тело вытянулось и застыло, все члены окоченели, глаза закатились, рот остался приоткрытым, в лице не было ни кровинки… Мари де Круамар лежала как мертвая! Мирта, рыдая, но не зная толком, из-за кого льются эти слезы, из-за покойницы или из-за Боревера, принялась истово молиться:
— Господи, помилуй! — взывала она. — Господь наш Иисус Христос, значит, Ты сжалился над ней, если не захотел, чтобы она присутствовала при казни своего сына!
Поглядев на поглощенную своей молитвой девушку, бывший тюремщик потихоньку отвел жену в уголок и сказал:
— Ей нельзя оставаться здесь. Сегодня, самое позднее — завтра, в дом явится Роншероль. Но отнести ее на улицу Лавандьер тоже опасно — за тем домом следят. Что делать?
— Может, они сюда и придут, — спокойно ответила Марготт, — но что они ее не обнаружат — это уж точно!
— Хочешь положить ее в потайной комнате? Я об этом тоже думал. Но ведь они весь дом вверх дном перевернут… Могут и туда добраться! Схватить ее!
— Нетушки, — таинственно сказала Марготт. — Я нашла для нее такое убежище, куда никому и в голову не придет за ней явиться!
Жиль задрожал. В этот момент его окликнула Мирта. И между тремя заговорщиками прошло короткое совещание. Говорили они шепотом, изредка поглядывая в сторону кровати, где, вытянувшись, лежала покойная Мари де Круамар.
— Раз уж она все равно — как мертвая… — начала Марготт.
Жена бывшего тюремщика страшно побледнела, и то, что она говорила, вероятно, на самом деле было ужасно, потому что Жиль тоже стал смертельно бледным, а Мирта, стуча зубами, часто-часто крестилась. Когда совещание закончилось, в доме воцарилась такая тишина, какая действительно бывает только там, где находится покойник.
Около одиннадцати вечера Марготт поднялась с сундука, на котором просидела в задумчивости несколько часов, и торжественно произнесла:
— Время пришло!
Мирта содрогнулась всем телом, но сумела сказать:
— Я готова!
Жиль побледнел, но повторил за девушкой:
— Я готов! — И прибавил: — Пойдемте! И да хранит нас Господь!
IV. Своего рода продолжение сиены в Турноне
Теперь нам следует перескочить от того дня, когда Боревера арестовали, к тому, наступившему через девять суток, когда состоялся суд над ним.
В этот самый вечер, около десяти часов, Нострадамус, лежа на восточном диване, спал глубоким сном.
Он был абсолютно отключен от действительности, потому что умел в любую минуту погрузиться в такое состояние — либо при помощи снотворного, либо усилием воли.
Но внезапно маг пробудился: дверь бесшумно отворилась, и вошел Джино. В ту же секунду Нострадамус вскочил с дивана. Глаза его были ясными, ум, как всегда, прозорливым — невозможно было поверить, что этот человек только что спал таким глубоким сном.
Джино поклонился и сказал:
— Дело сделано, сеньор. Молодому человеку зачитали приговор. Ему отрубят голову шестого июля в девять часов утра. Эшафот построят на Гревской площади.
Сообщив магу все нужные тому сведения, старичок исчез — бесшумно, как обычно. По крайней мере, Нострадамус подумал, что он вышел из комнаты. Но на самом деле Джино затаился в темном уголке и внимательно наблюдал оттуда за тем, кого он называл своим хозяином. Острый ум, который мы уже отмечали однажды, светился в глазах старичка. Он больше не усмехался. Он был серьезен и спокоен, только черты лица были чуть напряжены, как это бывает у строгих и беспристрастных судей.
— Приговорен! — глухо повторил Нострадамус, едва ему показалось, что он остался один. — Этот юноша умрет, а мое сердце истекает слезами… Почему? Я хочу спасти его? — Долгое молчание. — Нет, пусть свершится то, что предназначено Судьбой! Раз уж Руаялю де Бореверу выпала участь стать орудием моего возмездия, я должен довести начатое до конца…
Он быстро сделал пару шагов по направлению к двери. Остановился. Прикрыл рукой глаза. Между судорожно сжатыми пальцами просочились слезы. Джино из своего темного уголка жадно всматривался в хозяина и прислушивался к его рыданиям.
Ближе к полуночи Нострадамус явился в Лувр. Слабость, которая еще так недавно чуть не сломила его волю к отмщению, совершенно испарилась. По дворцу немедленно распространился слух о том, что пришел целитель. Нострадамус попросил о короткой встрече с королевой. С того самого дня, когда Генрих, весь окровавленный, упал посреди ристалища, Екатерина ждала прихода целителя с глухим беспокойством и смутным раздражением: он казался ей подозрительным, она его опасалась.
«Кто знает, а вдруг он захочет спасти Анри?» — думала королева.
Нострадамус появился на пороге почти в ту же минуту, и, пытаясь заглянуть ему прямо в душу, Екатерина спросила:
— Скажите, вы пришли затем, чтобы спасти Его Величество?
