– спросила она. – Что так недобро глядят на меня? Пусть они тоже скажут, какая я красивая…– Скажите ей! – приказал Окот Бунчук.Тогда сказал игрец:– Вижу, лис обвешал сороку ворованным серебром…– Упрямый рус! – разозлился Окот. – Ты будешь всю ночь сидеть в тесных колодках.А Яська ничего не сказала, но она так сверкнула на Береста глазами, что даже некоторые из доблестных половцев, сидящих здесь, ощутили тревожный холодок между лопаток. Команы знали – ее сдержанный гнев мстит изощренно. И качали команы головами: этот рус не боится, потому что не знает, как надо бояться Яськи! Пусть поглядел бы, неразумный, в ее глаза – желтые, неподвижные, лютые глаза рыси…Были среди гостей услужливые люди, которые тут же, неизвестно из какого угла, достали деревянные колодки с тремя отверстиями – для шеи и для рук. И принялись эти люди развязывать у колодок ремешки.Но здесь заговорил Атай:– Вели убрать колодки, брат. И успокой своих воинов – были бы они так прытки в бою, как сноровисты здесь, то мы все давно бы уже сидели в Киеве на высокой-высокой горе да правили бы Русью и Великой Куманией, а Атрак, сын Шарукана, состригал бы ногти с твоих ног.– Ты хорошо сказал! – похвалил Окот. – Однако не пойму, к чему ведешь свои речи.– Речи мои простые, я их доскажу. Эти русы, что стоят перед тобой и ведут себя так достойно и не боятся тебя, однажды не побоялись и Ярусаба Катила. Они вступились за нас. Подумай только, они сумели разжалобить сердце Ярусаба! И даже не спросили с нас выкупа!– Что же ты хочешь?– Отпусти их, брат.Ничего не ответил Атаю хан Окот, но людям своим он сделал знак, чтоб убрали колодки.Тогда Будук сказал, младший брат:– Хорошо ли будет, если Бунчук-Кумай, первый витязь команских степей, прослывет Бунчуком неблагодарным? Нет, нехорошо это будет! Великодушие хана – вот лучшая слава для него. Вспомни, брат Окот, что говорят в народе про мудрого хана Осеня, нашего деда. Ведь это ему принадлежат слова: хан обретает силу в своих людях. А где будет твоя сила, брат, если все, боясь тебя, отойдут от тебя?– Эти русы слишком дорого стоят, – раздраженно ответил Окот.Но Атай и Будук настаивали:– Отпусти этих людей, брат. И дай им в дорогу лучшего верблюда, и верни им их оружие. Вспомни, как горевал ты, пока мы сидели в подземелье Ярусаба, Мы бы и поныне сидели там, если б не эти двое…Здесь Окот Бунчук поднялся со своего места. И братья, видя, что он взбешен, опустили глаза и замолчали.Окот схватил с блюда баранью голову и кинул ее в руки Атаю.– Вот одна голова! Другая варится в котле! А две головы в одном котле не сварятся! И ничьи советы мне не нужны, потому что я – Бунчук-Кумай!После этих слов хан прогнал Береста и Эйрика обратно в овчарню и продолжил пиршество.
Хан Атай, именуемый в народе Атай-курайсы – за большое умение игры на курае, сам отнес невольникам-русам еду, много-много еды со стола Бунчука-Кумая. И еще он послал девочку Эмигдеш на бахчу за дынями, сказал дыни взять из-под листа, чтоб были прохладные. А воды велел принести из глубокого колодца – самой холодной воды в аиле. Потом послал кого-то в свой шатер за двумя волчьими шкурами, чтобы русам было чем укрываться ночью.Атай не спешил возвращаться к гостям. Атай сказал игрецу:– Когда Окот назовет тебя ичкин, возьмешь свои гусельки. А пока я буду хранить их. Сейчас Окот злой, очень злой. Свои слова больше слушает, чем свое сердце. Своей насмешке больше рад, чем честному поступку. Отомстить Ярусабу замышляет и грядущей местью горд. Стал хан не похожим на себя и даже не может по-своему поступить. Окот Бунчук стал Бунчуком-Кумаем.Еще вот что сказал Атай:– Яська – женщина Окота. Кроме Окота, ее никто не знал, хотя желали многие. Настойчивые плохо кончили. И ты, рус-курайсы, больше не задевай Яську. Бойся даже глаза на нее поднять. Знай – те, кто хоть однажды видели ее обнаженную, тут же и обезумели от ее красоты. А Яська очень коварна: кого возненавидит, того обязательно лишит разума. Яська уже посмотрела на тебя холодно, не оставайся с ней наедине, рус.И еще Атай подарил игрецу свою дудочку – тот самый курай, на котором Берест играл в душной клети тиуна Ярослава. Это был очень удачный курай; редкое везение – вырезать такой. Атай всем говорил, что звук его сумел погасить огонь жестокости в душе Ярусаба. И давно уже никто не сомневался в большой магической силе маленького курая. Теперь Атай верил, что и злобу Окота они сумеют погасить.