https://wodolei.ru/catalog/dushevie_dveri/v-nishu/
Что такое? Если бы я знал хоть какую молитву, то заставил бы его замолчать!
И взял малыша на руки. Что за диво! Ребенок тут же умолк, открыл полные мольбы глаза и зачмокал губами, словно сосет. Увидев это, разбойник тоже замолчал, по спине его пробежали мурашки, и он впал в глубокую задумчивость. Наемный убийца, бродяга с большой дороги, разбойник, привыкший с легкостью совершать дурные дела, он вдруг почувствовал, как в его очерствелой душе зашевелилось незнакомое до тех пор чувство, что-то очень сильное и очень нежное проникало в нее без спросу: это была жалость. Он никогда не знал ее. Никогда не жалел никого и ни о чем.
Внезапно глаза ребенка закрылись, он уснул. Но, несмотря на это, как нередко бывает с совсем маленькими детьми, когда их постигает большое горе, он продолжал плакать: слезы бесшумно катились по исхудалым щечкам. Бережно, очень бережно наемник уложил своего подопечного обратно на подстилку и, не отрывая от него взгляда, чуть отступил. Он стоял и смотрел на малыша, покачивая головой и вороша растопыренными пальцами свою буйную черную шевелюру, уже начинающую седеть на висках.
Потом Брабан-Брабантец вышел за дверь, спустился на улицу и впервые в жизни отправился покупать вместо вина с пряностями — молоко! Потом снова взобрался в свое логово, тщательно отмыл оловянный кубок, служивший непременным компаньоном его одиноких размышлений, и налил туда молока. Потом подошел к младенцу и приподнял его головку.
Тот сразу же проснулся. После нескольких неловких попыток приспособиться к сосуду, из которого лилась драгоценная влага, — а ему было и на самом деле очень трудно, как было бы трудно всякому маленькому ребенку, не знавшему никакого источника пищи, кроме материнской груди, — сын Мари наконец-то зачмокал губами, втягивая в себя молоко из кубка… Насытившись, он посмотрел на наемника, с радостным смехом потянулся ручонками к его рейтарским усам и стал тянуть их к себе. Брабан-Брабантец, стоявший на коленях у подстилки, неподвижный и безмолвный, позволял младенцу делать что угодно — чем бы дитя ни тешилось… А малыш, наигравшись, вдруг снова заснул, и сон его на этот раз был спокойным и счастливым.
Наемный убийца долго не поднимался с колен, глядя на спящего ребенка. Он не пошевелился до тех пор, пока до его жилища не донесся гулкий звон: колокол собора Парижской Богоматери объявлял горожанам, что время течет, и эхо разносило отзвуки над спящим городом. Только тогда наемник встал с колен, прислушался и проворчал:
— Час ночи…
Это было время выполнения чудовищной миссии, возложенной на него принцем Анри: к ней следовало приступить в случае, если тот не появится в назначенный час и не прикажет вернуть ребенка матери. Брабан встряхнулся, как потревоженный кабан, бросил долгий и злобный взгляд на развешенное вдоль стены оружие, выбрал там кинжал с широким клинком и вышел с ним на середину комнаты.
— Что ж, тем хуже для него, — проворчал наемник. — Если он придет и велит отправляться к палачу, я распорю ему брюхо, принц он там или не принц…
Мы слышали, что ответил Брабан, когда принц спросил его о ребенке. В день отбытия в Прованс Анри тщетно искал наемника среди солдат и сопровождавшей королевскую семью свиты: его нигде не было. Брабан-Брабантец исчез, и никто не мог сказать, что с ним и где он находится.
