– Разыщи, Петр, того отрока, что привел тебя. Он опечатает это и даст на дорогу кошель. Глава 2 Половину пути от Берестова до Киева игрец быстро гнал коня, нахлестывал его и колол шпорами. И все казалось игрецу, что конь скачет медленно. Радовался Берест удаче, радовался своему скорому возвращению и даже смеялся на скаку, один на пустынной дороге. Летел окрыленный, пока не остыл. Потом пришли мысли о Мономахе. И Берест придержал коня.Вспомнил игрец, каким виделся ему Великий князь еще вчера: полубогом, сидящим на высокой горе, откуда все видно и слышно, откуда все понятно, виделся великаном с тремя глазами, два из которых – обычные человеческие, а третий – божий невидимый, что глядит человеку в самую душу и все, даже самое тайное, видит в той душе. Одна рука князя будто бы была непомерной длины и, легко простираясь над миром, хватала и подавляла всякого, кто неугоден князю… Еще Берест думал, что самое имя Мономаха, имя греческое, схожее на слух со многими церковными словами – как будто крест на груди, и обладает оно скрытой силой, способностью покровительствовать и оберегать. Ты только тверди его неустанно – и обойдет тебя вода в половодье, и от тела твоего в пожарище отпрянет огонь!..Теперь, оставшись посреди дороги, Берест вдруг понял, в чем истинная разница между его вчерашними представлениями о князе и сегодняшним Мономахом – не в величине его тела, не в высоте его стола, не в дороговизне его одежд и пышности убранства. В том была разница, что простирал Мономах над киевской землей не руку подавляющую, а простирал он над людьми свое оберегающее имя.Остаток пути игрец ехал не спеша и перебирал в памяти нелегкие пониманию слова послания. Видимо, смоленские князья пожаловались Мономаху на ослушников, людей своих, – искали у него сочувствия. А он им же, смоленским князьям, и поставил в вину непослушание слуг и данников, горожан и селян. Острие повернул обратно. По себе, дескать, и обретете: жадные – нищету, щедрые – богатства. И порицал их… Слова же о темноте при свете солнца вначале показались Бересту неразрешимой загадкой. Но, поразмыслив, игрец понял Мономаха: тьма – это все та же простирающаяся над людьми подавляющая рука, но не княжья, а рука дикости, рука невежества, лжи, воровства, зависти…По сравнению с тем, что игрец привык видеть, людей в Киеве заметно уменьшилось. Почти пустовали деревянные помосты причалов. Берега реки Почайны как бы раздвинулись, и теперь казалось неправдоподобным такое обилие судов и лодок, какое способно было покрыть всю ширь киевской гавани. И в торговых рядах в эти дни оказалось больше свободных мест, чем занятых. Почти безлюдно было на узких кривыхулочках Подолия. На купеческих подворьях царила тишина. И, проходя, Берест не увидел ни одного праздного человека. Только встретил нескольких калик, сомлевших от жары и дремавших в тени большого амбара на берегу реки. Да малые дети бегали стайками по улицам, а на площадях устраивали шумные игрища.Берест подозвал одного из детей и дал ему большую олешенскую рыбку, потом спросил, где тут поблизости можно отыскать златокузнецов. Тот рассказал. Но дети во множестве обступили игреца и подвели его к самым воротам. Тогда Берест достал из переметной сумы еще несколько рыбок и дал их детям.Златокузнецы, а было то семейство известное и многочисленное, умельцы в четырех поколениях – оружейники, эмальерщики, чеканщики, лепщики, точильщики – работали и жили под одной широкой крышей, где у каждого был свой уголок с наковаленками, тигельками, молотками, с лежаком за занавеской, да с малыми детьми и кухонной утварью. Войдя в ворота, игрец прямо с улицы попал в дом златокузнецов, а вернее – на их крытый двор, и первое, что он сумел рассмотреть со свету, это были крохотные язычки пламени тут и там, раскаленные докрасна заготовки в клещах и склоненные над ними освещенные сосредоточенные лица.Ни одно из этих лиц не повернулось на стук закрывшейся двери – видно, часто приходили сюда с заказами купцы и горожане, к стуку двери уже привыкли и не отвлекались от дела. А встретил Береста отец семейства, старик Максим – выслушал, что привело сюда гостя, и провел его через жилье-кузницу в большую светлую кладовку.Там сказал:– Вот ищи себе…Игрец посмотрел вокруг себя и в первое время не знал, в какую сторону ступить – такая красота его окружала. Он увидел подвешенные к потолку огромные паникадила-хоросы и сложенные тут же на полу сверкающие горки пластин для хоросов, увидел щиты, украшенные чеканками, литые булавы, кистени и медные иконки, нанизанные на нити, кресты-энколпионы с эмалью и без эмали. Берест встретил здесь самые разные обереги-змеевики и шейные гривны, чеканные браслеты, височные кольца… А еще старик Максим раскрыл перед ним большой ларец с украшениями из серебра, янтаря и камня.