Допрос начался весьма сурово. Судья перво-наперво объявил раненому, что более не существует никаких сомнений в его способности отвечать на вопросы, и добавил, что упорное молчание будет истолковано не в его пользу.
Раненый оставался безучастным, веки его были прикрыты, и ни один мускул не дрогнул на юном прекрасном лице. Помощнику судьи, представителю молодого поколения и любителю искусства, невольно пришло на ум сравнение с античной статуей. Секретарь суда пребывал в задумчивости. Юристы – люди здравомыслящие, и в судебных кулуарах не питают иллюзий по поводу человеческой натуры. Секретарь суда размышлял о том любопытстве, которое вызывает всякое преступление и обеспечивает «Судейской газете» непреходящую популярность.
После того как первая атака была отбита, в бой вступил медицинский корпус, находившийся в резерве. Три ученых мужа, прославившихся благодаря своим выступлениям в суде присяжных, высказали, как водится, три противоположных мнения, при этом каждый ссылался на состояние больного. Однако вывод они сделали одинаковый, а именно: во-первых, больной вполне владеет своим телом и разумом; во-вторых, его перевозка, при соблюдении соответствующих предосторожностей, не представляет в настоящее время ни малейшей опасности.
И, как следствие, помощник судьи уведомил настоятельницу, что завтра, в пятницу, в это же время, за раненым приедет карета, чтобы перевезти его в место, где он будет в пределах досягаемости закона.
Мать Франсуаза Ассизская уединилась в своей келье. Когда судейские чины отбыли, она вызвала к себе настоятельницу. Был отдан приказ запереть приемную, оставив раненого наедине с сиделкой. Последнюю лишь один день отделял от «неслыханного счастья». Хотя бедная женщина ничего не добилась в жизни, она тем не менее сохраняла высокое о себе мнение.
– Как бы так изловчиться, – подумала она вслух, – чтобы обмануть молодого человека.
Сиделка и не догадывалась, что была, как никогда, близка к успеху, ибо молодому человеку пришла в голову мысль уговорить ее содействовать его побегу. Если бы она промолчала, он, возможно, открылся бы ей.
Но она заговорила, обнаружив грубую расчетливость своей натуры. Ролан, вовсе не будучи дипломатом, однако ничем не выдал возмущения словами сиделки и вновь замкнулся в гордом молчании. Эта женщина была врагом. Он сожалел, что рядом нет добрых сестер, и ждал ночи.
Ролан не мог быть уверен, что ночью ему представится случай убежать, но такова природа надежды. Она часто делает ставку на чудо, особенно в крайних обстоятельствах.
К полудню Даво, устав болтать, умолкла. Она невыносимо хотела спать, ее мучила головная боль. Когда ей принесли обед, она не притронулась к нему, хотя обычно на аппетит не жаловалась. От запаха еды ей сделалось дурно. Она отнесла обед за ширму и почувствовала, что у нее кружится голова. Сопротивляться более не было сил, стоило ей присесть, как она впала в глубокий тяжелый сон.
Ролан жадно следил за ней из-под полуприкрытых век. Поначалу он не поверил в то, что она заснула, опасаясь ловушки. Он тихонько покашлял, затем громче, он поерзал в постели – Даво храпела. Тогда Ролан, притворившись, что бредит, произнес несколько бессвязных слов и крикнул приглушенным голосом: «На помощь! Убивают!»
Даво не шевельнулась.
Убедившись таким образом, что ему не грозит опасность, Ролан рывком сел в постели. Он улыбался, радуясь своему выздоровлению. Легко, без усилий встав с кровати, он направился за ширму, где обычно упражнялся. Он шел без поддержки. Конечно, в бой идти ему было пока рановато; несколько самостоятельных шагов, так порадовавших его, не прошли ему даром: пот выступил у него на лбу, но все равно, какой прогресс по сравнению с тем, что было накануне! Впрочем, путь ему предстоял недолгий. Прислушиваясь к разговорам сестер, он понял, где находится: до дома матери было пятнадцать минут ходу.
Лучи яркого мартовского солнца проникали сквозь оконные решетки приемной. Впервые Ролан смог добраться до окна. Он увидел деревья и траву, и сердце его сильно забилось, словно он уже дышал воздухом свободы. Теперь ему казалось, что единственным препятствием на пути к свободе является отсутствие одежды. Он принялся искать, рыская по огромной пустынной приемной, как ищут повсюду пропавшую вещь, заглядывая даже в те ящики, что слишком малы для нее.
Разумеется, у него не было никакого шанса найти хоть какую-нибудь одежду в приемной, и Ролан знал об этом, но продолжал поиски. Желание убежать разгоралось в нем все сильнее. У него оставалась лишь одна ночь. Завтра между ним и матерью встанут тяжелые тюремные врата. И тогда тайна, которую он сохранял с таким трудом, станет всеобщим достоянием. Мать узнает обо всем не от него, Ролана, коленопреклоненного и умоляющего о прощении, но от уличных прохожих или из сухих судебных отчетов.
