По счастью, у Миры в запасе было много засушенных кореньев и трав, которыми она лечила простуду, кашель, насморк, воспаление горла и ушей.
Она варила настойки и готовила порошки и капли. Она знала, какие травы и коренья помогают при артрите и ревматизме. Для лечения ушей и горла она делала горячие компрессы из распаренного ячменя, меда и растительных масел.
В ее рецептах и снадобьях существовала постоянная потребность, потому что погода долгое время оставалась суровой.
Одна же из этих недель была совершенно невыносимой для всех живших в поместье Беркли. Это была неделя в марте, когда болела Розали. Сильнейшая простуда хозяйки дома нарушила обычный распорядок жизни в Беркли-Холле. Больше всего проблем возникло с Рэндом; когда он общался со своей простуженной, кашляющей и сморкающейся женой, он был заботлив и нежен, но по отношению к остальным гостям он находился в таком дурном расположении духа, что никто не решался приближаться к нему. Мира наблюдала за ним с пониманием и тщательно скрываемым юмором, прекрасно зная по опыту прошлых лет, сколь невыносимым становился Рэнд, когда что-нибудь угрожало здоровью или счастью Розали.
– Ты очень-очень скоро поправишься, – сказала Мира однажды утром, принеся чашку с горячим отваром в спальню Беркли. Розали поморщилась, протягивая руку и беря чашку.
– Что в ней? Опять твои ужасные травы?
– На этот раз чай с медом.
– О, какое счастье!.. – Розали с удовольствием сделала большой глоток сладкого напитка. – Теперь скажи мне, почему я должна встать на ноги и почему это должно случиться вскоре? Мне так понравились эти несколько дней отдыха и безделья.
– Твой муж становится неуправляемым.
– Правда? А я думала, он очень мил.
– С тобой, – сказала Мира, смеясь. – Не притворяйся, что ничего не замечаешь – ты знаешь, каков он был с остальными. Стены не настолько толстые.
– Мой бедный Рэнди, – тихонько засмеялась Розали и тут же закашлялась. – Он немного разворчался, но я уверена, он не хотел…
– Не оправдывай его. Просто поправляйся как можно скорее, а не то он всех замучит.
– Бедная Мира. – Розали посмотрела на подругу. – Ты похудела, мне это совсем не нравится. Ты все время заботишься об остальных, но я привезла тебя сюда не для этого.
Тебе нужно больше отдыхать. Ты сегодня ела?
– Через месяц-два начнется сезон балов, и тогда я снова приду в нормальное состояние.
– Пожалуйста, не шути на эту тему. В следующем месяце мы начнем приглашать гостей и давать визиты, поэтому я не хочу, чтобы у тебя был уставший и утомленный вид. Ты выглядишь так, будто тоскуешь о ком-то'.
– Тоскую? – переспросила Мира, нервным жестом Отбрасывая волосы со лба. – О ком? Об Эдварде Онслоу?
– Жаль, что не он объект твоей тревоги. Это было бы проблемой, которую можно было очень просто решить.
– Я не тоскую ни о ком, – резковато ответила Мира.
– Но я же вижу, что тебя что-то беспокоит.
– Меня беспокоит все то же, что беспокоило все последние недели. – Мира села в ногах Розали и устремила блуждающий взгляд на бархатный полог, не обращая внимания на позолоченную кисточку, которая задела ее за переносицу. – Скоро начнется сезон, и в конце концов я приду к выводу, что сыграла все роли, – говорила она тихо, прикрыв глаза. – Ни одна из них не удалась мне особенно хорошо… Я все больше и больше живу самообманом, пока не придет время, когда я почувствую, что все, что делаю, мне не по душе. Мне это больше не кажется привлекательным. Где и когда я найду свое место?
– Но ты уже нашла свое место, – с тревогой сказала Розали. – Оно здесь.
– Мне здесь рады. Но это ваш дом и ваша семья.
– В один прекрасный день у тебя будет свой дом и своя семья, – убеждала ее Розали.
Мира грустно улыбнулась и, открыв глаза, увидела, что Розали улыбается.
– Ты действительно думаешь, что замужество все решит? – спросила она. – Мне так не кажется. Это будет лишь моя новая роль. Боюсь, что я не справлюсь с ней.., но больше мне ничего не остается.
Брак – это просто церемония.., и хотя предполагается, что он должен соединить двух людей вечным союзом, Мира знала, что ни один ритуал, ни одна на свете церемония не сможет защитить от преследующего ее чувства потерянности и отчужденности. Замужество ничего не изменит, не переменит ее внутреннюю убежденность, что она не годится для любого размеренного уклада жизни.
– Я не понимаю твоего упрямства, – недоуменно сказала Розали. – Ты не играешь роль, ты живешь своей собственной жизнью.