Когда курайсы играет, он прижимает кончик своей дудочки к зубам. Так легче играть. Для плотного же прилегания он делает на кончике курая округлый вырез. Атай заметил, что его дудочка плотно прилегает к резцу Береста, как стрела к тетиве перед выстрелом. Поэтому в руках Береста курай играл так же легко и звонко, как в руках самого курайсы. Атай увидел в этом хороший знак. Глава 10 В первое время невольникам-русам приходилось тяжелее других рабов. Виною тому было пристрастие Бунчука-Кумая. Весь аил знал об особой ненависти хана к этим двоим русам – не простым русам, а слугам проклятой птицы Мономах. Отсюда, думали, и происходила ненависть Окота, ибо в Кумании и в самом аиле Кумай жило немало всяких русов – и вольных, ичкин, и невольных, и приближенных к ханам, но на всех их Окот Бунчук смотрел так же спокойно, как на любого из кипчаков или печенегов. Ни холоднее, ни добрее. Слуги же Мономаха были слугами самого большого зла. Их усилиями Великая Кумания переставала быть Великой, а народ, заселивший половину мира, народ, некогда красивый и гордый, становился нищим, грязным и жалким. Было за что их возненавидеть!.. Поэтому всякий из команов, что проходил мимо игреца и Эйрика, не мог удержаться – либо осыпал их бранью и проклятиями, либо бросал в них камни и комья земли, или просто стремился ударить их. Но выручала девочка Эмигдеш. В последнее мгновение она как будто вырастала из-под земли и, худенькая, слабая травинка, молча пересекала путь обозленному коману. Девочку Эмигдеш почитали в аиле так же, как саму Яську, и, завидя ее, прекращали брань и уходили прочь.От темна до темна у Береста и Эйрика не было времени для отдыха. На верблюдах или вьючных лошадях они возили воду на бахчи. Пока Эйрик отвозил половину бурдюков и выливал из них воду на гряды, игрец у реки наполнял другую половину бурдюков. И так поливали два раза в день, рано утром и вечером. Бурдюки для полива были старые, и в них то и дело образовывались дыры, которые приходилось зашивать. А новых бурдюков Окот не велел давать невольникам, считая, что до осени послужат и эти. Однажды Эйрик, указывая на изношенные бурдюки, сказал Кергету, что воды достается больше конским бокам и дороге, нежели бахчам. На это Кергет ответил угрозой – если будешь роптать, рус, то хан Окот еще и коней отнимет. И припомнил: здесь и до них уже были строптивые, им Окот нашел иную работу – целыми днями они возили воду к другому берегу реки, там выливали на камни, а мокрые камни привозили обратно. Но потом человек Кергет немного смягчился и посоветовал – делай, рус, как делается. Больше Эйрик и Берест не стали добиваться новых крепких бурдюков и работали, как работалось – штопали дыры. Зато они увидели, что доблестный воин Кергет может иногда быть и мягким. Еще приходила к ним Яська посмотреть на работу и долго стояла на берегу возле игреца и глядела, как тот зашивал бурдюки; а стояла Яська так, чтобы тень от ее бедра падала на руки Бересту – заслоняла солнце. Но игрец брался пришивать все новые заплаты, глаз на Яську не поднимал и красивой Яськиной тенью не прельщался. Тогда сказала ему Яська: «Многое должен уметь человек, у которого вовремя не сгибается спина». И ушла, а новых бурдюков тоже не дала. Однако, подумали между собой Эйрик и Берест, что женщина Окота не так уж зла и коварна, как говорит о ней хан Атай. Но, может, они ошибались, доверившись спокойствию Яськи, положившись только на то, что первая их встреча закончилась благополучно.Вместе с другими невольниками косили травы. Потом, пришло время, серпами жали рожь и пшеницу, увязывали колосья в снопы и складывали в овин. А Кергет неусыпно следил за жнецами, чтобы они не обронили ни одного колоска и чтобы не прятались от солнца где-нибудь под кустом, да чтобы не ломали тайком серпов. Потом так же срезали серпами овес и ячмень – корм для лучших коней. И косили горох. Свежей соломой они латали крыши построек, липкой глиной замазывали дыры и обвалы в стенах. Месили ногами глину с обрезками соломы и делали из этой глины сырцовые кирпичи. А пока кирпичи сушились на солнце, чистили кошары и коровники, кое-где перекладывали старые печи. Еще они обмолачивали снопы и перетирали зерна ручными жерновами. Ловили рыбу и коптили ее.Однажды утром Кергет принес Бересту и Эйрику большие остро заточенные ножницы: подошло время стрижки овец.Отары уже пригнали с пастбищ, но пока ночами еще было тепло, держали их в загонах на берегу реки. Там же овец и стригли. А перед стрижкой мыли – загоняли в реку. Овцы выходили из воды, встряхивались, обсыхали на солнце и были чисты и пушисты. Шерсти же на боках команских овец росло так много, что было не мудрено потерять в ней ножницы. Срезанные пряди плотно укладывали в мешки и относили в аил. А тех овец, которые были отобраны Кергетом под нож, не стригли – чтобы овчина после них осталась красивая и теплая.