И снова в страшном крике искривились губы Мари. Потом она так же внезапно умолкла. Дверь камеры распахнулась настежь, в уходящей вдаль черной трубе коридора Мари увидела стоящих вдоль темной стены освещенных неясным рассеянным светом четырех мужчин, по-видимому, ожидавших приказа. Она с ужасом посмотрела на них: инстинкт подсказал ей, что это палач и три его помощника. Она упала на колени.
— Она уступит! — на одном дыхании прошептал Франсуа.
— Она — наша! — прорычал Анри.
— Берите узницу! — хором выкрикнули принцы. Палач приблизился. Помощники следовали за ним…
Они склонились над стоявшей на коленях женщиной. В этот момент она упала на грязный пол и опять — три или четыре раза подряд — испустила душераздирающие вопли.
Но почти сразу же замолчала — распростертая на голых камнях, раздавленная болью, почти бесчувственная… Несколько секунд в этом адском подземелье царила мертвая тишина. И вдруг ужасающее безмолвие было нарушено: раздался голос… Слабенький голосок, трепещущий, как мерцающий огонь только что затеплившейся свечи… Дрожащий, непонятный, едва слышный… Первый крик существа, появившегося на свет… Писк новорожденного младенца!
Сын Нострадамуса!
Франсуа и Анри, смертельно бледные, с всклокоченными волосами, попятились к двери.
— Ведьма разродилась! — буркнул палач.
— Это сын самого Сатаны! Дьявольское отродье! — перешептывались его помощники, охваченные религиозным ужасом.
— Так вести ее все-таки в камеру пыток или нет? — спросил, распрямляясь, палач.
— Оставьте ее! Не трогайте! — пролепетал Франсуа, клацая зубами.
— Оставьте! Не трогайте! — повторил за ним Анри, дрожа как осиновый лист.
И оба принца исчезли — как не бывало… Палач пожал плечами и тоже ушел из камеры, уводя за собой помощников. И только тогда к узнице вошел тюремщик, присел на корточки и осветил фонарем жалкую кучку тряпья, истерзанную плоть, в которой шла жестокая борьба жизни со смертью. Тюремщик побледнел. Он долго раздумывал, глядя на несчастную и удивляясь тому, что в его груди расцветает непонятное, незнакомое чувство. Что-то там дрогнуло… Нежданная слеза покатилась по щеке человека, который до сих пор никогда не плакал… Он встал, выбежал из камеры и помчался по лестнице, бормоча вперемешку ругательства и слова сочувствия…
Пять минут спустя он вернулся к узнице в сопровождении еще довольно молодой женщины с неприметным лицом, но с жесткими чертами и бестрепетным взглядом человека, привыкшего к виду чужих страданий. Это была жена тюремного смотрителя. Они оба склонились к роженице. Писк ребенка становился все слабее, лицо матери приобрело мертвенно-бледный оттенок. Надзиратель переглянулся с женой, оба покачали головами.
— Скажи-ка, Жиль, — спросила женщина, — если я позабочусь о ней, я буду проклята?
— Очень может быть, Марготт. И, наверное, меня выгонят.
— Тоже очень может быть, Жиль. Но ведь этот бедный крошка так хочет жить!
— Да и эта несчастная тоже не хотела бы помереть, — рассудил тюремщик.
Марготт перекрестилась, прошептала молитву и, встав на колени, принялась ухаживать за матерью и новорожденным. Тюремщик Жиль тупо смотрел. Младенец кричал. Мать молчала. Когда дело было сделано, тюремщик выругался и сказал:
— Очень может быть, что сначала мы будем прокляты, а потом нас еще к тому же и выгонят!
Марготт держала ребенка на руках. Она взглянула на мужа и приказала:
— Сбегай за молоком!
— Сию минуту! — отозвался, бросаясь к двери, тюремщик.
В этот момент Мари приоткрыла глаза. И сразу посмотрела на свое дитя. Ребенок, крича, с силой выворачивался из рук жены тюремщика. Счастливая улыбка озарила изможденное лицо роженицы. С невыразимой лаской она протянула руки к мальчику. Марготт так же ласково передала ей младенца, и мать с какой-то дикой страстью, но и с удивительной нежностью, так, что и у розы не помялся бы ни один лепесток, прижала дитя к груди… Когда тюремный надзиратель Жиль вернулся в подземелье, он обнаружил, что его жена плачет горючими слезами, а узница Мари, несчастная жертва, подозреваемая в колдовстве, приговоренная к сожжению, улыбается с таким восторгом, будто счастливее ее нет женщины на свете…

Часть четвертая
НАЕМНЫЙ УБИЙЦА
I. Ребенок растет…
Прошло еще немало времени. Может быть, два может быть, три месяца. В глубинах подземелья тюрьмы Тампль, в вечных потемках рос ребенок Мари. Продолжением событий, описанных нами в предыдущей главе, стала отсрочка исполнения приговора, вынесенного «ведьме»: судьи отложили и пытки, и сожжение на костре.