Часть пятая
ИСЦЕЛИТЕЛЬ
I. Чудо исцеления парализованной
Рено ураганом вырвался из Парижа. Сердце его сжимала такая жгучая тоска, какая способна убить обычного человека за несколько часов. Его буквально придавливала к земле мысль о том, что ему необходимо скакать во весь опор, побеждая пространство и время, тогда как все живые силы его души стремились в обратном направлении, приковывали его к Парижу. Рено, преодолевая самого себя, мчался как бешеный. И, взывая к своей могучей воле, пытался изгнать из памяти — или, по крайней мере, попробовать изгнать — страшную сцену в Сен-Жермен-л'Оссерруа. Он говорил себе:
«Поскольку через двадцать дней я все равно вернусь, поскольку я тогда буду абсолютно свободен, поскольку только тогда я смогу продолжить те удивительные, незабываемые переговоры, которые начались в церкви, я должен, я обязан думать только о том, чтобы скакать быстрее…»
Но разве человек может научиться так управлять собой? Разве он может вынудить себя думать о том или не думать об этом? Да, этот человек не только, как он считал, должен был, но и мог! Потому что он представлял собой существо, организованное исключительным образом и в этом смысле чудесное. Да, он обладал сверхъестественной властью над собой и другими, и одна эта власть способна была заставить его мозг сохранять лишь те образы и мысли, которые он позволял себе сохранить в ту или иную минуту!
Перепрыгивая с загнанной лошади на свежую, дав себе за пятеро суток лишь двадцать часов отдыха в несколько приемов, Рено к вечеру пятого дня добрался до расположенного на берегу Роны города под названием Турнон.
Замедлив ход, он почувствовал смертельную усталость — усталость не тела, но духа.
«Так, — подумал он, — если я не смогу победить это несчастье, то умру через час, а значит, умрет и мой отец, и…»
Он почувствовал, как мыслями снова возвращается к Мари, покачал головой и спрыгнул с лошади. Подошел к двери трактира, служанка, которую он даже не заметил, принесла ему вина. Он облокотился на столик, пристально глядя на красный солнечный диск, опускающийся за лиловые горы на далеком горизонте. Внешне он выглядел очень спокойным, вот только рука, пробравшись под полу расстегнутого камзола, ногтями терзала его грудь, там, где сердце, и это было ужасно.
Образ Мари! Этот образ снова стал преследовать его. Он видел ее такой, какой она была в ту ночь, когда они вместе совершали погребение на Кладбище Невинных: в траурном покрывале, высокую, с фонарем в руке… И он исходил молчаливым стоном:
«Я люблю ее! Я люблю ее! Мари, о, Мари, возлюбленная моя! Мари! Я люблю тебя! Я тебя обожаю! Мари, мы умрем вместе, потому что я должен тебя убить.»
Решение, как мы видим, далось ему непросто, но, когда Рено принял его, кровоточащая душа обрела наконец спокойствие.
В этот момент двери находившейся прямо против него церкви отворились, и оттуда вышли человек двенадцать крестьян. Двое несли стул, на котором сидела девочка лет пятнадцати, бледная, с распущенными волосами. Она была такая красивая, что при взгляде на нее хотелось плакать, ведь глаза девочки, при всей ее красоте, выражали неизбывную, безграничную печаль. Рядом с ней, тщательно оберегая ее от случайного толчка, шла пожилая женщина. Голова этой женщины тряслась от горя, лицо распухло от слез, она то забегала вперед, то возвращалась, все время просила идти потише, не трясти стул… Это, несомненно, была мать девочки. Рено не мог оторвать глаз от печального зрелища. Его быстрый и ясный взгляд прежде всего остановился на несчастной маленькой калеке, изучил ее с ног до головы. Рено охватило волнение, он задрожал. Мысли его заметались. Он вскочил, бормоча:
— А если я оставлю здесь после себя сияние чистой радости? Разве это не поможет заговорить боль? Надо попробовать! Скажите, ведь эта девочка парализована? — обратился молодой человек к трактирщику, и в голосе его прозвучала странная нежность.
— Да, мсье, — ответил трактирщик. — Монсеньор де Турнон сказал, что нужно отнести девочку в церковь, чтобы Пресвятая Дева исцелила ее.
— Монсеньор де Турнон?
— Ну да, кардинал де Турнон, архиепископ Эмбренский, тот, которого только что назначили генерал-лейтенантом господина коннетабля де Монморанси. Вон там — посмотрите! — его дворец, — добавил трактирщик, указывая на большой четырехугольный дом, защищенный зубчатыми стенами с бойницами и окруженный рвами. — И сегодня как раз малышку Юберту отнесли в церковь, мсье, но, вы же видите, Пресвятая Дева не захотела исцелить ребенка…
— Она парализована около двух лет? — спросил Рено, пристально вглядываясь в лицо несчастной девочки.
