И зря! Клиенты, как увидели ноги нормальной длины и глаза на месте, стали прямо-таки выходить из себя и говорили: «Вы что, за обывателей нас принимаете?» Вот почему Господин Сердце для нашей мастерской и гордость, и роскошь; но главное, чтобы он ни к чему не прикасался! Пока он не притрагивается к этой кухне, все идет как надо. Так велит рынок; образование здесь не нужно, нужен лишь гений. Но да здравствует Господин Сердце! За его праздник!
Голоса господина Барюка не было слышно в общем хоре восклицаний, заглушивших в конце речь Вояки. Да ведь он боготворил Господина Сердце. Вот уже несколько секунд как он, позабыв о своем друге-сопернике Гонрекене, вновь обратил внимание на кружок, собравшийся послушать разглагольствования Симилора. Пока Вояка Гонрекен, сменив предмет обсуждения, с грустью толковал своим подмалевщикам о Черных Мантиях, о выставленном на продажу доме и нависшей угрозе выселения мастерской, господин Барюк, наполовину скрытый печной трубою, ловил слова Симилора, который, тесно сбившись в кучку с госпожой Вашри, Медведем, Физиком, Альбиносом, Поэтом и исполнителем первых ролей, с таинственным видом говорил:
– Надо быть начеку! На какие-то полчаса. Дела с этим «Будет ли завтра день?» подзахирели, но время от времени еще можно сладить дельце. Я сто франков получил за то, что немножко прогулялся на угол улицы Кассет в тот день, когда они влезли в окно к нотариусу из третьего дома. Если вам подходит работа, вас представят, но ни слова вон тому придурку: это не мужчина! Он опустился до того, что стал как кормилица!
Он тыкал пальцем в Эшалота, который уже на грани отчаяния только что насильно затолкал пальцем кусок колбасы в глотку Саладена. Ребенок давился и орал как резаный. Эшалот, довольный достигнутым, тихонько похлопывал его меж лопаток, приговаривая:
– Видишь, не Бог весть как сложно! Ты и сам не заметил, как перешел на взрослую пищу, и теперь, Саладен, ты мой должник до конца дней!
Несчастное дитя дернулось в последней судороге и затихло.
– Ну вот, – одобрил Эшалот, – теперь баиньки. А я позавтракаю.
В это мгновение Каскаден, последний из последних, распахнул настежь обе створки дверей, и по всей мастерской разнесся его крик:
– Черные Мантии!
И объявил, приподняв свой картуз:
– Имею честь доложить о прибытии Черных Мантий, собирающихся поиграть с нами в «убирайся, здесь буду жить я»! Поприветствуем!
ЧЕРНЫЕ МАНТИИ
Каскаден скрылся, с шутовским почтением размахивая своей бумажной шапкой, и Черные Мантии вошли. Мастерская Каменного Сердца перестала жевать; Вояка Гонрекен только что заклеймил этих, как ему казалось, разорителей домов. Против этих гнусных Черных Мантий настроены все, кого они притесняют, и многие другие; по самой природе своей они из тех, кого ненавидят все. Из гущи дымного облака, подпитываемого множеством горящих трубок, мазилы, натурщики и клиенты неприветливо взирали на прибывших.
Наши Черные Мантии состояли из двух очаровательных девиц в меховых накидках и чистеньких утренних туалетах, и печального, доброго с виду господина, что не вязалось, разумеется, с образом кровопийцы, ненавистным всем людям из мира искусства. Мастерская Каменного Сердца никакого этажа в мире искусства не занимала, а ютилась в глубоком-преглубоком подвале, но в каждом ремесленнике сидит хоть капля рыцаря – даже когда, обмокнув в ведро с краской мочало, малюет базарную вывеску самого страхолюдного вида. Завидев Ниту и Розу, сей непонятливый народец разом переменил свой настрой, расступился и снял шапки.
Одна госпожа Вашри, скорчив рожу, выкрикнула:
– Ишь ты! Две девицы на одного господина! Извиняйте!
Мы знаем, что Нита покинула особняк де Клар с намереньем «как следует позабавиться», а именно посмотреть одну из причудливейших диковин парижского дна.
Однако разговор с Розой переменил ее настроение и обратил к мыслям совсем иного рода. Нита была девушка нрава смелого, открытого и веселого; детство она провела рядом с отцом, блуждая в одиночестве среди почти королевской роскоши. Потом настал год траура, проведенный в Обители Сердца Христова, где все – от наставниц до пансионерок – обращались с ней как с принцессою. Первые слабые признаки того, что называют «утехами», она узнала лишь после возвращения в особняк де Клар, где теперь жили граф и графиня дю Бреу. Там вращалось многочисленное и блестящее общество, и Нита, даже не особенно приглядываясь, отмечала его странную разношерстность.
Она, верно, была еще не готова как следует над этим подумать.
