баба она и есть баба, тем более что у мужа на уме одна выпивка и занятие фотографией.
Он брезгливо поморщился.
– Это все, господа, больное воображение, грязь, сплетни.
– Ну, не скажи, Граевский, не скажи. – Граф Ухтомский раскатисто заржал, так что подавился сигарным дымом и закашлялся. – Еще до перевода на фронт я как-то свел приватное знакомство с одной особой, только врожденная деликатность не позволяет произнести вслух ее имя. Для удобства назову ее княгиней Р. Так вот, когда однажды после любовной судороги мы отдыхали за шампанским в ее алькове, она поведала премилую историю. В четырнадцатом году без вести пропал на фронте ее муж, и, чтобы выяснить его судьбу, ей удалось через Симановича, секретаря Распутина, попасть на рандеву к «святому черту». Обретался он тогда на Гороховой, в пятиэтажном доме с эркером неподалеку от полицейского участка. По черной лестнице княгиня поднялась в квартиру, через кухню прошла в столовую и сразу опустила глаза – увидела знакомых из бомонда. У тех, видимо, тоже было что-то не так с мужьями.
На столе царил полный беспорядок – икра, рыба, фрукты. Тут же кислая капуста, картофель, черный хлеб. Однако всем было не еды – ждали старца. Наконец он вышел и, усевшись за стол, принялся хлебать уху. В совершенно непотребной манере, чавкая, шумно. Дамы смотрели ему в рот с умилением, подобострастно улыбались. Распутин выхлебал полмиски, бросил в уху хлеб, потом принялся грязными пальцами вытаскивать набухшие куски и оделять ими особ, приближенных ко двору. Не поверите, господа, но те, привыкшие к французской кухне и российским деликатесам, причащались с восторгом. Не обошел Распутин своим вниманием и княгиню, а затем пронзительно глянул ей в глаза: «Со мной пойдешь». Словно во сне, она поднялась и пошла следом за старцем в его кабинет. Он был почти пуст – стол да несколько кожаных кресел. «Чево хочешь? – спросил Распутин у княгини и, узнав причину ее визита, снова повелительно посмотрел на нее: – Сымай одежу». Не в силах противиться неведомому гипнотизму, она разделась и, словно восковая кукла, молча застыла перед старцем. «Будешь кобылицей!» Тот приказал княгине обнять спинку кресла и, грубо схватив ее за плечи, облагодетельствовал. Так вот, господа, – Ухтомский выдержал паузу и обвел слушателей горящим взором, – член его был действительно огромен, длиной никак не менее фута. Княгиня ничего подобного в жизни не видала, а уж ей-то было на что посмотреть. Старец, не отрываясь, троекратно покрыл ее и сказал: «Ну, матушка, нутре у тебя доброе, все будет в порядке». Приказал одеваться и отпустил с миром. А самое интересное, господа, что через неделю отыскался муж княгини – он был контужен, лежал без памяти в полевом лазарете. Так потом надоел ей, бедняжке, что пришлось отправить его в Париж, в военную миссию.
– Вот так, господа, и въезжают в рай на хрену. – Пакостно улыбаясь, Полубояринов важно взял сигару и, откусив кончик, долго не мог прикурить. – Видел я как-то этого монстра в Старой Деревне в ресторации «Вилла Роде». Он там мадеру изволил жрать, чуть ли не тазами. Грязен, гнусен, бородища всклочена, видом – чистый антихрист. И ведь смотрите, господа, – поручик сделал значительное лицо, отчего его сходство с хорьком еще более усилилось, – убить его пытались, причем пырнули ножом почти в самое причинное место, а он остался жив и блудодействует, да еще как. Чертовщина какая-то, нечистая сила.
Его голос сочился завистью.
– Да ладно вам, поручик, скажете тоже, чертовщина. – Граф Ухтомский презрительно повел усами. – Это все Бадмаев, если б не его таланты, Гришку давно бы уже жрали могильные черви.
Кто мог знать, что не пройдет и месяца, как Распутин будет отравлен, изнасилован, расстрелян и лишен мужского достоинства, а смерть свою найдет под невским льдом. Fu… e non e![1]
– Давайте-ка сменим тему, господа. – Вспомнив про мокрые портянки, Граевский стал разуваться, а в это время открылась дверь и осторожно, боком, зашел незнакомый прапорщик.
– Доброй ночи, господа, могу я видеть командира третьей роты? Всем вдруг показалось, что в землянке совсем не стало места. Вошедший был саженного роста, носил сшитую на заказ шинель и весил никак не меньше восьми пудов. Погоны, украшенные на просветах одинокими звездочками, терялись на его необъятных плечах.
– Я командир первой роты, – негромко отозвался Граевский.
Наступив на задник, он пытался стащить сапог, однако тот не поддавался, сидел на ноге как влитой.