— Точно, мсье, ровно два года. А откуда вы знаете?
Рено не ответил. Он подошел к стулу, который носильщики только что поставили на землю, обратив калеку лицом к церкви. Ему пришлось пробиваться сквозь толпу: народу на площади перед храмом с каждой минутой становилось все больше. Появился мэтр Пезенак, начальник королевской полиции в Турноне. Согнувшись в почтительном поклоне — впрочем, очень может быть, страха в этом поклоне было даже больше, чем почтения, — он что-то объяснял монаху, вышедшему из ворот кардинальского дома. Монах был высоким, сухощавым, с бледным лицом аскета и с горящими глазами. Его осанка выдавала благородное происхождение, манера держаться говорила о том, что в былые времена монах был крепким и искусным всадником…
Мать парализованной девочки опустилась на колени и, повернувшись лицом к церкви, принялась горячо молиться. Женщины в толпе, как и большинство мужчин, последовали ее примеру. Наверное, несчастная хотела сделать последнюю попытку уговорить небесные силы сжалиться над ее дочерью и исцелить ее. Мертвая тишина нависла над толпой.
Красивая, как ангел, маленькая Юберта, белокурая Юберта с рассыпавшимися по плечам волосами была любимицей всего города: веселая и шаловливая хохотунья, она поспевала повсюду и везде была самой желанной гостьей. Юберта была для всего городка символом очарования просыпающейся женственности, символом радости, символом лучистого света. Но внезапно, сразу после того, как она навестила парализованную больную, которую все время старалась утешить и приободрить, девочка почувствовала странное недомогание. Болезненное любопытство заставило ее после этого еще чаще бывать у больной. После каждого визита малышке становилось все хуже и хуже.
И вот однажды утром она не смогла встать с постели: ноги отказались служить ей. Через несколько дней она уже не смогла пошевелить и пальцем: руки, как и ноги, парализовало, жизнь сохраняли одни лишь глаза. Сколько ни пытались лечить этот странный недуг, ничего не помогало, тело ребенка оставалось все таким же неподвижным, таким же напряженным. Для Турнона наступил долгий период траура. Несчастная мать чуть не сошла с ума. Вот о чем рассказывал надменно возвышавшемуся над толпой монаху с суровым лицом мэтр Пезенак, глава королевской полиции. Вот о чем мог бы рассказать Рено трактирщик.
В царящей на площади тишине звучал только прерываемый рыданиями дрожащий голос старухи-матери:
— О, госпожа моя, Пресвятая Дева! Это монсеньор де Турнон послал нас к Вам, чтобы я сказала: разве Вы не услышали моей молитвы, разве Вы не видели моих слез? Вам ведь достаточно только знак подать, госпожа моя, Пресвятая Дева, чтобы моя малышка Юберта снова смогла ходить! О, добрая Дева, владычица земли и неба, Вы — такая могущественная, помогите нам, спасите моего ребенка!
— Спасите ее! — взревела толпа. — Спасите Юберту!
Женщины плакали навзрыд, мужчины утирали слезы, горе бедной матери трогало все сердца. Глаза парализованной девочки были прикованы к статуе Богоматери, стоящей в глубине церкви среди горящих свечей, и эти красивые голубые глаза выражали такую мольбу, такую муку, такую растерянность, что даже суровый монах, наблюдавший за этой сценой, не смог сдержать дрожи, хотя при виде этого человека никто бы не смог поверить, будто зрелище человеческих страданий способно его взволновать.
Люди, собравшиеся на площади, долго плакали и молились, слышен был только неясный шепот, потом снова воцарилась тишина. Все взгляды обратились к парализованной девочке. Но она как была, так и осталась неподвижной! Мать продолжала стоять на коленях, по лицу ее струились слезы. Но вот и она, горестно повесив голову, поднялась. Носильщики подняли стул и собрались нести Юберту домой. Толпа расступилась. Все было кончено. Надежды на чудо не оправдались: теперь малышка навсегда останется парализованной!