— Мадам, — спокойно ответил маг, — никто не может спасти Его Величество.
— И даже вы?
— Тем более я.
— Но вы хотите его видеть? — настаивала королева.
— Так надо, — жестко ответил Нострадамус. Екатерина минутку подумала. Потом глухим голосом заговорила снова:
— Значит, смерть короля неизбежна? Что бы вы там ни думали, я испытываю глубокое горе, нестерпимую боль: я любила его! Но если никто и ничто не может спасти короля, то уж его убийцу наверняка никто и ничто не спасет! Никто и ничто! Клянусь богом!
Произнося клятву, королева медленно подняла руку к распятию.
Нострадамус вздрогнул. Мрачная улыбка тронула его губы.
— Да, разумеется, — сказал он. — Но опять-таки, кто знает, виновен ли Руаяль де Боревер на самом деле?
Королева схватила мага за руку и воскликнула непримиримо:
— Он виновен главным образом в том, что знает: права моего сына Анри на престол могут быть подвергнуты сомнению!
Нострадамус опустил голову. Он понял, что действительно никто и ничто в мире не может спасти того, кому назначена казнь. Однако, почти не осознавая сам хода обуревавших его мыслей, он попытался выдвинуть, как ему показалось, самый убедительный аргумент.
— Мадам, — сказал он, — но ведь есть еще один человек — не говоря обо мне самом, — которому известно то же самое, что этому несчастному юноше. И тем не менее вы позволили ему бежать…
— Монтгомери? — спросила королева со зловещей улыбкой. — Он далеко не убежит. И он тоже умрет, не сомневайтесь!
— А я? — поинтересовался Нострадамус.
— Вы? О, вы — другое дело… Я знаю, что вы не предадите меня, что бы ни случилось. Пойдемте. Я провожу вас к королю…
Несколько минут спустя Нострадамус стоял у постели, где агонизировал раненый. По приказу Екатерины его оставили одного в королевской спальне.
Король лежал неподвижно, дыхание было совсем слабым, еле слышным, лицо смертельно бледным. За плотной повязкой, наполовину скрывавшей лицо, пряталась и пустая глазница. Другой глаз — без повязки — был закрыт. Нострадамус взял Генриха за руку, приподнял и отпустил ее: рука безвольно упала на постель. Король находился на пороге смерти, сознание и чувства уже покинули его. Нострадамус, скрестив руки на груди, долго смотрел на умирающего…
Вот здесь, прямо перед ним, переживает последний час жизни человек, которому он обязан всеми своими несчастьями! Который сам стал несчастьем его жизни! Нострадамус, глядя на тихую агонию короля, вспоминал о своей потерянной молодости, о счастье, которым он мог бы наслаждаться, если бы этот человек не встал на его пути. И странная — может быть, даже пугающая — вещь: Нострадамус вовсе не почувствовал при виде умирающего радости, которую наделся испытать. Торжество возмездия ускользало от него. То, что он чувствовал, нельзя было назвать жалостью. Это не была удовлетворенная ненависть. Это было самое ужасное ощущение, какое только может существовать в человеческом мозгу: ощущение полной пустоты! Бесполезности и бессмысленности всех усилий. Чудовищной бессмысленности.
Нострадамус задумался.
«Надо разобраться, — сказал он себе. — То, что со мной происходит, абсурдно, лишено всякого смысла. Это просто невозможно. Я ненавижу этого человека. Я хочу, чтобы он умер, полностью осознав свое преступление и проклятие, обрушившееся на него из-за этого преступления. Но что же со мной происходит? Почему я сейчас не чувствую ненависти? Почему моя ненависть умерла? Умерла? — внезапно содрогнулся он. — Нет, она не умерла! Но между этой ненавистью и мной стоит какое-то препятствие, какая-то преграда… Что это за странное ощущение?»
Произнося про себя эти слова, он заметил, что плачет! Он заметил, что его ненависть полностью растворилась в этих слезах и что ее заместило совершенно затопившее его ощущение боли… В нем не осталось ни единой клеточки, в которой не отзывалась бы эта страшная боль! А когда он стал искать ее причину, причину боли, подавившей до абсолютного исчезновения все другие живые силы его души, он ясно увидел: эта боль, эти слезы вызваны приговором, вынесенным Руаялю де Бореверу!
«Никто и ничто не может его спасти! — горько повторял себе Нострадамус. — Никто и ничто! Королева простила бы все несчастному юноше, все, кроме того, что ему известна тайна появления на свет ее сына Анри… И сейчас я плачу об этом… Я! Я! Именно тот человек, который привел Руаяля на эшафот! Я оплакиваю его! Я! Я оплакиваю сына короля!»
Суховатый смешок прозвучал совсем рядом с Нострадамусом. Маг обернулся и увидел Джино.
— Зачем ты здесь? — строго спросил он слугу. — И как ты попал сюда?
— Как? Это не имеет значения, сеньор. Зачем? Чтобы принести вам то, что вы позабыли дома.
Старичок протянул Нострадамусу флакончик, наполненный коричневой жидкостью.
