Далеко выплюнув недокуренную папиросу, он завороженно проводил взглядом бесценную Гесину руку, вздохнул. – Мое призвание революция. По убеждениям я ортодоксальный анархомарксист с левым уклоном, однако вопросы временной стратегии заставляют меня держаться большевиков. Читала Бакунина? Или, может, Кропоткина?
Щеки его загорелись румянцем, в углах толстогубого рта появился белый налет.
– Я, милый, Библию на ночь читаю, чтоб ты мне не приснился. Значит, марксист? – Геся вдруг зло рассмеялась. – А помнишь, как ты меня продул в буру Абрашке Рыжему, как тот устроил мне бенефис, пустил, скотина безрогая, по кругу? Не забыл, ты, с левым уклоном?
– Не поминай прошлого, коза, можно зрения лишиться. Пойми, бытие определяет сознание. – Соломон Мазель состроил скорбную мину: – Проклятый царизм с его язвами и классовыми антагонизмами растлевал мое самосознание, толкал к стихийному антисоциальному протесту. Зато теперь я готов для борьбы. Революция – это порыв, вихрь, стихия, умопомрачительный экстаз бунтующей души. Это лучше спирта с кокаином.
Он снова закурил, торопливо затянулся и ткнулся бородой в Гесино ухо:
– У тебя есть душа, коза? Если есть, приходи завтра на митинг, покажу тебе подъем восставших масс в нарастающей революционной динамике. Буря, скоро грянет буря, буревестник, как его, молнии подобный… Буря мглою небо кроет… Знаешь, кто написал?
От него остро пахло «Шипром», потом и табачным дымом.
– Надо знать, коза. Это Горький сочинил, из бурлаков. Человек пешком всю Россию исходил, а тебе даже лень на митинг прийти, отдаться во власть революционного порыва.
Выплюнув папиросу, Мазель взял Гесю за руку, с нежностью ощупал взглядом бриллианты, потом посмотрел ей в лицо.
– Знаешь, коза, это знак судьбы, после стольких лет разлуки случайная встреча. Это рок, фатум, предначертание свыше. Ну что, придешь? – Его всегда мокрые, вывороченные губы выжидательно растянулись в улыбке, бесстыжие глаза по-прежнему были глазами Шлемы-шмаровоза, а тот как-никак с женщинами обращаться умел.
– Ничего не обещаю. – Багрицкая выдернула пальцы из потной ладони Мазеля, незаметно вытерла их об юбку. – А где?
– В Народном доме, завтра в три пополудни. – Соломон порывисто обнял Гесю, тронул губами ее ухо. – Буду ждать у входа. Я тебе чрезвычайно рад.
Элегантным жестом приподнял шляпу и как-то задом, задом мгновенно затерялся в толпе.
«Вот тебе и Шлема-марксист». Геся машинально потерла ладонью ухо и, посмотрев на часы, поспешила на рандеву – княгиня ждать не привыкла, непременно окрысится. Так оно и вышло. Их светлость скучала в сквере в обществе двух хорошеньких, годящихся ей в дочери девиц, надув губы и свирепо сверкая по сторонам глазами цвета морской волны. Моложавая сорокапятилетняя блондинка с немного вздернутым, говорящим о легкомыслии носом, она все еще блистала в обществе изяществом своих форм и в более тесных кругах носила прозвище Облизуха.
– Миль пардон. – Геся с ходу нежно чмокнула ее в щеку, и княгиня сменила гнев на милость:
– Ладно уж, не подлизывайся. Все равно будешь сегодня наказана. Уж я постараюсь.
Она поцеловала Багрицкую в губы, поднялась и кивнула девчонкам. Наняли лихача, заехали в аптеку за кокаином и под шелест дутых шин резво покатили в «Варшавскую» – кутить так кутить.
Следующим днем Геся проснулась поздно, когда солнце уже вовсю светило в окна номера. Убрав со своей груди руку Озеровой, она перевалилась через обнявшихся девчонок и опустила ноги на вытертый гостиничный ковер. В голове звенело, носоглотка после кокаина превратилась в пустыню, а ягодицы жгло словно огнем – княгинюшка постаралась, связала ее и выдрала как сидорову козу. Ох уж эти садистские наслаждения!
Нажав ручку сифона, Геся нацедила сельтерской, с животным каким-то наслаждением напилась и побрела в туалетную комнату. Нет, только полные дуры лакают шампанское под «беляшку»! После прохладной ванны и растирания махровым полотенцем проклятая тьма перед глазами рассеялась, и, запахнувшись в полосатый шелковый халат, Багрицкая звонком вызвала полового.
– Неси-ка, голубчик, осетрины с хреном, огурцов, да чтоб в рассоле. Самовар поставь, чай завари непременно цветочный. – Помолчала, вздохнула тяжело. – И полудюжину «Вдовы», и к ней зернистой со льда.
– Слушаю-с. – Половой, привычный ко всему кудрявый парень, покосился на ширму, из-за которой слышался игривый женский смех, и, глазом не моргнув, выскользнул из номера.