И вдруг случилось то, чего никто не ждал. Этот молодой человек, который, облокотясь на столик, казалось, отдыхал перед входом в трактир, этот чужак, который никому в городке не был известен, этот путешественник, с головы до пят покрытый дорожной пылью, подошел к носильщикам и попросил их:
— Поставьте стул на землю.
Носильщики вздрогнули, когда в тишине прозвучал этот голос, в котором бесконечная нежность соединялась с непререкаемой властностью, так что сопротивляться было невозможно и бессмысленно. Они послушались. Люди, начавшие уже было расходиться, снова приблизились, движимые любопытством, неизбежным в тех случаях, когда все надеются на чудо и ожидают, что вот-вот случится что-то непредвиденное, сверхъестественное. Все взгляды устремились на путешественника, лицо которого в этот момент сияло таким светом, что от одного этого присутствовавших охватило смутное беспокойство. Старушка-мать тоже смотрела на юношу, и сердце ее мучительно билось. А Рено наклонился к малышке Юберте, взял ее за руку и сказал:
— Дитя мое, посмотрите на меня…
Парализованная девочка повиновалась. Наверное, целую минуту ее прекрасные голубые глаза безотрывно глядели в пылающие глаза незнакомца. И мало-помалу на бледном изможденном личике калеки стало появляться выражение безграничного доверия… Тогда Рено выпрямился, все еще держа девочку за руку. Стояла гнетущая тишина, только тяжелое дыхание выдавало присутствие на площади стольких людей. И вдруг раздался голос, он звучал необычайно ласково, но властно, но повелительно. Это Рено приказал девочке:
— Встань и иди!
По толпе прокатился ропот, потом голоса стали громче, громче, наконец люди закричали. Недоумение сменилось восторгом, ужасом, радостью, волнение толпы выдавало все эти разнообразные чувства. И у всех этих чувств была одна-единственная причина. Люди не случайно восклицали: «Ноэль! Ноэль!»note 8, не случайно некоторые женщины упали в обморок, а некоторые мужчины в ужасе бежали: все, да, все видели своими глазами потрясающую, поистине сказочную, немыслимую вещь — свершившееся чудо исцеления!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
И взял малыша на руки. Что за диво! Ребенок тут же умолк, открыл полные мольбы глаза и зачмокал губами, словно сосет. Увидев это, разбойник тоже замолчал, по спине его пробежали мурашки, и он впал в глубокую задумчивость. Наемный убийца, бродяга с большой дороги, разбойник, привыкший с легкостью совершать дурные дела, он вдруг почувствовал, как в его очерствелой душе зашевелилось незнакомое до тех пор чувство, что-то очень сильное и очень нежное проникало в нее без спросу: это была жалость. Он никогда не знал ее. Никогда не жалел никого и ни о чем.
Внезапно глаза ребенка закрылись, он уснул. Но, несмотря на это, как нередко бывает с совсем маленькими детьми, когда их постигает большое горе, он продолжал плакать: слезы бесшумно катились по исхудалым щечкам. Бережно, очень бережно наемник уложил своего подопечного обратно на подстилку и, не отрывая от него взгляда, чуть отступил. Он стоял и смотрел на малыша, покачивая головой и вороша растопыренными пальцами свою буйную черную шевелюру, уже начинающую седеть на висках.
Потом Брабан-Брабантец вышел за дверь, спустился на улицу и впервые в жизни отправился покупать вместо вина с пряностями — молоко! Потом снова взобрался в свое логово, тщательно отмыл оловянный кубок, служивший непременным компаньоном его одиноких размышлений, и налил туда молока. Потом подошел к младенцу и приподнял его головку.
Тот сразу же проснулся. После нескольких неловких попыток приспособиться к сосуду, из которого лилась драгоценная влага, — а ему было и на самом деле очень трудно, как было бы трудно всякому маленькому ребенку, не знавшему никакого источника пищи, кроме материнской груди, — сын Мари наконец-то зачмокал губами, втягивая в себя молоко из кубка… Насытившись, он посмотрел на наемника, с радостным смехом потянулся ручонками к его рейтарским усам и стал тянуть их к себе. Брабан-Брабантец, стоявший на коленях у подстилки, неподвижный и безмолвный, позволял младенцу делать что угодно — чем бы дитя ни тешилось… А малыш, наигравшись, вдруг снова заснул, и сон его на этот раз был спокойным и счастливым.