Многие семейства, громкие имена которых ежечасно звучали вокруг со времен ее отца, постоянно навещали этот дом и являлись на званые понедельники госпожи графини; но в этом тесном кругу случались и люди, явно не заслужившие себе гербов в крестовых походах. Сама графиня, дама высокого тона и большого ума, порой впадала в странности, и тогда казалась блестящей комедианткой, утомленной исполнением своей роли.
Эти утром в разговоре с подругой Ниту поразила одна вещь: нотариус Леон де Мальвуа не желал, чтобы его сестра бывала в доме де Клар по той причине, что – именно так выразилась Роза – «Леон де Мальвуа был знаком с графиней в годы ее молодости». Что за странное и тяжкое обвинение?!
В раздумьях над сим предметом Нита поняла, что и в ее душе уже давно живет закравшееся туда недоверие, хотя и не могла объяснить его причин. Жена ее опекуна никогда не внушала ей особых симпатий.
Но что за пропасть между этой детской неприязнью и открытым презрением Леона де Мальвуа!
Нита припомнила: при жизни герцог де Клар выказывал особое уважение к молодому нотариусу, а мать Франсуаза Ассизская сделала его своим душеприказчиком.
С другой стороны, у графини почти не упоминали о Леоне де Мальвуа. Нита не вслушивалась в разговоры о делах, но дружеские чувства к Розе иногда обостряли ее слух, и кое-какие неприятные вести она уловила. Нита знала, что графиня намеревалась передать ее дела в другие руки; знала также, что причиной тому были некие опасения графини: по ее словам, положение молодого нотариуса было весьма шатким.
Следовало бы тотчас добавить, что в этом мнение графини не совпадало с мнением остального общества. В кругу коллег, доверителей и повсюду Леон де Мальвуа, несмотря на молодость, слыл не просто уважаемым, а едва ли не почитаемым человеком.
Чутье Ниты быстро подсказало ей, к которому из этих суждений примкнуть – графининому или общему.
И не случайно мы произнесли здесь слово «чутье»; нам остается объявить, что большинство жителей предместья Сен-Жермен успело заменить его словом «предрассудок». В глазах света графиня де Клар была идеальной дамой, прекрасно сочетавшей непреклонную добродетель с самой модной изысканностью. Она создала себе славу женщины благочестивой; богоугодные дела, устраиваемые под ее покровительством, служили ей надежной защитой; она водила знакомство со многими высокопоставленными особами; поговаривали, что графиня причастна к некоторым политическим комбинациям.
Она была еще молода, хороша собой и отличалась редкой живостью ума. Для страдающего мужа у нее были наготове материнские и дочерние чувства. Конечно, стоило ей захотеть, она могла бы скинуть соперников с капризной колесницы моды, чтобы править ею твердою рукой. Но она этого не желала, – вернее, она желала большего.
В ее отношениях с Нитой, своей подопечной, даже самый придирчивый судья не нашел бы в чем ее упрекнуть. Отношения эти состояли в одном лишь исполнении важного долга. Нита обрела в графине не мать, но благожелательную и спокойную подругу; в ее семье Нита жила в довольстве и пользовалась свободой. Графиня, казалось, равно остерегалась как излишней властности, так и преувеличенного радушия, которое в отношении столь богатой наследницы легко принимает черты заискивания.
Все было просто, честно и достойно. Когда мы упоминали здесь о комедии и о роли, в которой проглядывала усталость, это касалось дел домашних. Пред лицом же света роль исполнялась безупречно, и свет, пораженный этим невиданным родственным чувством, невесть откуда взявшимся так внезапно и в нужный момент, сошелся на том, что все обстоит как нельзя лучше.
Что же до графа, то он мало занимал умы общества. Граф пребывал в тени собственной жены, и никто не догадывался, сколько положено сил, чтобы превратить бывшего драчуна в прихварывающего и смирного барашка.
Но вернемся в мастерскую Каменного Сердца.
Черные Мантии пересекли залу. Пригожие девицы шли парой, погружены в раздумье. Едва ли они удостоили чудеса знаменитой мастерской даже рассеянного взгляда.
Такого рода вылазки люди предпринимают в определенном расположении духа, в стремлении найти все в открывавшейся им незнакомой стране потешным и осмеять во что бы то ни стало.
А посмеяться было над чем. Вояка Гонрекен был явно горд, выставив напоказ свой народец.
– Тут у нас, так сказать, слегка отдает табачком, – сказал он в виде оправдания графу, который вежливо приветствовал его, – но у художников, как и у французских солдат, бывают свои привычки, мы ж к визиту дам не готовились. Да тут еще время летит как на крыльях!
– Вы здесь у себя, милостивый государь, – отвечал проходя граф. – Не обращайте на нас внимания.
Нита и Роза проследовали за ним, прижимая к губам платки, ибо в «слегка» пахнущем табачком воздухе было не продохнуть.
Роза обратилась к подруге, глянув на сутулую фигуру графа:
– Этот человек никогда не смог бы дурно поступить с тобой!