Многому пришлось научиться игрецу и Эйрику в аиле Кумай. Верно заметила Яська – спины их не сгибались в поклонах. Зато руки у них были ловкие и быстрые. И, обучившись какому-то делу, делали его лучше других, будь то выделка шкуры или приготовление сыра. И даже войлок, что они катали, был тоньше, легче и прочнее, чем знаменитый войлок кипчаков. И это признавал сам Кергет.Ханы Атай и Будук часто приезжали из городка Балина и каждый раз просили Окота отдать им невольников-русов и предлагали ему взамен других невольников. Но хан не давал, все отмалчивался, и лишь однажды, раздраженный уговорами братьев, оборвал их: «Что далось мне судьбой – судьбой и отнимется!» Но братья решили, что не в судьбе дело. Русы оказались настоящими умельцами. И еще не хотел хан Окот расставаться с игрецом. Братья заметили, как склонял Окот голову, прислушиваясь, когда со двора доносились звуки Берестова курая. Тогда хвалили братья игру невольника, а Окот молчал, не хотел признаваться, что и его задевает маленький курай… С бегом времени Окот все чаще переставал быть Окотом, братом. Он становился большим железным ханом, железным всадником Бунчуком-Кумаем, послушным только судьбе и воле предков. В такие мгновения братья переставали его понимать, стена отчуждения вставала между ними. Атай и Будук ощущали себя маленькими людишками, стоящими между корней устремленного в небо древа-исполина.Так, Атай и Будук всякий раз уезжали ни с чем. Однако они не теряли надежды отплатить добром за добро.Иногда поздно вечером Берест играл на курае. Он садился где-нибудь у задней, глухой стены овина и, поставив локти на колени, подносил дудочку к губам. Игра его была простая. Берест провожал глазами малиновый краешек солнца, и курай его звучал малиново. Игрец думал о том, что солнце сейчас проходит над Киевом, и маленький курай вдруг начинал тихо смеяться голосом Глебушки, а потом Берест принимался еще и подпевать дудочке нижним голосом, и у него получалось красивое двухголосие. И хотя двухголосие не восьмиголосие, а в наигрыш Береста, словно шелковая лента в девичью косу, начинала вплетаться возвышенная музыка деместика Лукиана. И хор здесь был слышен, и сам деместик. Но вот все обрывалось, и гасло солнце, и таял град Киев, и оставалась одна дорога посреди пустыни – дорога паломника Кбогушествича. Это была самая длинная из всех дорог и самая трудная, и в конце ее стояла святая гора под именем Милосердие.Приходили люди послушать игреца. Любили звучание курая. И, послушав его, не держали больше зла на невольников-русов, признавали их своими. Говорили тихонько «Ичкин!» и с тех пор смотрели уважительно. Но при этом озирались по сторонам – нет ли поблизости Окота, не глядит ли на них Яська холодными золотыми глазами. Прослышали, что невзлюбила Яська игреца…Также Эйрик всегда приходил послушать Береста. И девочка Эмигдеш переставала прятаться, заслышав курай. Она садилась неподалеку на корточки, обнимала свои колени и сидела безмолвно и без движения до тех пор, пока Берест не прекращал игры. И глаз своих, больших и тревожных, Эмигдеш не сводила с завораживающей ее тростниковой дудочки. Иногда, играя, Берест поглядывал в сторону Эмигдеш – как бы случайно и вскользь. При этом он замечал, что вся его музыка, словно в маленьком половецком зеркальце, отражалась на лице девочки. Здесь было и солнце, торжественно входящее в ворота Киева, и тихая улыбка звонаря Глебушки, пишущего при свете огарка свечи; хор деместика Лукиана обращался бледностью на лице Эмигдеш – хор поднимал ее в заоблачные дали, куда не залетали даже ловчие соколы, откуда пушинка падала бы целую вечность, откуда легко можно было рассмотреть недоступный живому, волнующий загробный мир предков, и голова девочки оттого кружилась. А дорога Кбогушествича, пролегающая через команскую степь, казалась совсем не длинной; до святой горы, как до соседнего холма, было всего только рукой подать, потому что основной чертой Эмигдеш являлось милосердие. И если останавливался усталый путник, то на глаза девочки легко наворачивались слезы.Игрец уже знал кое-что про Эмигдеш. Те невольники, которых уже давно называли ичкин, рассказывали, что красавица Яська долгое время не могла зачать, чем вызывала постоянное раздражение и даже гнев Окота. Хан принуждал ее к соитию каждую ночь, но она все не радовала его долгожданными словами. У Окота Бунчука было много детей от других женщин, однако он добивался сына именно от этой. Окоту хотелось, чтоб у сына его были такие же золотые глаза, как у Яськи. И вот однажды, так и не зачав, сходила Яська на святилище и в начале ночи, рождающей серп, принесла в жертву предкам молодую, ни разу не котившуюся овцу. Яська перерезала овце шейные жилы и напитала кровью губы своих предков и той же кровью окрасила себе бедра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50