– Господин штабс-капитан, – великан взял под козырек и, сутулясь, чтобы не цеплять бревенчатый накат, сделал шаг вперед, – имею честь явиться в ваше распоряжение…
Внезапно он замолчал, всматриваясь, и голос его сделался взволнованно-радостным:
– Граевский, никак это ты!
Удивившись, штабс-капитан подошел ближе и сразу же забыл о сырых портянках – перед ним стоял Страшила. Заматеревший, но с прежней бесхитростной улыбкой на круглом, щекастом лице. Все так же морщился его широкий, похожий на картофелину нос, на лбу знакомо краснел длинный, выпуклый шрам – гимназист один постарался, пряжкой. Граевскому невольно вспомнился Румянцевский сквер, запах новогодней елки, наивные детские мечты о чем-то хорошем и несбыточном.
– Руку-то опусти, балда. – Он сморгнул внезапно выступившие слезы и кулаком ткнул прапорщика в бок: – Ну, Страшила, здоров же ты стал!
От радости ему хотелось громко заорать, встать на голову, отмочить какую-нибудь глупость. Однако сдержался: прошло время, не мальчишки уже.
– Вот так встреча! – Чувствуя, как оживает душа, он обнял великана и потянул к себе на нары. – Ну, садись, рассказывай.
Офицеры смотрели на них с завистью, не отрываясь. Наконец Кузьмицкий тяжело вздохнул и перевел взгляд на Полубояринова:
– К черту шахматы, надоело.
Быстро попрощался и бухнул тугой дверью. Ворвавшийся ветер всколыхнул дымное облако в землянке.
– Сам ты пошел к черту. – Поручик недоуменно скривил прыщавое лицо и, стащив сапоги, прилег. Через минуту он уже крепко спал, приоткрыв большой тонкогубый рот.
– Да, пора на боковую. – Граф Ухтомский с отвращением глянул на свое ложе и, бросив поверх соломы цветастое кавказское одеяло, мрачно заметил: – Возрадуемся, господа, в схиме живем, в аскезе. Нам за это воздастся. Может быть.
Ему никто не ответил – в землянке раздавался дружный храп. Не спалось только двоим – Граевский увлеченно слушал неторопливый рассказ Страшилы, значившегося по воинским документам прапорщиком Страшилиным Петром Ивановичем.
Поневоле заслушаешься – жизненный путь его напоминал своей извилистостью полет нетопыря.
После кадетского корпуса Страшила вместо юнкерского училища неожиданно оказался на арене цирка. А все потому, что однажды попался на глаза дяде Ване – известному знатоку и устроителю борцовских турниров – и тот сразу обратил внимание на способного юношу.
– Иду, Граевский, по Невскому, никого не трогаю. Вдруг как раз на Аничковом мосту подваливает ко мне мурло в поддевке и пытается заехать в морду – видно, обмишурился спьяну, сволочь. Я ему «смазь» во всю харю, потом крюк под дышло, в общем, он затих, тут подгребают еще двое, один размахивает полупустой бутылкой «красноголовки». Пришлось бросить его в Фонтанку, чтобы остыл немного. Другой тоже получил свое и, лежа, стал блевать прямо с моста – смачно так, кровью. Народ кругом шарахается, барышни визжат, а фараоны тут как тут. Зацапали меня и потащили в участок, а в голове одна только мысль – тот, в Фонтанке, на плаву еще или уже утоп? В общем, совсем плохо дело. А как прибыли в участок, откуда ни возьмись, появляется мужичок, неказистый такой, в картузе, и прямиком к околоточному. Минуты не прошло, как тот выходит из дверей и, держась за карман, улыбается довольно: «Отпустить, балбеса», – и на меня, гад, жирным пальцем указывает. Заметь, Граевский, балбеса, а не арестанта! Вышли мы с мужичком на улицу, а он прямо в лоб возьми и спроси: «Хочешь на арене бороться?» А кому ж не хочется-то, особенно если по правилам? Это и был дядя Ваня. Очень уж ему понравилось, как я тех троих отделал. Ну и пошло-поехало. – Страшила вздохнул и вытащил из обшарпанного чемодана свернутую в трубочку афишу, бережно развернул. – Только ничто не вечно. Вот оно, краткое мгновение славы.
На фоне Царь-пушки потрясал мускулатурой внушительный атлет в черном борцовском трико и черной же карнавальной маске. Бросались в глаза залихватски закрученные усы и огромные шары бицепсов. На афише было написано: «Внимание! Единственная гастроль! Только в нашем цирке чемпион мира по французской борьбе, а также по борьбе „на поясах“ и в „крест“, любимый ученик чемпиона чемпионов Ивана Поддубного великолепный Черный Арлекин! В программе: лошадь на плечах, гнутые рельсы, расколотые булыжники. Сенсация! Очаровательная мадемуазель Мими выполняет „па-де-де“ на ладони у Черного Арлекина! Полная достоверность, мировой успех! Спешите! Спешите! Спешите!»