– Солнце мое, как твое седалище? – Скрипнула кровать, и, широко зевая, княгиня Озерова направилась в туалетную комнату. – Сейчас я вернусь и омою твои раны шампанским.
Чертова сука!
Скоро в дверь постучали, и в номер, скользя мягкими подошвами, вбежал половой с подносом.
– Прошу-с.
Привычно накрыл на стол, вытянулся и, изрядно получив на чай, склонил кудрявую башку:
– Гранд мерси-с.
– Хорошенький какой, на девку похож. – Из туалетной комнаты показалась княгиня, она опустилась в плюшевое кресло и, кривясь, налила себе сельтерской. – Эй, вы, засранки, я, что ли, должна шампанское открывать?
Ноздри ее свирепо раздувались, в пьяных глазах застыла муть. Визг на кровати сразу стих, девчонки нагишом выскочили из-за ширмы и принялись хлопотать у стола. Одна была цыганистой, смуглолицей, другая – худенькой, рыжеватой, с очень белой, веснушчатой кожей и несоразмерно большой грудью.
Похмелились, закусили икрой, добавили еще на старые дрожжи, и жизнь начала казаться не такой уж скверной штукой. Повторили, взялись за осетрину, захрустели нежинскими огурчиками, стали пить чай. Потом княгиня принялась омывать Багрицкой раны и, чтоб добро не пропадало, взахлеб слизывала шампанское с Гесиных ягодиц. Девчонки на пару помогали.
Наконец квартет распался.
– Однако. – Их сиятельство взглянула на часы и стала надевать кружевное, густо надушенное белье. – Пора к семье, к детям. И вы, маленькие потаскухи, пошевеливайтесь. – Она строго посмотрела на девиц и как-то странно усмехнулась: – Настоятельница, верно, уже волнуется, так что поспешайте, не огорчайте мамочку. И помолитесь как следует за грехи наши.
Молоденьких девиц посимпатичней княгиня обычно ангажировала в Сурско-Иоаннобогословском женском монастыре за хорошую плату. Оставались довольны все – игуменья Пелагея, истомленные Христовы невесты и сама княгинюшка.
Было уже начало третьего, когда, распрощавшись с подружками, Геся повернула с Измайловского на Обводный и, не спеша, пошла вдоль чугунного ограждения набережной. Голова ее сладко кружилась, тротуар казался палубой сказочного корабля, плывущего по волнам счастья – вверх-вниз, вверх-вниз. На душе царила благостная пустота – никаких желаний. Не хотелось ни еды, ни питья, ни плотской беспокойной суеты, пьяные мысли лениво путались и были невесомы, как кокаиновый порошок.
Прислонившись к перилам ограждения, Геся закурила контрабандную сигаретку и бесцельно остановила взор на мутной воде канала – ехать домой не хотелось. Надоевшая Зинка, скучная Варька – фи! Внезапно из глубин ее памяти, словно пузырьки шампанского, всплыли впечатления вчерашнего дня, она вспомнила едкий запах «Шипра», исходящий от бороды Шлемы Мазеля, странную метаморфозу, приключившуюся с ним, и, особо не раздумывая, махнула рукой:
– Извозчик!
Остановился истрепанный ванька – обветренное лицо, грязный синий халат, тощая лошаденка с провислой спиной, однако Геся отважно забралась в пролетку и, усевшись на потертое сиденье, скомандовала:
– К Таврическому давай.
Пока тряслись по торцовым мостовым, она стащила с пальцев перстни, сняла брильянтовые серьги и спрятала все в сумочку – где революция, там толпа, а где толпа, там ворье. Житейский опыт ее не подвел. Неизвестно как с ворьем, а народу у Таврического хватало. Людские ручейки сливались в реки, бурлили и шумными потоками двигались к входу в многострадальный дворец. Чего только не случалось на его веку – он был обителью сильных мира сего и кавалерийской казармой, под его сводами ржали лошади и матерно ругались депутаты Государственной думы. Нынче же от топота сапог, от яростных революционных криков качались люстры и были готовы рухнуть все тридцать шесть ионических колонн Екатерининского зала.
«Хорошо, что цацки сняла, – Геся слезла с пролетки и с тяжелым сердцем окунулась в толпу, – как пить дать, манто порежут». Людской водоворот подхватил ее, закружил и выбросил прямо в цепкие руки Соломона Мазеля – он стоял у самого входа в компании крепких балтийских военморов, сдвинувших на затылки бескозырки с георгиевскими лентами.
– Лево руля, малый ход. – Они катали желваки под чугунными скулами и, проявляя классовую бдительность, пронзали взглядами идущих на митинг. – Эй ты, контра в ботах, отчаливай, катись отсель колбаской по Малой Спасской.
– Молодец, что пришла. – Соломон Мазель крепко, по-мужски, пожал Гесе руку, удивленно хмыкнув, посмотрел на ее пальцы. – Ты попала в самую пику революционного подъема, чтоб мне так жить.