Он не удивлялся вспыхнувшей с такой силой любви к матери, но сожалел, что недостаточно любил ее прежде. Сейчас он готов был не задумываясь тысячу раз рискнуть своей жизнью, дабы избавить ее от позора и горя.
Ему представилась убогая комната, одинокая больная мать. Сколько дней провела она в напрасном ожидании! А ночей! Она часто шептала ему на ухо: «Все, что у меня осталось, – это ты!..»
В поисках одежды Ролан обыскал всю комнату и вернулся к ширме. Его сердце и голова были переполнены мыслями и чувствами, но желудок жаждал пищи. Даво мирно посапывала в кресле. Ролану пришла в голову блестящая мысль: а не связать ли сиделку, предварительно заткнув ей рот кляпом, потом раздеть и обрядиться в ее платье?..
Даво была крепкой женщиной. В нынешних обстоятельствах она уложила бы Ролана одним щелчком, но он не задумывался об этом. Мысль воспользоваться одеждой Даво отвлекла его на время от печальных раздумий. Стоя у края ширмы, он разглядывал сиделку, лелея в сердце воинственные намерения. Намечая план атаки, Ролан по великодушию своему прикидывал, каким образом уменьшить ущерб, который будет нанесен бедной женщине. Даво и не подозревала о грозящей ей опасности.
Однако Ролан вновь отвлекся: соблазнительный запах достиг его ноздрей. Одна и та же вещь может произвести совершенно различное впечатление на разных людей. При виде обеда, с отвращением оставленного сиделкой, у него разыгрался тот завидный аппетит, что знаком лишь выздоравливающим юношам. Он по-прежнему размышлял о матери, о своих планах, о Даво, связанной и с кляпом во рту, но теперь он размышлял с набитым ртом.
Господи, как вкусно! Никогда прежде он не ел с таким наслаждением. Хлеб казался воздушным, от куриного крылышка исходил небесный аромат, а вино! Отличное винцо! За здоровье славных сестер! Ролан засмеялся, ему хотелось петь. Вперед, к свободе! После такого пиршества он справится с полудюжиной сиделок!
Будущее казалось прекрасным, как мечта. Вперед, к свободе! Нужно лишь распахнуть двери, а за ними он найдет свою мать, возможно, счастливую и здоровую!
День прибывал, уличный шум становился все сильнее. Монастырь стоял в тихом квартале, но Ролану время от времени чудилось, что он слышит веселый праздничный гул и тот монотонный хриплый звук, который сопровождал его, когда он в последний раз выходил из дома, – звук карнавальных рожков.
Его мысли, откликнувшись на воображаемый зов рожка, приняли иной оборот. Ролан погрузился в печальные воспоминания о своих приключениях, как вдруг на улице раздался частый стук копыт по мостовой и скрип колес.
– Прошу открыть ворота! – прокричал чей-то голос, позволивший Ролану определить расстояние между приемной и воротами. Теперь он твердо знал, в какую сторону бежать, после того, как он разделается с сиделкой и завладеет ее одеждой.
Неожиданно обитель пришла в движение. В коридорах послышались торопливые шаги, приглушенные голоса, повторявшие два слова:
– Господин герцог! Господин герцог!
Ролан живо спрятал остатки обеда в самый темный угол приемной и улегся в постель. Как раз вовремя! Створки ворот с треском распахнулись, Даво подскочила в кресле и проснулась.
ГОСПОДИН ГЕРЦОГ
Исполняемый годами ритуал приема в обители господина герцога на сей раз был нарушен, что для сестер явилось наилучшим доказательством серьезности и важности происходящего.
Мать Франсуаза Ассизская покинула свою келью задолго до прибытия герцога. Она ожидала путешественника с нарастающим нетерпением, считая минуты. Выйдя из экипажа, запряженного четверкой лошадей, господин герцог встретил свою тетушку в вестибюле. Она опиралась на руку настоятельницы.
Как обычно, с отцом прибыла Нита, маленькая принцесса, стройная, грациозная, надменная. На ней был дорожный костюм, что указывало на окончание траура. Нита подставила лоб монахине, и та рассеянно поцеловала девочку.
– Красива, как и ее сестра, – произнесла мать Франсуаза.
Лицо герцога слегка омрачилось, Нита побледнела и опустила глаза.
– Мой дорогой племянник, – продолжила монахиня, – я благодарна вам за поспешность, с которой вы откликнулись на мой призыв. В сложившихся обстоятельствах я не полагалась полностью на собственное суждение, но следовала мудрым советам. Речь идет о семье Кларов – единственный мирской интерес, который я сохранила в моем уединении с разрешения моих наставников и уповая на милосердие Божье.
Герцог молча поклонился.
– Принцесса, дитя мое, – обратилась монахиня к девочке, – пойдите поиграйте в сад.
Но вместо того чтобы подчиниться, девочка подошла к монахине, взяла ее морщинистую руку и почтительно поднесла к своим губам.