– Ты что это, правда чемпион мира? – В голосе Граевского послышалось нескрываемое восхищение, и Страшила хмыкнул:
– Скажешь тоже, в афише могут еще и не такое написать. Вот рельсы, правда, гну, и булыжник разбить не такая уж задача. Смотри! – Он вытащил из кармана двугривенный и легко, даже не шевельнув плечами, порвал его на половинки. – А чемпион мира это Ваня Поддубный, тут уж все чисто, без дураков. Боролся с ним – уложил меня на обе лопатки.
На губах Страшилы промелькнула горькая улыбка – надежды не сбылись, чемпиона из него не получилось.
Когда началась война, он работал по ангажементу во Франции – выступал в провинциальных цирках, изумляя почтеннейшую публику рельефом грудной мускулатуры и умением разбить рукой бутылку из-под шампанского. Однако скоро дела пошли плохо, сборы катастрофически падали. Веселых французов, словно скот, погнали на бойню, горячих француженок обуяла тоска – не до представлений. Но главное, Страшила внезапно ощутил прилив патриотических чувств, его замучила ностальгия. Он разорвал контракт и, оказавшись дома, пошел вольноопределяющимся на фронт. Однако, учитывая его известность, петроградский воинский начальник направил добровольца на учебу в Москву, в Алексеевское училище.
За неполных полгода Страшила прошел ускоренный курс обучения и был произведен в прапорщики с перспективой стать подпоручиком через восемь месяцев. Отечество оделило его тремястами рублями на обмундирование, выдало шашку, наган, бинокль и уставы. Затем он был осчастливлен подъемными, благословлен и торжественно отправлен в окопы. И вот надо же, такая встреча, – как все-таки тесен мир!
– Слушай, а сам-то ты как? Не женат? – Страшила смачно, так что щелкнули зубы, зевнул, с хрустом потянулся. – У меня была, сбежала.
– Женишься тут! А так все нормально. – Разговаривать Граевскому сразу расхотелось, и, глянув на часы-браслет, снятые с убитого немца, он похлопал великана по руке: – Давай-ка, брат, спать. Как раз место напротив освободилось, хозяина контузило вчера.
И уже в спину Страшиле проворчал:
– Балда ты, как и есть, балда, не сиделось тебе во Франции…


Глава пятая

I

– Ну, господа, с наступающим! – Граф Ухтомский с мрачным видом поднял кружку, пригубил и скривился. – Экая кислятина. Хорошенький Новый год, мать его за ногу!
Однако же допил и принялся за мамалыгу, скудно заправленную мясными консервами, – вестовой Страшилы умудрился где-то украсть мешок кукурузы. Праздничный стол излишествами не блистал. Щи, обычно наваристые, теперь же непотребные на вкус, каша из ворованного зерна да какие-то завалящие галеты. Не было даже спирта, пили молодое, невыдержанное вино из оплетенных соломой бутылей. Семнадцатый год начинался невесело. Девятая армия, в состав которой входил Новохоперский полк, рассредоточилась на участке протяженностью в двести верст, снабжение резко ухудшилось, не хватало самого необходимого. В воздухе носились поганенькие слухи о том, что царь в Могилевской ставке пьет, в Петербурге не хватает хлеба и керосина, а министры продали Россию немцам и жидам. Будто бы императрица понесла от Распутина, пьяные рабочие грозят флагами с буквами «ДС» – «долой самодержавие», а Матильда Кшесинская изменила великому князю Андрею Владимировичу с Родзянкой. В окопах стали находить гнусные бумажонки, призывающие к единению пролетариев, солдаты с удовольствием пользовали их на курево и по большой нужде. А в ущельях клубился молочный туман, шумели сосны на холодном ветру, и на снегу часто попадались следы лосей и диких коз. Только вот попробуй-ка, подстрели.
– Нет, господа, эту войну мы точно проиграем. – Поручик Полубояринов взял галету, понюхал, разломил, но есть не стал. – Никакой заботы об армии. Ни водки, ни женщин. Сколько можно, в конце концов, мы ведь не черноризники, черт побери!
Он был не в настроении сегодня. На самом кончике носа у него выскочил большой, весьма болезненный прыщ, и как поручик ни старался, выдавить его не смог, только хуже стало. Еще с утра ему хотелось напиться и дать кому-нибудь в морду, так чтобы вдрызг, но все как-то не получалось.
Граевский молча курил, Страшила, морщась, хлебал из котелка, Паршин наигрывал что-то чувствительное. Тоска собачья…
Как встретишь Новый год, таким он и будет. В первых числах января Новохоперский полк, усиленный батареей конно-горного дивизиона, получил приказ штурмовать вражеские укрепления на вершине пологого взгорья. Легко сказать, накануне к противнику подошло подкрепление. Вместо измотанных австрийцев окопы заняли саксонские части, прибывшие с французского фронта, озлобленные, опытные бойцы хотели только одного – смыть вражеской кровью позор Вердена. После жиденькой артподготовки русские цепи пошли было в атаку, но напоролись на пулеметные очереди и залегли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35