– – Я уже жила несколькими жизнями, а мне всегда хотелось лишь одной. – Она устало провела рукой по лбу. – О, какой старой, какой умудренной жизнью я чувствую себя рядом с семнадцати-восемнадцатилетними девочками. Они ничего не знают об этом мире, но зато им известно свое место в нем. Они уже знают, кто они, и точно знают, что им полагается делать. Им известны все правила… Я им завидую.
– Я не думаю, что ты можешь применить к себе общепринятые стандарты.
– Но все остальные будут оценивать меня именно по этим общепринятым стандартам. Неужели ты не понимаешь?
Все это не правильно – не правильно делать вид, будто я принадлежу к вашему кругу, не правильно, что я пробираюсь через черный ход и занимаю место рядом с кем-то, кому принадлежит все это по праву рождения. Неужели нельзя найти подходящее занятие для меня? Где-нибудь в безопасном, тихом месте, где никто не будет обращать на меня внимание.
– Там ты не будешь счастливее, – не сдавалась Розали. – Но если то, что ты говоришь, правда и у тебя действительно нет своего места, значит, ты вполне можешь реализовать то, что я тебе предлагаю – ты подходишь для того, чтобы выйти замуж за барона, равно как и за пекаря.
– Нет ли здесь небольшого преувеличения?
– Ты не обычный человек. У тебя свои правила, свой образ мыслей и чувств. Ты гораздо лучше тех девочек, которым завидуешь, гораздо более интересна и достойна любви, чем они. Ты… – Розали замолчала и беспомощно посмотрела на нее. – Ты Мирей Жермен.., в тебе много всего… В Тебе есть все, и тут ничего не поделаешь.
Мира долго молчала, вновь и вновь обдумывая сказанное. С врожденной практичностью, выработанной многими поколениями француженок, она начала осознавать всю бесполезность сожалений о том, чему не суждено произойти.
Она это она, и, как заметила Розали, ничего нельзя изменить. Не лучше ли извлекать пользу из сложившейся ситуации? И есть ли другой, реальный выход?
– Да, это так, – сказала она с усталой улыбкой, – я Мирей Жермен… Бывает и хуже, правда?
* * *
– Ты следуешь требованию Джулианы, – сказал Алек, поднимая голову от письменного стола.
Поправляя галстук, Карр вошел в кабинет Алека. Обстановка кабинета была по-спартански простой, выдержанной со спокойной симметрией, свойственной египетскому стилю. Широкий стол красного дерева стоял между двумя окнами. Алек проводил здесь много часов за работой как над своими архитектурными проектами, так и над финансовыми документами семьи. Он принял на себя эти обязанности в восемнадцать лет и полностью контролировал все вопросы, касавшиеся поместий Фолкнеров и их собственности.
– Она твоя мать, – резонно заметил Карр, склоняясь над столом Алека и заискивающе улыбаясь. – Она хочет видеть тебя… Когда ты приезжал последний раз? Три месяца назад?
– Два.
– Когда бы это ни было, она недовольна. Она сказала, что ты выглядишь бледным и худым…
– Когда ты перестанешь служить посыльным моей матери за карманные деньги? – разозлился Алек. – Неужели нельзя найти ничего лучше, чем…
– Подумай как следует. Тебе надо поправить здоровье, набрать прежний вес и вернуть нормальный цвет лица.
– Когда я захочу, чтобы мне поставили диагноз, я позову врача.
Алек знал, что выглядел нездоровым во время последней поездки в имение Фолкнеров. Несколько недель беспрерывной пьянки не могли пройти бесследно. После тяжелого разговора с Мирой во время катания на санях он исчез из Лондона на целый месяц, стараясь утопить в вине воспоминания и тоску о ней. Он проводил ночи за игорным столом в Бруксе, отправляясь спать с первыми лучами утреннего солнца и вставая поздно днем. Но как бы он ни уставал, в снах его преследовали видения, которые он старался прогнать. Его лицо приобрело нездоровую бледность, под глазами появились темные круги, взгляд стал мрачным, а губы плотно сжатыми.
Но когда зима закончилась и пришла весна, очнувшись, он оглядел себя и остался недоволен. Он не Байрон, чтобы вздыхать и тосковать по женщине, которая безразлична к нему.
Он никогда не впадал в продолжительную меланхолию, он не был лениво-безразличным денди и в конце концов вернулся к присущему ему образу жизни, снова стал самим собой. Он перестал много пить, снова стал совершать прогулки верхом, общаться с более приличной публикой, чем его приятели по карточной игре и денди в Бруксе. Теперь он приходил в клуб только для того, чтобы поужинать. Он снова окреп, его здоровье поправилось, и внешняя перемена была очень заметна. Если бы только можно было так же легко изменить свой внутренний мир, как он изменил свою внешность. Алек не мог обманывать себя, притворяясь, что другая женщина может заменить Миру.
– Можешь сказать матери, что в конце недели я приеду в поместье навестить ее.
– Она будет очень довольна, – сказал Карр, усмехнувшись.
– Что-то еще? – спросил Алек, чистым пером чертя на своей руке невидимый рисунок.