С ним опять приключилась удивительная метаморфоза – пенсне исчезло с его одутловатого, лоснящегося лица, теперь он был одет в хорошие хромовые сапоги, клетчатые галифе с кожей на заду и штурмовую куртку, туго перетянутую крест-накрест офицерскими ремнями. Его коротко стриженную, чтобы не курчавились волосы, голову покрывала лихо измятая солдатская фуражка.
– Товарищ Багун, если что, я в президиуме. – Он многозначительно кивнул коренастому балтийцу с красным бантом на бушлате и, придерживая Гесю за локоть, повел ее во дворец. Его сапоги музыкально скрипели. Матросы, глядя парочке вслед, сально ощерили в ухмылке прокуренные зубы – какая баба!
Белоколонный зал был набит до отказу. Люди занимали не только кресла, но и все проходы, стояли на ступенях и толпились под хорами, также переполненными.
– Дорогу, товарищи, дорогу. – Соломон Мазель с трудом пробился к возвышению, устроенному позади президиума, и подтолкнул спутницу к длинной, идущей полукругом скамье. – Товарищи, подвиньтесь, дайте место депутату от революционных женщин.
Голос его был отрывист, в нем слышались властные, металлические нотки.
Народ без разговоров потеснился, и, крепко прижимая к груди сумочку, Геся опустилась на жесткое, отполированное задами дерево. Сам Мазель устроился за столом президиума, за которым, положив локти на кумачовую скатерть, уже сидели трое мужчин с выражением решительности на лицах. Они переговаривались вполголоса и посматривали на возбужденную толпу, словно погонщики на табун необъезженных лошадей, глаза их сверкали энергией и мыслью.
«Черта ли собачьего мне здесь надо». Зажатая с обеих сторон крепкими плечами, Геся испытывала неудобство и разочарование. От множества взглядов, устремленных в ее сторону, от духоты и тяжелого запаха, стоявшего в зале, ей было не по себе, хотелось на свежий воздух. Наконец, устав от ожидания, людское море разразилось криками, шумно заволновалось, и, безошибочно почувствовав момент, на трибуну поднялся взлохмаченный бородатый человек в пенсне.
– Товарищи и братья, – кривя губы, начал он, толпа содрогнулась, замерла и, сразу превратившись в послушную аудиторию, с затаенным дыханием стала внимать оратору. Он был опытен: тонко угадывая настроение масс, он то оглушительно ревел, то снижал голос до шепота, то рубил спертый воздух сжатой в кулак рукой. Казалось, в ней он держит невидимые нити, управляющие людскими душами. Это был какой-то сеанс массового гипноза, шаманское действо, коллективная истерия. Настроение толпы граничило с экстазом, объятые восторгом люди в упоении слушали оратора, на лицах их блуждали блаженные улыбки, они повторяли хором:
– Миру мир! Равенство! Братство!
Багрицкая уже не замечала ни тесноты, ни смрадного дыхания соседа, сидевшего с полуоткрытым ртом. Она не отрываясь смотрела на трибуну, и перед ней распахивались двери в обитель справедливости, которую воздвигнут на костях врагов свободы и революции. К концу выступления она уже любила оратора, бойкого, чрезвычайно уверенного в себе еврея, походившего ухватками на удачливого местечкового фактора[1].
– Так отдадим всю кровь до последней капли за наше святое дело! – проревел он в заключение своей речи и потряс волосатым кулаком. Лицо его блестело от пота.
– Клянемся! – оглушительно поддержала его толпа и, взметнув в воздух тысячи рук, в едином порыве поднялась на ноги. – Долой министров-капиталистов, вся власть Советам!
Вот так табун мирно пасущихся лошадей вдруг срывается с места вслед за вожаком и, очертя голову, всхрапывая и роняя пену с взмыленных морд, мчится за ним в неизведанные просторы степей.
– Кто это был? – спросила Геся у Мазеля после митинга. – Ленин?
Ее щеки раскраснелись, глаза с неестественно расширенными, словно от кокаина, зрачками возбужденно блестели.
– Куда ему. – Соломон брезгливо смотрел на быстро таявшую толпу, над которой облаком клубился махорочный дым. – Это Лев Давыдович Троцкий, рупор свободы. Сейчас он освободится, если хочешь, я тебя познакомлю. – Он сунул в рот папироску, усмехнулся одними губами. – Обожает революцию и красивых женщин.
– Кто ж их не любит. – Геся тоже закурила. Голова ее все еще сладко кружилась.
Пока Троцкий поднимал настрой политически активных масс, Владимир Ильич Ленин тоже времени даром не терял, – выбравшись из подполья, он готовил почву для вооруженного восстания. Всю жизнь ему катастрофически не везло – слабое здоровье, отталкивающая внешность, дурное стечение обстоятельств. Будучи образчиком неудачливости, трагической неудовлетворенности и душевного одиночества, он провел в эмиграции больше десяти лет и, пребывая к концу войны в твердой убежденности, что революции в России не будет, уже собрался перебираться на житье в Америку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35