Нита посмотрела на нее с удивлением.
– Вот как? – пробормотала она. – Разве кто-то собирался поступить со мной дурно?
– Тебе непременно нужно увидеться с моим братом, – понизила голос Роза, так как граф шел в их сторону. – Найди способ. Это важно.
Граф кротко, как бы поясняя, сказал:
– Все это будет снесено. Приобретается только участок.
Примечательное обстоятельство: господин Барюк, обыкновенно столь радушный, на сей раз не стал вместе с Воякой Гонрекеном отстаивать честь мастерской. Как только чужаки вошли, он оставил свое место у плиты и окольным путем удалился за спины кружка, состоявшего из госпожи Вашри, Паяца, Медведя и прочих актеров, обступивших нашего Симилора. Будучи в добром расположении духа, господин Барюк сам говаривал о себе, что его истинное призвание – сыскная полиция; он кичился своим длинным ухом и цепким глазом.
С утра еще господин Барюк обнаружил, что между Симилором и натурщиками – людьми, повязанными круговой порукой, – затевалась, выражаясь его стилем, некая «каверза». И хотя от государства ему никакого вознаграждения за то не причиталось, он желал все выведать. Призвание влекло его.
Симилор был существом не без слабостей, а господин Барюк обладал замашками и хваткой прирожденного сыщика. Силы противников были неравны.
Господин Барюк взял банку с синей краской и принялся усердно размешивать. Встал он так, чтобы слышать каждое слово Симилора.
А тот, строя из себя преуспевающего пройдоху, нашептывал госпоже Вашри:
– Перед вами откроются все блага вселенной, драгоценные шали, свадебные торжества, места в первом ряду, и все прочее, да что там, при вашей-то красоте еще и не то будет, не бойтесь!
И добавлял во всеуслышание:
– Вы им не верьте! Когда имеешь дело с этими кровопийцами, известно чем тут пахнет! Поглядите-ка как следует на эту троицу: старик и две молодки. Черная, которая слева – сестричка того самого нотариуса, которого я караулил, пока господа Пиклюс и Кокотт шуровали в дому. Белобрысая – у той наследства тыща миллионов, да вдобавок принцесса. Старик ей опекун, уж он там руки греет! Вы им не верьте!
– Как! – воскликнула госпожа Вашри. – Так он, выходит, из Черных Мантий!
Неудивительно, что господин Барюк навострил уши. Слушатели теснее сгрудились вокруг Симилора.
– Графиня, вот уж волчица! – продолжал он, невольно приглушая голос. – Я и сам в этих делах никогда не был невинным младенцем, который только вылез на свет. Но ведь слышишь разговоры то там, то сям, разве нет? В конце концов начинаешь кумекать. Сам руки греет, графиня ихняя тоже. Эта графиня изображала монашку в особняке на улице Терезы, когда полковник помер, и она была близкой подружкой господина Лекока, что стал Хозяином после смерти полковника. Господин Лекок пообещал сделать ее герцогиней.
– Взялись за кисти! – приказал тут Вояка Гонрекен. Мастерская покорно принялась за работу.
Граф с девицами только что вышли через дверь, ведущую в сад. Господин Барюк молча вернулся на боевой пост, решив больше не спускать глаз с этого заговорщика Симилора, который, сунув ладони в вырезы старой безрукавки, в серой шапке на одно ухо и важно выбрасывая свои голые ноги, подошел к Эшалоту, второй половинке Геракла. Эшалот с умилением указал ему на мирно задремавшего Саладена. Любой другой ребенок давно бы задохнулся от того доброго шматка колбасы, какой Эшалот затолкал ему в глотку, но Саладену все было нипочем.
– Амедей, – с чувством сказал Эшалот, – этот малец еще будет вспоминать сей великий день, когда его отучили от соски. Я себе один хлеб оставил, всю пищу ему отдал. А тебя-то, папашу, гляжу, это нисколько не трогает!
Симилор пожал плечами:
– Тебе не дано меня понять. Я работаю ради него. Не исключено, что его возьмет разобрать по косточкам семейство Вашри, я там завел для нас знакомства.
– Да ни за что! – вскричал Эшалот. – Не желаю, чтобы его разбирали по косточкам!
– А кто ты такой? – холодно заметил Симилор. – Взялся за роль преданной собачки, ну и играй ее. А у меня дар преуспеяния с помощью женщин и козней. При тебе ребенок останется среди простолюдинов; со мной он станет хлыщом и проходимцем, а в наш просвещенный девятнадцатый век это открывает все дороги!
– Амедей, ты нас погубишь! – вздохнул Эшалот со смешанным чувством упрека и восхищения. – Ты способен соблазнить кого угодно, но в сердце у тебя нет родительских чувств.
– Смирно! – загремел Вояка Гонрекен. – Чтобы у меня все до одного были заняты своим делом! Подпустите-ка тут, как крокодилы пожирают негра:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64