Наемный убийца долго не поднимался с колен, глядя на спящего ребенка. Он не пошевелился до тех пор, пока до его жилища не донесся гулкий звон: колокол собора Парижской Богоматери объявлял горожанам, что время течет, и эхо разносило отзвуки над спящим городом. Только тогда наемник встал с колен, прислушался и проворчал:
— Час ночи…
Это было время выполнения чудовищной миссии, возложенной на него принцем Анри: к ней следовало приступить в случае, если тот не появится в назначенный час и не прикажет вернуть ребенка матери. Брабан встряхнулся, как потревоженный кабан, бросил долгий и злобный взгляд на развешенное вдоль стены оружие, выбрал там кинжал с широким клинком и вышел с ним на середину комнаты.
— Что ж, тем хуже для него, — проворчал наемник. — Если он придет и велит отправляться к палачу, я распорю ему брюхо, принц он там или не принц…
Мы слышали, что ответил Брабан, когда принц спросил его о ребенке. В день отбытия в Прованс Анри тщетно искал наемника среди солдат и сопровождавшей королевскую семью свиты: его нигде не было. Брабан-Брабантец исчез, и никто не мог сказать, что с ним и где он находится.
Часть пятая
ИСЦЕЛИТЕЛЬ
I. Чудо исцеления парализованной
Рено ураганом вырвался из Парижа. Сердце его сжимала такая жгучая тоска, какая способна убить обычного человека за несколько часов. Его буквально придавливала к земле мысль о том, что ему необходимо скакать во весь опор, побеждая пространство и время, тогда как все живые силы его души стремились в обратном направлении, приковывали его к Парижу. Рено, преодолевая самого себя, мчался как бешеный. И, взывая к своей могучей воле, пытался изгнать из памяти — или, по крайней мере, попробовать изгнать — страшную сцену в Сен-Жермен-л'Оссерруа. Он говорил себе:
«Поскольку через двадцать дней я все равно вернусь, поскольку я тогда буду абсолютно свободен, поскольку только тогда я смогу продолжить те удивительные, незабываемые переговоры, которые начались в церкви, я должен, я обязан думать только о том, чтобы скакать быстрее…»
Но разве человек может научиться так управлять собой? Разве он может вынудить себя думать о том или не думать об этом? Да, этот человек не только, как он считал, должен был, но и мог! Потому что он представлял собой существо, организованное исключительным образом и в этом смысле чудесное. Да, он обладал сверхъестественной властью над собой и другими, и одна эта власть способна была заставить его мозг сохранять лишь те образы и мысли, которые он позволял себе сохранить в ту или иную минуту!
Перепрыгивая с загнанной лошади на свежую, дав себе за пятеро суток лишь двадцать часов отдыха в несколько приемов, Рено к вечеру пятого дня добрался до расположенного на берегу Роны города под названием Турнон.
Замедлив ход, он почувствовал смертельную усталость — усталость не тела, но духа.
«Так, — подумал он, — если я не смогу победить это несчастье, то умру через час, а значит, умрет и мой отец, и…»
Он почувствовал, как мыслями снова возвращается к Мари, покачал головой и спрыгнул с лошади. Подошел к двери трактира, служанка, которую он даже не заметил, принесла ему вина. Он облокотился на столик, пристально глядя на красный солнечный диск, опускающийся за лиловые горы на далеком горизонте. Внешне он выглядел очень спокойным, вот только рука, пробравшись под полу расстегнутого камзола, ногтями терзала его грудь, там, где сердце, и это было ужасно.
Образ Мари! Этот образ снова стал преследовать его. Он видел ее такой, какой она была в ту ночь, когда они вместе совершали погребение на Кладбище Невинных: в траурном покрывале, высокую, с фонарем в руке… И он исходил молчаливым стоном:
«Я люблю ее! Я люблю ее! Мари, о, Мари, возлюбленная моя! Мари! Я люблю тебя! Я тебя обожаю! Мари, мы умрем вместе, потому что я должен тебя убить.»