— Эликсир долголетия! — продолжал хихикать он. — Или, по крайней мере, эликсир, который подарит этому умирающему целый час жизни. Ровно час, но ведь больше и не нужно, чтобы насладиться местью, за которой вы гонялись двадцать три года, правда? Час радости за двадцать три года мучений. Ох! Это не так уж много, мэтр! Берите, берите!
Нострадамус продолжал стоять неподвижно, мрачный, как никогда. Старичок вздохнул, подошел к Генриху II, раздвинул ему губы и влил в полуоткрытый рот содержимое флакончика. Потом он поклонился Нострадамусу с обычным для него ироническим смирением и сделал движение к выходу. Но маг схватил старичка за руку.
— Кто ты? — воскликнул он. — Вот уже сколько времени я думаю, тот ли ты человек, каким хочешь казаться!
— Что же вы в таком случае не расспросили насчет меня Оккультные силы? — ехидно спросил Джино. — Получили бы точный ответ!
— Оккультные силы! — повторил Нострадамус, проводя рукой по лбу. — Да ты же прекрасно знаешь, сколько вопросов я тщетно задавал им! Я напрасно спрашивал о том, кто ты. Я напрасно спрашивал о себе самом и о тех, кто был мне близок. Я напрасно пытался узнать судьбу того…
Нострадамус запнулся, трепеща.
— Судьбу этого молодого человека, сеньор? — подсказал старичок. — Руаяль де Боревер скоро умрет. Вот вам и ответ!
— Замолчи! Уходи!
— Ухожу, ухожу… Смотрите, а Генрих-то просыпается… Смотрите!
Нострадамус быстро повернулся к королю. Джино выпрямился. Он бросил на мага долгий и какой-то особенный взгляд, потом скрылся в темном углу спальни. Генрих II действительно выходил из летаргического сна, предшествовавшего смерти. Он чувствовал, как жизнь возвращается к нему, как она накатывает светлыми волнами прилива. Король, приподнявшись на подушках, удивленно и восхищенно осмотрелся по сторонам.
— Как? — прошептал он. — Больше никакой боли? Никаких страданий? Никакой слабости? Боже, я родился заново, я снова дышу! Как такое могло случиться? Ах, вы здесь! — вскричал он, заметив Нострадамуса. — Это вы! Наконец-то это вы! Раз вы здесь, значит, я спасен!
Нострадамус вернулся к постели. Он смотрел на то, как к королю возвращается жизнь, и чувствовал, что ненависть его возрождается вместе с ней. А король протягивал к нему руки и в упоении бормотал:
— Спасибо, спасибо, вы мой спаситель, спасибо!
— Я ваш судья, — произнес Нострадамус. Король поднял голову и увидел того, кто осмелился так говорить с ним. И зрелище показалось ему столь ужасающим, что в душе воцарился непобедимый, хотя и неосознанный, страх. Генрих невольно потянулся рукой к стоявшему на столике у изголовья кровати колокольчику. Нострадамус кончиком пальца дотронулся до руки, уже готовой схватить золотой колокольчик, — и рука замерла, парализованная этим прикосновением.
— Бесполезно кричать, бесполезно звать на помощь, — безжалостно продолжал Нострадамус. — Вам надо услышать то, что я хочу сказать. У вас остался только час жизни. И этот час принадлежит мне, сир…
— Только час жизни? — пролепетал король. — Только час? Значит, я все-таки умру?
— Да. Когда выслушаете меня.
— Ничтожество! — скрипнул зубами король. — Да, ничтожество! Потому что только ничтожный человек, имея возможность позволить мне умереть с миром в душе, способен явиться сюда, вернуть меня к жизни и заставить наблюдать за собственной агонией! Что я тебе сделал? Кто ты такой?
Генрих больше и не думал о том, чтобы сопротивляться, чтобы звонить. Ему даже в голову не пришло, что прежде, чем умереть, можно позвать на помощь охрану, отдать приказ арестовать мага, раздавить его тяжкими обвинениями. Отчаяние не оставило места даже страху, он почти обезумел от сжигавшего его любопытства. Нострадамус между тем ответил на последний вопрос короля:
— Я уже сказал: я ваш судья. То, что вы отравили вашего брата Франсуа…
Король испустил пронзительный крик, упал на подушки, молитвенно сложил руки и прошептал:
— Сжалься! Помилуй!
— …это меня не касается, — спокойно продолжал Нострадамус. — То, что вы отправили на костер целую толпу невинных людей, меня тоже не касается. Но вам следует знать: это я вложил оружие в руку Боревера. Это я перед тем, как вы вышли на арену, убедил вас заменить куртуазное оружие острым боевым копьем. Это я доказал вам, что ваш соперник — возлюбленный Флоризы. Это я внушил вам ненависть к нему, как внушил ненависть к вам вашему сопернику. Я хотел, чтобы между вами произошла — совершенно законная — схватка не на жизнь, а на смерть. Я хотел понять, действительно ли вам суждено умереть от удара человека, которого я сам настроил против вас… Случившееся подтвердило справедливость Судьбы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63