Отвратный запах! Прогресс, коего задача сделать мир чище и приятней, непременно должен нас от него избавить.
Жулу глянул на пузырек и сказал:
– Он побывал в ее руках. – Потом добавил: – Я лучше приму другое лекарство. Кажется, мне стало лучше.
Другое лекарство было в кармане доктора Ленуара; видимо, Жулу уже принимал его, пока они беседовали.
– Да, час прошел, пора, – сказал доктор, глянув на часы.
Однако прежде он вытряхнул несколько капель аптечного варева в стакан и выплеснул их в огонь, а пустой стакан поставил на ночной столик.
Проделав все это, доктор Ленуар вынул сафьяновую коробочку. Такие коробочки нынче известны всякому, хотя одни восхищаются ими, другие беспрестанно бранят, причем своей славе коробочки обязаны скорее хуле гонителей, чем восторгам приверженцев. Эти превозносимые и проклинаемые коробочки, которыми теперь лечится добрая половина Парижа, проникли в министерские кабинеты да и кое-куда повыше, и всюду, куда ни попадут они, рассеивается зловонный дух древней фармакопеи. Итак, доктор извлек коробочку.
В наше время коробочки удостоились официального признания, а на их крышках красуется тисненное золотом изречение, ставшее девизом великого ученого по имени Ганнеман: «Подобное исцеляется подобным».
Заметим: в свое время граждане Лейпцига изгнали великого Ганнемана из своего города, швыряя в него камнями, а ныне отлили ему в бронзе памятник и поставили на главной площади. Таков людской обычай – что в Лейпциге, что в любом другом уголке мира.
В 1843 году Ганнеман был еще жив, а его коробочки запрещены.
Но не станем разглагольствовать о медицине, чтобы не добавлять в общий хор голос очередного невежи! В науках мы не сильны, однако в успехе кое-что смыслим, пусть даже причастились к нему лишь тем, что горячо рукоплескали нашим более удачливым собратьям.
Поверьте, дело именно в этом, ибо коробочки (вопреки уродству и заумности прицепившегося к ним словечка «гомеопатия») имели самый шумный и головокружительный успех, какой нам довелось наблюдать за нашу жизнь.
Из коробочки был извлечен и положен на язык больного крошечный шарик, предмет злорадных насмешек. Никакого чуда не произошло.
Только скажи вам кто теперь, что этот больной при смерти, что недуг может убить его нынче же ночью или наутро, вы бы сочли это глупой шуткой.
– Я всецело доверяю вам, доктор, – помолчав, сказал Жулу. – Я вам все скажу. К Маргарите меня влечет необъяснимая страсть. Так было всегда, с первого дня. Я ненавижу и люблю ее одновременно. Прежде, когда меня звали дураком, обнимая ее голову, я жаждал швырнуть ее на пол и растоптать, а миг спустя был готов тысячу раз умереть за нее.
Теперь доктор слушал его несколько рассеянно. Внезапно он переменил разговор:
– Так вы уверены, что Господин Сердце придет на бал?
– Не сомневаюсь, – отвечал Жулу. Доктор Ленуар глубоко задумался.
Меж тем шум на первом этаже и во дворе нарастал. Послышались шаги – одни в коридоре, другие – в конце аллеи, соединявшей покои графа с домиком принцессы.
Доктор прислушался.
– У вас не найдется еще какого-нибудь маскарадного костюма? – спросил он и поправил перину, пряча костюм Буридана.
– Тут есть несколько домино, – сказал граф.
– Хорошо, – сказал доктор Ленуар. – Нынче я не буду отлучаться далеко и самолично принесу вам третью порцию лекарства.
Он отодвинул свой стул от постели больного, и тут обе двери одновременно распахнулись.
Через внутреннюю дверь в комнату вступил вулкан; дверь из сада впустила «летнее облако».