Решение, как мы видим, далось ему непросто, но, когда Рено принял его, кровоточащая душа обрела наконец спокойствие.
В этот момент двери находившейся прямо против него церкви отворились, и оттуда вышли человек двенадцать крестьян. Двое несли стул, на котором сидела девочка лет пятнадцати, бледная, с распущенными волосами. Она была такая красивая, что при взгляде на нее хотелось плакать, ведь глаза девочки, при всей ее красоте, выражали неизбывную, безграничную печаль. Рядом с ней, тщательно оберегая ее от случайного толчка, шла пожилая женщина. Голова этой женщины тряслась от горя, лицо распухло от слез, она то забегала вперед, то возвращалась, все время просила идти потише, не трясти стул… Это, несомненно, была мать девочки. Рено не мог оторвать глаз от печального зрелища. Его быстрый и ясный взгляд прежде всего остановился на несчастной маленькой калеке, изучил ее с ног до головы. Рено охватило волнение, он задрожал. Мысли его заметались. Он вскочил, бормоча:
— А если я оставлю здесь после себя сияние чистой радости? Разве это не поможет заговорить боль? Надо попробовать! Скажите, ведь эта девочка парализована? — обратился молодой человек к трактирщику, и в голосе его прозвучала странная нежность.
— Да, мсье, — ответил трактирщик. — Монсеньор де Турнон сказал, что нужно отнести девочку в церковь, чтобы Пресвятая Дева исцелила ее.
— Монсеньор де Турнон?
— Ну да, кардинал де Турнон, архиепископ Эмбренский, тот, которого только что назначили генерал-лейтенантом господина коннетабля де Монморанси. Вон там — посмотрите! — его дворец, — добавил трактирщик, указывая на большой четырехугольный дом, защищенный зубчатыми стенами с бойницами и окруженный рвами. — И сегодня как раз малышку Юберту отнесли в церковь, мсье, но, вы же видите, Пресвятая Дева не захотела исцелить ребенка…
— Она парализована около двух лет? — спросил Рено, пристально вглядываясь в лицо несчастной девочки.
— Точно, мсье, ровно два года. А откуда вы знаете?
Рено не ответил. Он подошел к стулу, который носильщики только что поставили на землю, обратив калеку лицом к церкви. Ему пришлось пробиваться сквозь толпу: народу на площади перед храмом с каждой минутой становилось все больше. Появился мэтр Пезенак, начальник королевской полиции в Турноне. Согнувшись в почтительном поклоне — впрочем, очень может быть, страха в этом поклоне было даже больше, чем почтения, — он что-то объяснял монаху, вышедшему из ворот кардинальского дома. Монах был высоким, сухощавым, с бледным лицом аскета и с горящими глазами. Его осанка выдавала благородное происхождение, манера держаться говорила о том, что в былые времена монах был крепким и искусным всадником…
Мать парализованной девочки опустилась на колени и, повернувшись лицом к церкви, принялась горячо молиться. Женщины в толпе, как и большинство мужчин, последовали ее примеру. Наверное, несчастная хотела сделать последнюю попытку уговорить небесные силы сжалиться над ее дочерью и исцелить ее. Мертвая тишина нависла над толпой.
Красивая, как ангел, маленькая Юберта, белокурая Юберта с рассыпавшимися по плечам волосами была любимицей всего города: веселая и шаловливая хохотунья, она поспевала повсюду и везде была самой желанной гостьей. Юберта была для всего городка символом очарования просыпающейся женственности, символом радости, символом лучистого света. Но внезапно, сразу после того, как она навестила парализованную больную, которую все время старалась утешить и приободрить, девочка почувствовала странное недомогание. Болезненное любопытство заставило ее после этого еще чаще бывать у больной. После каждого визита малышке становилось все хуже и хуже.