В течение этих месяцев младший сын короля Анри изредка спускался в подземелье. Он проводил в камере Мари несколько минут, но не произносил ни слова. Только молча наблюдал за узницей с каким-то ожесточенным вниманием, словно хотел понять, как изменила ее сердце проснувшаяся в нем материнская любовь. Затем его взгляд со странным выражением останавливался на личике ребенка. И тогда Мари испуганно прижимала к себе сына и старалась спрятаться вместе с ним в самом темном углу камеры.
Жуткие мысли рождались в уме принца. Он любил Мари, как никого и никогда в жизни. Но всеми силами своей уязвленной души ненавидел ее сына, этого ребенка, ставшего живым доказательством любви, которую эта молодая женщина испытывала к другому. Да, принц Анри изредка бывал в темнице, но в эти же самые месяцы он проводил долгие часы в конфиденциальных беседах с графом д'Альбоном де Сент-Андре и бароном де Роншеролем, которые стали теперь его фаворитами.
Надо сказать, что однажды — все в те же месяцы — Сент-Андре и Роншероль навестили ту церковь в Сен-Жермен-л'Оссерруа, где в памятную ночь бракосочетания поставили свои подписи в регистрационной книге под именем Рено — его настоящим именем! Они хотели украсть эту церковную книгу. Но странное дело — ничего и никого не нашли: как священник, так и книга бесследно исчезли!
А что стало с самим Рено? Им это также было неизвестно. Сначала друзья-предатели ожидали его возвращения, готовые достойным образом довершить преследовавшие его несчастья. Роншероль даже съездил в Монпелье, но и там ничего не узнал о человеке, за которым, если бы понадобилось, он отправился бы на край света. В конце концов они решили, что Рено, должно быть, убили где-то на большой дороге.
А Франсуа? Он за все это время ни разу не посетил узницу в ее подземелье. С тех пор как происходили описанные нами в предыдущей главе события, привычки дофина Франции самым существенным образом переменились. До этого, как и его отец, как и его брат, как и все знатные люди, принадлежавшие к блестящему, но страшно развращенному двору Его Величества, он был склонен только к удовольствиям и развлечениям. Теперь он с точно такой же всепожирающей страстью накинулся на государственные дела и стал признанным руководителем военной партии, подталкивавшей короля поскорее предпринять что-то против его вечного врага Карла V. Момент был выбран как нельзя более благоприятный, потому что, судя по донесениям шпионов, император в это самое время готовился к походу на Прованс.
Ответное наступление французской армии, которое было несколько месяцев назад остановлено королем и коннетаблем Франции, возобновилось. Франсуа и Анри было поручено заняться формированием группировки войск между Авиньоном и Балансом. Оттуда под командованием коннетабля Монморанси армия должна была двинуться на Прованс и создать для войск Карла V непреодолимый барьер. Когда это будет сделано, король возьмет командование на себя, он станет руководить всей операцией, готовый еще раз перейти в рукопашную со своим грозным противником.
Так что же, выходит, Франсуа совсем забыл о своей любви к узнице Тампля? Что же, выходит, он на самом деле отказался от Мари? Может быть, его сердцем овладели угрызения совести? Да простая жалость, в конце концов? Время покажет, так ли это.
Однажды Мари в своей подземной темнице, как обычно, играла с ребенком, щекоча быстрыми и легкими поцелуями его подбородок и заставляя весело смеяться. Она давно привыкла к жизни во мраке и хорошо видела сына. Она разговаривала с ним — это были долгие-долгие бессвязные речи, но ребенок серьезно выслушивал их, а мать, казалось, на какое-то время превращалась в ребячливое, беззаботное существо. Рядом с ними была Марготт; жена тюремщика смотрела и слушала. Она уже привыкла каждый день спускаться в камеру и проводить там час-два, помогая, чем могла, женщине и младенцу. Она больше совсем не боялась.
Можно ли сказать, что Мари еще думала о Рено, о своем муже? Нет, это было бы неправдой. Она совсем не думала о нем, просто он постоянно был рядом, он не покидал ее души, он стал частью ее существования. Она не думала о Рено, как человек не думает о том, что он дышит, и все-таки дыхание его ни на минуту не замирает. Ведь не дышать — значит умереть. Точно так же отсутствие мыслей о Рено, потеря ощущения, что он тут, рядом, означали бы смерть для Мари. Вот только все меньше и меньше ее заботило его реальное отсутствие, потому что ее все больше и больше поглощали заботы о его сыне. Мальчик, которого в честь отца она назвала Рено, стал для нее целым миром, где концентрировалось абсолютно все, что еще жило в ней. Она пьянела от радости, ее переполняло счастье только от того, что она может прижимать ребенка к себе, дотрагиваться до него, ласкать его, покрывать поцелуями.
— Смотрите, смотрите, он меня царапает! — смеясь, говорила она. — Он будет очень сильным!
— Еще каким сильным! — подтверждала Марготт. — И красивым! Но неужели вы хорошо его видите?