Это было нечто неописуемое, не знаю, как и назвать: два изумительных пышных букета из газа, атласа, кружев и драгоценностей. Графиня ослепляла; Нита была само очарование.
Обе вошли без масок.
Маргарита подбежала к своей воспитаннице и схватила за руку. Доктор в восхищении поклонился обеим.
– Давно не имел чести видеть вас, принцесса, – сказал он.
– Как? Вы знакомы? – удивилась графиня.
– Доктор Ленуар! – воскликнула Нита. – И вправду давно! Я тогда была маленькая, покойный отец так часто рассказывал мне о вас.
Она протянула Ленуару прекрасную ручку, и тот коснулся ее губами.
– Сударыня, – сказал он, беря шляпу и откланиваюсь, – счастлив сообщить вам, что нашему больному намного лучше.
– Чудно, чудно! – вскричала Нита, подставляя графу лоб для поцелуя. – А то и праздник не праздник!
Граф поцеловал ее и шепнул:
– Я должен его увидеть… Во что бы то ни стало!
Маргарита тоже подошла к графу и выразила свою радость (ибо на лице ее была написана радость), но сдержаннее. Посмотрев на нее, доктор сказал:
– Можете преспокойно заниматься гостями, сударыня, я берусь присмотреть за графом и всячески за него ручаюсь.
Нита подошла и благодарно пожала ему руку. Графиня побледнела, на ее лице отразилась тревога.
– Благодарю вас, – проникновенно сказала она. – Надеюсь, доктор, Господь воздаст вам за ту радость, которую вы нам доставили.
Доктор поклонился и вышел.
Графиня и принцесса переглянулись. Они очень редко проявляли нежные чувства друг к другу, но на сей раз Нита бросилась Маргарите на шею; та прижала ее к сердцу, потом тихонько сказала:
– Не стоит слишком ликовать, милое дитя. Лучше бы ему не знать, какой опасности он подвергался… а может, подвергается и сейчас, – добавила она, целуя Ниту. – Врачам случается ошибаться.
Граф уселся на постели.
– Подойдите обе, подойдите ближе, хочу вами полюбоваться! До чего же вы хороши!
– Начнем с Ниты, – воскликнула Маргарита, притягивая принцессу за руку к алькову. – Ну-ка, девочка, повернитесь, теперь вот так… Дайте ему наглядеться!
Она заставила Ниту несколько раз повернуться. Жадным и проницательным взглядом она изучала костюм своей воспитанницы.
«Все так; я ничего не забыла!» – думала она.
– Теперь ваш черед, графиня, – произнес дрожащим голосом больной.
Маргарита встала в скрестившихся лучах ламп, гордо приосанясь. Трудно поверить, но ее сказочная красота и впрямь затмевала дивный цветок, раскрывшийся рядом с ней, – Ниту де Клар принцессу Эпстейн.
Нита восхищенно проговорила:
– О, сударыня! Кажется, я впервые вижу вас!
– Я уже стара, – смеясь, сказала Маргарита. – Что скажешь, Кретьен? Вот уж одиннадцать лет, как мы с тобою счастливы!
Граф умоляюще протянул к ней руки, прося подойти ближе.
Нита поправляла перед зеркалом газовую вуаль, окутавшую ее прозрачным покровом.
– Прошу тебя, Маргарита, – прошептал Жулу, целуя ее, – прошу тебя, будь хоть сегодня доброй. Ради других, ради тебя самой. Мы так неожиданно разбогатели. Прошу тебя, умоляю, остановись!
Маргарита зажала его голову в ладонях и устремила на него колдовской взгляд.
– Ты уже здоров, – сказала она, – ты поправишься. Я вижу, я уверена! Я готова полжизни отдать за доктора Ленуара. Одного тебя, слышишь, только тебя я любила по-настоящему, мой драчун, мой король. Жулу! Я хочу, чтобы ты стал герцогом де Клар.