И вот однажды утром она не смогла встать с постели: ноги отказались служить ей. Через несколько дней она уже не смогла пошевелить и пальцем: руки, как и ноги, парализовало, жизнь сохраняли одни лишь глаза. Сколько ни пытались лечить этот странный недуг, ничего не помогало, тело ребенка оставалось все таким же неподвижным, таким же напряженным. Для Турнона наступил долгий период траура. Несчастная мать чуть не сошла с ума. Вот о чем рассказывал надменно возвышавшемуся над толпой монаху с суровым лицом мэтр Пезенак, глава королевской полиции. Вот о чем мог бы рассказать Рено трактирщик.
В царящей на площади тишине звучал только прерываемый рыданиями дрожащий голос старухи-матери:
— О, госпожа моя, Пресвятая Дева! Это монсеньор де Турнон послал нас к Вам, чтобы я сказала: разве Вы не услышали моей молитвы, разве Вы не видели моих слез? Вам ведь достаточно только знак подать, госпожа моя, Пресвятая Дева, чтобы моя малышка Юберта снова смогла ходить! О, добрая Дева, владычица земли и неба, Вы — такая могущественная, помогите нам, спасите моего ребенка!
— Спасите ее! — взревела толпа. — Спасите Юберту!
Женщины плакали навзрыд, мужчины утирали слезы, горе бедной матери трогало все сердца. Глаза парализованной девочки были прикованы к статуе Богоматери, стоящей в глубине церкви среди горящих свечей, и эти красивые голубые глаза выражали такую мольбу, такую муку, такую растерянность, что даже суровый монах, наблюдавший за этой сценой, не смог сдержать дрожи, хотя при виде этого человека никто бы не смог поверить, будто зрелище человеческих страданий способно его взволновать.
Люди, собравшиеся на площади, долго плакали и молились, слышен был только неясный шепот, потом снова воцарилась тишина. Все взгляды обратились к парализованной девочке. Но она как была, так и осталась неподвижной! Мать продолжала стоять на коленях, по лицу ее струились слезы. Но вот и она, горестно повесив голову, поднялась. Носильщики подняли стул и собрались нести Юберту домой. Толпа расступилась. Все было кончено. Надежды на чудо не оправдались: теперь малышка навсегда останется парализованной!
И вдруг случилось то, чего никто не ждал. Этот молодой человек, который, облокотясь на столик, казалось, отдыхал перед входом в трактир, этот чужак, который никому в городке не был известен, этот путешественник, с головы до пят покрытый дорожной пылью, подошел к носильщикам и попросил их:
— Поставьте стул на землю.
Носильщики вздрогнули, когда в тишине прозвучал этот голос, в котором бесконечная нежность соединялась с непререкаемой властностью, так что сопротивляться было невозможно и бессмысленно. Они послушались. Люди, начавшие уже было расходиться, снова приблизились, движимые любопытством, неизбежным в тех случаях, когда все надеются на чудо и ожидают, что вот-вот случится что-то непредвиденное, сверхъестественное. Все взгляды устремились на путешественника, лицо которого в этот момент сияло таким светом, что от одного этого присутствовавших охватило смутное беспокойство. Старушка-мать тоже смотрела на юношу, и сердце ее мучительно билось. А Рено наклонился к малышке Юберте, взял ее за руку и сказал:
— Дитя мое, посмотрите на меня…
Парализованная девочка повиновалась. Наверное, целую минуту ее прекрасные голубые глаза безотрывно глядели в пылающие глаза незнакомца. И мало-помалу на бледном изможденном личике калеки стало появляться выражение безграничного доверия… Тогда Рено выпрямился, все еще держа девочку за руку. Стояла гнетущая тишина, только тяжелое дыхание выдавало присутствие на площади стольких людей. И вдруг раздался голос, он звучал необычайно ласково, но властно, но повелительно. Это Рено приказал девочке:
— Встань и иди!
По толпе прокатился ропот, потом голоса стали громче, громче, наконец люди закричали. Недоумение сменилось восторгом, ужасом, радостью, волнение толпы выдавало все эти разнообразные чувства. И у всех этих чувств была одна-единственная причина. Люди не случайно восклицали: «Ноэль! Ноэль!»note 8, не случайно некоторые женщины упали в обморок, а некоторые мужчины в ужасе бежали: все, да, все видели своими глазами потрясающую, поистине сказочную, немыслимую вещь — свершившееся чудо исцеления!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63