— Что за вопрос! Да я могу совсем закрыть глаза — и то буду различать каждую черточку его чудного личика!
Вот так, весьма дружелюбно, они переговаривались в потемках. Ребенок лежал между ними на свежей соломе, а они, наклонившись к нему или присев на корточки рядом, очень серьезно и подробно обсуждали все неоспоримые достоинства младенца. И происходило все это в тридцати футах под землей, в глубинах чудовищной зловонной клоаки, в грязном, темном уголке земного ада, освещенного любовью так, что он стал похожим на райские кущи.
Вдруг издалека донесся звук свистка. Марготт быстро вскочила на ноги.
— Это Жиль зовет меня! — воскликнула она.
II. Что пришло в голову принцу
Марготт убежала, заперев за собой дверь на задвижку. Мари взяла ребенка на руки и забилась поглубже в свой угол, не сводя глаз с двери. Запоры снова взвизгнули. Камера осветилась желтоватым светом. Появился Анри. Мари крепче прижала малыша к груди. Принц подошел к ней и сказал:
— Вы свободны.
Мари задрожала. Свободна! Ведь это же означает свет и воздух для ее сына!
— Я свободна? — пролепетала она, не веря своим ушам.
Анри пристально всмотрелся в нее и повторил:
— Да, свободны. Я добился для вас помилования. Сейчас вы выйдете за эту дверь, подниметесь по лестнице — и окажетесь на воле, на дороге, посреди цветущих палисадников…
Но она говорила все так же неуверенно, словно во сне:
— Монсеньор! Как я могла проклинать вас, вас, который только что подарил свет моему ребенку? Я отдала бы за вас жизнь, Монсеньор!
Она говорила, а по исхудалым побледневшим щекам ручьями катились слезы. Потом она замолчала и, будто опомнившись, быстрыми и неловкими движениями дрожащих рук принялась заворачивать младенца в пеленки. Она продолжала плакать, но плач то и дело переходил в смех, и она неустанно повторяла малышу, что он должен любить и почитать этого достойного сеньора, который… Наконец все было готово, и Мари с мальчиком, которого она судорожно прижимала к груди, пошатываясь, направилась к двери. Но Анри жестом остановил ее.
— Я еще не все сказал вам, — произнес он. — Ваш муж ждет вас наверху.
Она страшно закричала. Содрогнулась всем своим существом. Потом, упав на колени, прохрипела:
— Рено!
— Да, Рено, — повторил за ней Анри, жадно всматриваясь в ее лицо. — Я же сказал — ваш муж…
Мари сделала над собой отчаянное усилие, пытаясь встать на ноги, ей надо было идти, бежать, скорее, скорее… Но, не справившись с волнением, несчастная упала навзничь без чувств, сраженная неожиданной и почти непереносимой радостью, успев только прошептать перед этим:
— Я благословляю вас, Монсеньор!
Обморок Мари, вызванный обещаниями принца, длился всего несколько минут. Очень скоро она очнулась, и сразу же — совершенно машинально — потянулась к ребенку, желая прижать его к себе. С бессознательным волнением, которое мгновенно подсказало ей единственно для нее важную в ту секунду мысль, она прошептала: «Хоть бы я ничего не повредила ему, когда упала…» И тут же она замерла, оглушенная удивлением. Глаза ее блуждали по камере, она силилась и не могла понять, что же произошло: в поисках ребенка руки ее хватали… пустоту! Ребенка не было! Она вскочила на ноги и вцепилась в руку Анри, пронзительно крича:
— Где мой сын? Где мой сын?
Анри холодно ответил:
— Я сказал, что вы свободны…
— Свободна? Боже! Свободна! Хорошо. Отдайте мне моего ребенка, и я уйду.
— Брабан! — крикнул Анри.
— Да, мой принц? — ответил неприятный хриплый голос.
На пороге камеры появился мужчина. Лицо, будто вырубленное топором из грубого камня, черные, закрученные кверху усы, часто моргающие блестящие глаза… Типичная физиономия наемного убийцы, солдафон, готовый на все, лишь бы ему как следует заплатили…
— Брабан? — дрожащим голосом спросила Мари. — Зачем мне Брабан? Мне нужен мой ребенок, мой сын! Монсеньор, вы сказали, что я свободна. Разве сын короля может солгать?
— Вы свободны, — подтвердил Анри таким мрачным голосом, что несчастная застыла на месте в безмолвном отчаянии. — Брабан, где ребенок?
— В надежном месте, мой принц!
Мари очнулась и бросилась на наемника со страшным желанием вцепиться ногтями в его физиономию. Анри перехватил ее руку и отшвырнул молодую женщину в дальний угол. Она взмолилась:
— Смилуйтесь, Монсеньор! Послушайте, не надо выпускать меня, я останусь здесь! Я останусь здесь до конца своих дней! Можете даже заковать меня в цепи, если захотите… Только отдайте мне моего ребенка… Я уверяю вас, что…
— Брабан!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63