Глаза больного блеснули. Снова его трясла лихорадка. Меж тем графиня продолжала:
– Только не мешай мне устроить наше будущее. Ты превратишься в помеху, а тебе хорошо известно: все помехи на моем пути я сметаю. Кретьен, ты меня не знаешь. Я люблю тебя страстно, эта страсть душит меня ночью и днем. Я мечтаю возвеличить тебя на зависть и восхищение всем, возвысить тебя так, чтобы на тебя смотрели только снизу вверх, мне нужен повелитель, слышишь, и я хочу, чтоб этим повелителем был ты!
Глаза ее исступленно пылали.
Тут снизу мощно и зазывно грянул оркестр.
– Вы идете, сударыня? – спросила Нита, не в силах устоять на месте.
Ведь она была молода и ей так хотелось танцевать!
Граф дрожал всем телом. Под завораживающим взором Маргариты его решимость размякала и таяла. Она улыбнулась, прекрасная, как горячечное видение, и больной прошептал побелевшими губами:
– Значит, тебе нужно еще одно преступление?
Маргарита поцеловала его в глаза.
– Отдохни, – сказала она, – и положись на меня. Я люблю тебя, люблю!
Она упорхнула, оставив на его устах вкус смертельного поцелуя, подхватила Ниту под руку, и они унеслись, словно вихрь цветочных лепестков, поднятый в небеса порывом августовского ветра.
Сраженный граф рухнул на подушки. Прикажи она ему сейчас убить доктора Ленуара, его спасителя, он бы не задумался!
Лазурно-розовое облако и багряное полыхание, Нита и Маргарита, плыли по коридору, как грезы зачарованной любви.
Мелодия бала нарастала. Вам приходилось слышать его в пьянящие часы юности?
Чарующие, влекущие звуки слагаются в гармонию чистую и сильную, как страсть, что играет вашим сердцем подобно пальцам, исторгающим трели из трепетных струн.
То была воплощенная в звуках радость, слегка кружащая голову, рождающая смутное неодолимое томление.
Блаженны лежебоки, ни разу не вкусившие этого детского восторга! Блаженны и те, кто сам постиг премудрости бала!
Бал это юность. Поэты, истинные поэты, провозглашают искусство ради искусства. Юность танцует ради танца, и мир меркнет перед его пьянящим исступлением.
– Мы спасем его! – сказала Маргарита.
– Как хорошо сегодня выглядит наш исстрадавшийся друг! – ответила Нита.
Они подошли к парадной лестнице.
– Разве мы не в залу, сударыня? – спросила принцесса.
– Мне надо кое-что взять у себя в комнате, – ответила графиня, – но, дитя мое, я хочу, чтоб на балу мы явились вместе.
Они прошли дальше по коридору, в покои графини.
– Милочка, подождите меня здесь минутку, – сказала Маргарита, указывая кресло в будуаре.
Нита села; Маргарита скрылась в спальне. Там, открыв шкаф, она достала точное повторение костюма, который так шел принцессе.
– Прикажете помочь, сударыня? – спросила из гардеробной прислуга.
– Нет, – поспешно ответила Маргарита, – закройте дверь!
И, внимательно перебирая одну за одной складки вороха невесомой ткани нежных оттенков, крикнула:
– Он скоро придет, Нита! Простите, мой ангел, я вас задерживаю.
Нита, расправлявшая перед зеркалом складки своего «летнего облака», залилась румянцем.
– О, сударыня! – сказала она.
– Он должен прийти, – отвечала графиня из-за двери. – Я с ним виделась, узнала и пригласила. Дай Бог, все устроится, как хотелось бы вам, а стало быть, и нам. Некоторые осуждают несчастных мучеников, согласившихся взять на себя опекунство, но мы готовы многим поступиться за ту радость, что вы нам доставили, позволив называть вас дочерью…
Говоря это, графиня с улыбкой разглядывала легкие шелка, купаясь в них, как в морских волнах.