– Выбери себе…Из этого ларца. Берест взял серебряный перстенек-скань и серебряные же трехбусиновые серьги с зернью. Понравились они ему – не мог игрец насмотреться. А Максим еще натер серебро грубой тряпицей, отчего украшения засверкали ярче.Тогда игрец выглянул из кладовки наружу, подозвал одну из хозяйских девок и, осмотрев ее пальцы, счел, что схожи они с Насткиными, только у Настки были подлиннее. Примерил перстенек. И, удовлетворенный, заплатил Максиму-златокузнецу. А смущенную, девицу одарил серебряной монеткой.После этого Берест купил у одного человека на торжище старые гусли и дудку. Тот человек предлагал еще взять варяжский люр и курай, но игрец отказался.При расставании торговец пожелал:– Счастливый тебе путь, господин!..Берест при этом вздрогнул. Прежде его никто не называл господином. Но у него и не было прежде коня и двух кошелей серебра.В довершение всего игрец накупил большую торбу всякой еды: вяленого мяса, репы, хлебов, сушеных яблок и груш, зелени, орехов в меду… Еще он взял корчажец вина и корчажец козьего молока. И с этим грузом направился ко двору звонаря Глебушки.На одной из улиц Берест услышал разговор двоих ремесленников. Те, как видно, расширяли свое дело, ставили пристройку на месте крыльца. Стучали-позванивали топорами – тесали бревно. И при этом громко переговаривались. Один сказал, что у плотника Федота в Верхнем городе живет дружок. А у дружка есть брат, монашек, который слышал, что Киев в лице некоего пришлого молодца обрел искусного гусляра и дудника; а еще говорили, будто он непревзойденный песнетворец, сладкоголосый и сладкоречивый, подобно самому Велесу. И кое-кто в городе уже слышал его, и многое из услышанного пытались перенять, но не сумели – не хватило пальцев. Ведь у того пришлого дудника будто бы по семи пальцев на руках, оттого он и успевает там, где обычный игрец едва только спохватывается. Как он дудку возьмет, так дудка в песне и сама плачет человеком, и слушающих пробирает до слез; и словами говорит дудка. А как по гуслям игрец своими пальцами разбежится, так вокруг и сделается темно, словно в бурю, и беспокойно, и холодно, и горестно…Слыша все эти слова, Берест невольно приостановился и подумал – как было бы хорошо послушать того пришлого молодца-дудника и перенять что-нибудь из его умения.А второй ремесленник, также не выпуская из рук топора, сказал то, что слышал о новом дуднике на своей стороне: что волосы у дудника белы, приметны и что умелец-то он умельцем – а ни дудки своей не имеет, ни звонких гуселек, слышал, что беден дудник и гоним, что якшается он с волхвами и бесами, что ведьмам он брат и с их помощью легко нагоняет порчу на людей и скот, а также огонь на деревянные церкви. За то, дескать, и гонят его отовсюду, потому перехожие калики и сели на страже возле деревянных церквей, и тем же объясняется, что нет у дудника своей дудки и гуселек – быстро сгорает дерево в его четырнадцати перстах.Удивил Береста такой разговор, а потом насторожил. Скоро явилась догадка – не о нем ли это говорят ремесленники, не от него ли увечные калики стерегут на папертях церкви?.. Но поглядел игрец на свои руки, где пальцев было всего по пяти, и успокоился. А сам подумал – разве беден тот человек, в чьих руках оживает дудка, разве тот человек может быть гоним, если под пальцами его рождается буря?По дворам натрещала сорока – игрец Берест к Глебушке пришел…Глебушка вначале растерялся; засуетился, не знал, куда лучше усадить гостя. Побежал задать коню корма – запнулся о порожек. Радовался, посмеивался. Предложил гостю умыться с дороги, схватился за бадейку – и впопыхах ту бадейку утопил в колодце. Бранился, как радовался.Игрец внес торбу в предбанник. Он выложил на стол только половину всей купленной снеди. Но горка получилась – заслонила оконце.Глебушка покачал головой:– Зачем столько?..На колышек у двери, где принято вешать оружие, игрец повесил гусельки. Звонарь Глебушка заметил это и сказал:– Складно получается!Тут уже сели они возле стола и говорили долго, до темноты.Из всей пищи Глебушка взял только рыбку и греческий лук. А Береста звонарь угостил свежесваренной репницей. Когда опустела одна чашка, он вторую подал – потчевал. И слушал неторопливый рассказ.Так за едой игрец припомнил все, что было с ним после посещения деместика Лукиана – как миновал он славный Вышгород, как за бляху от потника купил краюху хлеба, как нагнал его лях Богуслав и заставил вернуться в Киев.Глебушка с укором сказал:– В Вышгороде, брат, не поклонился ты праху святых князей, поленился. Эх!.. Потому и не вступились они за тебя, и не застолбили ляху дорогу. А ведь всегда покровительствуют гонимым!