Улыбка Карра изменилась, стала более напряженной и настороженной.
– Да. Я хотел задать тебе один вопрос. Я недавно разговаривал с Жюлем Йеттом, ты его знаешь – такой высокий, он всегда ходил с Холтом…
– Я помню.
– Я спрашивал всех подряд. Ничего интересного, но кое-чем я заинтересовался. Я разговаривал с Йеттом о Холте. Понимаешь, воспоминания прошлых дней.., и Йетт рассказал кое-что, чего я не знал раньше.
Взгляд серебристых глаз Алека стал пронзительным.
– Что он сказал?
– До того как его убили, Холт был у одной молодой женщины по имени Лейла, которая много значила для него.
Йетт сказал, что Холт просто бредил ею. В разговорах со мной Холт никогда не упоминал о ней, хотя обычно он не упускал возможности похвастаться своими мужскими победами. Но по всему было ясно, что эта женщина имела на нею особое влияние – Йетт предполагал, что Холт собирался на ней жениться.
– Да. – Алек не сдержал своего раздражения. – Кому теперь до этого есть дело?
– Мне. Каково ее полное имя? Холт называл его тебе?
– Я не помню. Это так важно?
– По словам Йетта, Лейла исчезла за неделю до убийства Холта. Исчезла так, словно была стерта с лица земли, будто ее никогда не существовало. – Карр был явно взволнован собственными предположениями. – Если бы я только мог выяснить; что с ней случилось, это объяснило бы тайну смерти Холта. Я знаю, я чувствую это!
Алек удивленно смотрел на него. Он не мог отмахнуться отелов кузена. Он тоже чувствовал, что исчезновение Лейлы как-то связано с тем, что потом случилось с Холтом.
– Лейла Холбурн, – тихо произнес он.
– Холбурн. Ты.., ты уверен? – взволнованно переспросил Карр.
– Да, я уверен. Я никогда не видел ее, но Холт постоянно говорил о ней.
– Я должен разыскать ее семью, поговорить с ними – может быть, она нашлась, или они смогут сказать мне…
– Нет. – Алек откинулся в кресле, положив ноги на край стола и задумчиво разглядывая свои сапоги. – Нет, я сам сделаю это. – Его авторитет в семье был непоколебим, и ни один мужчина, даже его дядя, не мог оспаривать его решений. Но неожиданно он поднял на Карра свои серые глаза и медленно продолжил:
– Если ты не возражаешь.
Карр побледнел, пораженный услышанным. Алек ждал, что последуют вопросы, предложения, возражения. Раньше это было привилегией одного Холта, и Карр прекрасно это знал.
– Нет, я не возражаю, – сказал он, но не смог удержаться и добавил:
– если ты разрешишь мне присоединиться к тебе.
К радости Карра, Алек лишь рассмеялся:
– Почему бы нет?
Он обнаружил, что общество кузена ему совсем не в тягость, как раньше. Карр очень отличался от Холта, но в его характере присутствовала какая-то безрассудная смелость, которая начинала нравиться Алеку.
* * *
– Я уже стала беспокоиться, – холодно произнесла Джулиана, – что с тобой что-то случилось.
Алек улыбнулся и поцеловал мать в щеку. Она отвернулась, и получилось, что он поцеловал воздух около ее лица, но его не удивила ее холодность, он был готов к ней. Есть вещи, которые не меняются с годами. Хотя ее глаза стального серого цвета с возрастом потускнели, в них так же, как и раньше, светились острый ум и непреклонная воля. Из всех людей, встречавшихся Алеку, Джулиана была единственным человеком, который никогда специально не заботился о своей правоте: она просто была убеждена, что абсолютно права, а любой спорящий с ней глубоко заблуждается. Только однажды за всю жизнь Джулиана призналась, что не права, и это признание вырвал у нее Джон Фолкнер, когда убедил выйти замуж за него, а не за Эдварда Перкина. Но даже тогда она решила, что права, поскольку вовремя признала свою ошибку, что исправляло первоначальный промах.
Величайшая награда, которой Алек когда-либо удостаивался, было ее признание того, что он похож на нее больше, чем на отца. Ее младший сын Дуглас был вылитый Джон Фолкнер – веселый, легкомысленный, дружелюбный, может быть, даже слишком благодушный и временами слишком самодовольный. Хотя Джулиана искренне любила мужа, она не слишком высоко ценила черты его характера, поскольку ни одна из них не помогла бы ей стать одной из самых влиятельных женщин своего времени. Она умела сделать так, что люди искали ее одобрения, добивались благожелательного отношения. По ее мнению, наиболее сильное оружие, дающее человеку власть, это умение заставить окружающих добиваться своего расположения. Среди ее знакомых не было никого, кто мог бы сравниться с деятельной, энергичной Джулианой, которая умела разыграть все, что угодно, кроме материнской нежности.
– Карр сказал мне, что ты…
– Карр, – оборвала Джулиана, протягивая руку к чашке кофе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44