Она явно осталась довольна. Нита смущенно молчала, но и она улыбалась.
Наконец Маргарита обеими руками затолкала в шкаф весь ворох шелка и лент, который только что торопливо осмотрела.
И повторила про себя слова, уже сказанные в спальне мужа: «Все так; я ничего не упустила!»
Затем, вся сияя, графиня появилась на пороге будуара.
– Я нашла что искала, дитя мое, – сказала она. – Дайте руку, мы сейчас сразим всех поклонников, они вас заждались.
КАК ЗАВЯЗАЛАСЬ СХВАТКА
Известно ли вам, сколько строк и страниц потребуется, чтобы описать бал, подобный празднеству в усадьбе де Клар? Перо упирается, а белая бумага еще больше: что за изобилие гирлянд, улыбок, цветов! Кружевами можно укутать целый собор. Бриллиантов столько, что соблазнится и неподкупный. А глаза! Любая пара стоит всех алмазов мира! Сто пар дивных глаз, чей блеск подчеркивает бархат масок, оттеняющий розовый атлас полуприоткрытых щек и жар алеющих сквозь вуаль губ, белокурые волосы, переплетенные нитями жемчугов и сапфиров, струящиеся из-под рубинов и кораллов черные локоны; нежное благоухание пудры, прозрачные шелка, нескромно обнажающие прелести, обычно сокрытые от посторонних глаз… Весь этот показ фаросского мрамора, слоновой кости (а проще говоря – человеческой плоти) показался бы непристойным, однако, к счастью, на балу этот грех прощается!
Кто только не брался описывать эти пышные ассамблеи! Увы, не делали этого лишь большие художники, умеющие отделять подлинный свет от тени. Лично мне попадались либо умильные славословия неразборчивых льстецов, захлебывающихся уже от того, что их сюда допустили, либо едкие наветы исходящих желчью холопов, вынужденных любоваться балом сквозь двери прихожей.
Хотите знать мое мнение? Я думаю, что подобное не поддается описанию. Уж больно много сверкания и совсем нет полутеней. Ни один темный штришок не осмеливается оттенить очертания на картине.
Свет льется отовсюду.
А ведь послушать путешественников, так в Индии с ее испепеляющими небесами ночная тьма куда непрогляднее нашей.
Так вот к чему я клоню: описывать нечто, коли браться за дело всерьез, означает выдать слабое знание предмета.
Можно бы, конечно, выкрутиться при помощи смеха, он тоже своего рода тень. Но ведь мы с вами не где-нибудь, а в самом предместье Сен-Жермен, пусть пришедшем в упадок, но все ж не забывающем своего славного прошлого – во всяком случае, науки балов. Не знаю, жива ли оная наука в иных местах, судить не могу, но уж здесь – будьте покойны. Должно быть, и что-то смешное – но тут его держат под спудом, скрывают за приятной глазу наружностью.
Вытащить смешное на свет можно, лишь перерыв все углы.
Нашей повести теперь не до того. Развязка ее, подобно невидимому мечу, уже занесена и изготовилась разить. В воздухе – предвкушение битвы, но где ее поле, кто и каким оружием на нем сразится, мы пока не знаем. Так в жаркий день по нарастанию давящей духоты чуешь надвигающуюся грозу.
Как мы знаем, на сем роскошном балу, где кружились сливки парижской аристократии (а принцесса Эпстейн принадлежала к одной из знатнейших фамилий предместья), витало в воздухе нечто чужеродное, коварное и злое. Здесь рыскала женщина, красавица из красавиц, сущая львица, готовая отстаивать свои честолюбивые притязания, как львица защищать зубами и когтями своих детенышей. Со свойственной ей безудержной, отдающей безрассудством смелостью, гениально все рассчитав, эта женщина намеревалась поставить нынче на карту последнее.
Надо не описывать, а рассказывать; а там, глядишь, выйдет и описание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64