Только вздохнул игрец, слыша эти слова, но не возразил. Дальше рассказал о том, как тиун Ярослав увлек его в поход на Олешь. И все о походе рассказал: о красавице Дахэ, о волчатах, о том, как чудесно поют в степи сверчки и как красив Днепр, о том, как похожа ковыльная степь на море и как пахнет на курганах чебрец, вспомнил он и о храбром берсерке Ингольфе, у которого временами косил один глаз…Но особенно подробно Берест говорил о Мономахе, об удивительной его простоте и неожиданной сердечности. Слова же его послания передал Глебушке в точности. От начала до конца, как по писаному.Ум у звонаря был такой же цепкий, как и его руки. И он сразу понял значение княжьих порицающих слов и сказал, что должны они быть известны не только смоленским князьям, а всем другим, кто от моря до моря держится у власти, и также простому человеку, что не на столе стоит, а на земле, босой или лапотный. И поэтому, предложил Глебушка, нужно сложить присказку на эти Мономаховы слова и поскорее раззвонить ее колоколами окрест. Чтобы все слышали! Поймут ее или не поймут… То уже от звонаря зависит. Не поймут люди сегодня – в них завтра прорастут посеянные семена. Явятся всходы сном, мечтой или собственной затаенной мыслью. Важно, что есть эти слова и есть колокола!И Глебушка сейчас же взялся бы составлять ту присказку, если бы не присутствие гостя.Стало уже совсем темно. Звонарь достал с полочки кожаный мешочек-кисет, вынул из него кремень и кресало, вынул трут и, стукнув несколько раз, высек яркую искру. Скоро свет лучины озарил Глебушкино тесное жилье, а в красном углу, разгораясь, теперь потрескивал слабый огонек светильника-лампадки.Берест сказал:– Сыграю тебе. А заодно опробую гусельки. И руки разомну – что-то одеревенели руки…Он снял со стены гусли, послушал их, потом подтянул-закрепил колки и заиграл. Голову слегка склонил, закрыл глаза и пустил по струнам быстрые пальцы – вдоль и поперек, то зло, то ласково, то дергая струны щипком, то оглаживая их или вовсе глуша. Иногда покачивал корытцем гуселек. Пальцы игреца – некрасивые, покрытые свежими розоватыми рубцами, не утратили своей ловкости. Вот приостановились едва-едва – считай их, брат Глебушка, не упускай время… Вроде, пять. Но пять – еще не пять! Пальцы игреца вновь заторопились и уже, гляди, за шесть справились. А не уследил – все семь налицо. И дальше кругом пошли по звончатым гуслям, слились в светлое пятно. Да и не пальцы там уже, и не рука, а огромное птичье крыло с распущенными маховыми перьями. Разыгрались гусельки! Ожили, запели, как по волшебству. Одерни, игрец, руки, спрячь их за спину – но не остановятся струны, допоют свое…Звонарь Глебушка затаил дыхание, в уголок забился и сидел без движения, весь обратился в слух. Да так заслушался он нежным звучанием гусель, так увлекся быстрым чередованием наигрышей, что забыл о лучине и обратил на нее внимание только тогда, когда огарок сорвался и с шипением упал в плошку с водой. Глебушка покинул свое место и зажег от лампадки новую лучину.А пальцы игреца по струнам пошли медленней – они, как серые птицы, плыли от берега к берегу. И редкие гладкие волны широкими кольцами разбежались по реке, всколыхнув прибрежную осоку. В высоком синем небе повис жаворонок и залился песнью. Глебушка поискал его глазами и не нашел. Только слышал нескончаемую трель. И она так манила к себе! Тогда своим взором Глебушка поднялся высоко в небо, – а мыслью хотел подняться еще выше. Смело шагнул, решил заглянуть в недозволенное, решил увидеть днем звезды. Но не увидел. Мысль же его преобразилась в малое косое облачко… Тогда Глебушка лег навзничь на траву – в конце земли, в начале неба. Раскинул руки и запел вместе с жаворонком. Красивым глубоким голосом, как у деместика Лукиана, – голосом, которого у него раньше не было, запел Глебушка о том, что вселенная-небо лежит теперь на его руках, что небо своими ветрами прильнуло к его груди, а реки и моря смиренными волнами омыли его ноги. И звезды по ночам зажигаются для человека, и где-то они горят для него днем, и солнце по утрам восходит для него же. И звери, и плоды рождаются для человека, и травы растут, чтобы человек босыми ногами мог ступать по ним. Все – одна душа, все – одно дыхание, все – одна разумная красивая голова для венца творения, для человека… Жаворонки и соловьи – прекрасный голос человека, ветви деревьев – созидающие руки его, реки – это воля, травы – терпение, небо – путь, а время – колыбель…Но здесь Берест оборвал игру и прислушался, ему что-то почудилось во дворе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50