– Дорогая тетушка, – сказала она удивительно мелодичным, но твердым голосом, в котором слышались интонации взрослой женщины, – я более не ребенок. У моего отца не осталось никого, кроме меня, и я хотела бы всегда быть рядом с ним.
Пожилая монахиня пристально взглянула на девочку, в ее глазах промелькнуло странное волнение.
– Вы хорошо помните вашу сестру Раймонду, принцесса? – тихо спросила она.
Глаза Ниты наполнились слезами, господин герцог нахмурил брови.
– Хорошо, – продолжала монахиня, – вы и в самом деле более не ребенок. Да благословят вас Господь и Пресвятая Дева, дитя мое! В вашей груди бьется благородное и чистое сердце. Останьтесь с нами и смело выскажите свое суждение о том, что увидите.
Недоумение сквозило во взгляде герцога.
– Пусть откроют дверь в приемную! – приказала монахиня.
С этими словами она оставила настоятельницу и взяла под руку племянника. Тот, хотя и жаждал получить разъяснения, не изменил привычной сдержанности и не задал ни единого вопроса. Переступив порог приемной, мать Франсуаза Ассизская взяла за руку Ниту и кивком поблагодарила настоятельницу, оставшуюся за дверью.
Ложе раненого скрывала ширма. Нита, шедшая справа, первой обогнула ширму и, увидев лицо Ролана, освещенное лучами заходящего солнца, негромко вскрикнула.
– Отлично, принцесса, – сказала монахиня, – я довольна, что привела вас сюда. – И обратившись к Даво, успевшей привести себя в порядок, добавила: – Оставьте нас, голубушка. У сестры-привратницы вы найдете то, что я вам обещала.
– Он спокойно спит, – сказала Даво, – если, конечно, не притворяется спящим. Впрочем, с сегодняшнего дня это неважно.
Усердно приседая и кланяясь, она вышла. Дверь приемной вновь закрылась.
Мать Франсуаза Ассизская, герцог и Нита стояли рядом с кроватью. Прежде чем заговорить, монахиня бросила взгляд украдкой на своих спутников. Сквозь угрюмую бесстрастность герцога пробивалось удивление. Маленькая принцесса была откровенно растрогана.
– Разглядите его получше, мой дорогой племянник и вы, дитя мое, – сказала монахиня. – Когда закончите, мы уйдем отсюда, и обсудим наши впечатления в другом месте.
Ролан лежал на спине. Ему едва хватило времени, чтобы забраться в постель. Глаза его были закрыты. Вызванная физическими усилиями бледность покрывала его щеки, от частого резкого дыхания вздымалось одеяло на груди. Разметавшиеся длинные густые волосы почти полностью скрывали подушку.
Трое посетителей оставались неподвижны и молчаливы в течение нескольких минут. Поскольку день клонился к вечеру, господин герцог подошел к окну за спиной раненого и приподнял саржевую занавеску.
Слеза скатилась по щеке Ниты.
– Как он похож на мою сестру Раймонду! – прошептала она.
– Отлично, принцесса, – в третий раз произнесла монахиня.
Она приложила палец к губам. Луч солнца, упавший сзади, рассыпался бликами на густых локонах Ролана.
Вернувшись к кровати, господин герцог склонился над раненым.
Затем он обернулся к матери Франсуазе Ассизской и молча поклонился, что означало: «Я видел достаточно». Монахиня жестом подозвала его и оперлась на его руку. Они вместе направились к двери. Нита, которой явно не хотелось уходить, на мгновение осталась одна у ширмы. К ее поясу был приколот букетик резеды. Она взяла его и, поцеловав, бросила на постель спящего молодого человека, напомнившего ей любимую сестру.
– Идемте, принцесса, – поторопила ее монахиня.
Нита повиновалась, но когда она бросила прощальный взгляд на раненого, ей почудилось, что в глазах молодого человека под полуприкрытыми веками промелькнули веселые искорки.
Покинув приемную, монахиня велела сиделке вернуться к больному. Та вошла, держа в руках огромный пакет. Как только Даво устроилась на своем посту, она раскрыла пакет, содержавший платье из черной шерсти, несколько пар чулок, новые туфли, шляпку и шаль. Даво долго и придирчиво разглядывала подарки. Она покраснела от удовольствия, но ворчала. Такие, как Даво, всегда ворчат: то им ткань кажется недостаточно тонкой, то шаль недостаточно широкой, то шляпка чересчур простецкой.
– Было бы из-за чего! – говорила она. – Да эти туфли стоят не больше четырех франков, а чулки не лучше моих! Какие же все-таки скупердяйки, эти знатные дамы! Однако дело тут точно нечисто. Не стоило бы им пренебрегать мною… Эх да теперь все равно! Не везет мне. Найти такое хорошее место, и вдруг всему конец. Завтра этого типа увезут… Интересно, что старуха подарит мне за то, что я восемь суток не смыкала глаз?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64