Робость расстаться с собой, со своими болячками - признаю, болячками нелегкими, на всю жизнь.
Не все просто - меньше всего хочется думать о простоте. И полюбить другого, и разбудить сердце иных, и поспешить на помощь слабым - нет, не такое простое это дело, что тут рядить.
Но без этого - в чем же суть жизни?
Ребенок, отрок жив мечтами, и они движут его не всегда осознанные поступки. Энергия зрелости высока, она означает ответственность поступка, дело, которое и лепит личность. А дело начинается с шага. Малого, но со смыслом.
Вам надо шагнуть, Иван. К выходу.
Из отрочества - в жизнь.
Боль исчезнет, я верю. Письмо Ваше, на мой взгляд, не подтверждает Вашу, как Вы пишете, никчемность и неприспособленность.
Все, как говорится, при Вас. Надо только о себе забыть - для других.
И все с головы встанет на ноги. Помните: это новорожденным все видится так. А потом мир переворачивается, занимает правильное положение.
"Исчезнет ли боль моя?"
Исчезнет, если боль растворить поступком.
Если выйти из замкнутого круга.
Если полюбить.
Пожертвовать собой для других.
Разбудить их от спячки.
Последняя фраза: "И поймет ли (захочет ли понять) кто-нибудь меня, хотя я душу не открою. Еще и на это ответа жду".
Ответа дать не могу. Ответ даст Вам она или он, кто поймет Вас.
А совет дать надо.
Вот он: душу придется открыть, чтобы ее поняли. Необходимо.
Душе вообще полезен свежий воздух, иначе в ней все заплесневеет.
Не сквозняк, нет. Свежий воздух.
А для этого надо открыть дверь, дорогой Иван.
П Р Е С Т У П Н И Ц А,
И Л И
П О В Е С Т Ь О Т О М,
К А К М О Ж Н О П О Т Е Р Я Т Ь Р Е Б Е Н К А
В этом горьком повествовании я буду прибегать к цитатам из реального письма реальной женщины. Ибо, как бы ни стремился я к подлинности, реставрируя события трех жизней, мне все-таки недостанет слов, чтобы передать настоящую горечь отчаявшейся матери.
К письму, видно перечитав его, после того как поставила точку, она приложила записку:
"Все то, что я написала, не дает мне уверенности в том, что я как человек буду правильно охарактеризована в Ваших глазах. Я (так мне думается) не смогла изложить в письме как следует те мысли, которые волнуют меня. Я не обладаю даром письменного объяснения, да притом наболевшие вопросы наслаиваются друг на друга, и я не могу ясно изложить их. Не скрою, мне необходима помощь, а где ее получить? Откровенно говоря, я не знаю.
В моей жизни было очень много неприятных моментов, но такой удар, какой я получила сейчас, трудно перенести. Потеря ребенка равносильна смерти. Ко мне навязчиво приходит одна мысль: а стоит ли жить? Простите меня за мою слабость и не судите строго. Мне просто очень плохо.
С уважением - Клавдия Пахомова".
* * *
Она сравнительно молода, по нынешним, разумеется, меркам, ей ближе к тридцати, чем к сорока. Казалось бы, можно повторить попытку. Впрочем, она и повторяет, только совсем в ином значении - повторяет жизнь сначала, хотя повторить сначала и невозможно.
Это сегодняшнее состояние ее души. Было вчерашнее - об этом позже, а было и позавчерашнее, когда все, собственно, и произошло. Хотя и перед тем, позавчерашним, было еще одно жизненное пространство, точнее, пространство ее жизни, где все было понятно и просто и обещало одну лишь безмятежность - безмятежностью ей кажется сегодня все, что было прежде.
Клава закончила торговый институт, а попала туда потому, что в последний миг забрала документы из приемной комиссии университета, испугалась строгих экзаменов. Это теперь в торговый институт попасть потруднее, чем на исторический, а тогда, в ее пору, было наоборот, и подружка - где-то она теперь? - уговорила перейти в торговый.
Уже в институте, пока смешком, между собой, после строгих и праведных лекций о правилах советской торговли, девчонки частенько поговаривали про магазины, где бывали на практике. Там, в магазинах, порядки были вольнее, народ не трясся над каждой копейкой; хватало, правда, всякой пьяни, особенно в гастрономах - при, как говорится, прямой выпивке и закуске. Но умелый директор, утверждали девчонки, должен иметь двух-трех надежных людей на базах - вне магазина и двух-трех на складах внутри магазина. Отношения между продавцами и складскими - в руках этих клевретов, директору остаются вопросы стратегии и тактики. Зачем ему трястись над каждым килограммом и каждой копейкой? За недостачу отвечают продавцы.
Мнения среди студентов тогда делились: где лучше работать: в системе продуктовой или промтоварной? Продукты всем нужны каждую минуту, но дело это хлопотливое, напряженное.
Промтовары тоже всем нужны, хотя и не каждую минуту, но нужны даже поосновательнее, тут речь о предметах носких и долговременных.
Разницы - это было известно, как истина азбучная, - большой нет: за дефицитную еду тебе принесут любой промтовар, а за дефицитный промтовар любую еду.
Нельзя, конечно, сказать, что в торговом институте разговоры вертелись только по коммерческому кругу. Студентки, как все студентки, бегали по танцулькам, в кино и театры, но Клава хорошо помнила ощущение волнующего ожидания, которое царствовало в их общежитской комнате, особенно на последних курсах. Среди этого ожидания все четче, точно заповеди, звучали две мысли. Одна - про то, что все, конечно, зависит от везения. Бывает, повезет сразу - самостоятельная работа, и не ОРС или трест, треск арифмометров и бабьи склоки, а сразу магазин. Другая - один в поле не воин, и надо сразу найти круг, познакомиться, сойтись или еще как - все равно, словом, найти решающих людей, подружиться с ними.
Распределение оказалось слабым местом Клавдии - выросла она в небольшом городке, возвращаться туда не желала, а в сравнительно больших центрах ни родни, ни знакомых у нее не было, и, услышав от председателя комиссии три названия трех крупных городов, даже растерялась - все они и казались равными в ее представлении.
Председатель потеплел: такие растеряхи встречались ему, видать, не часто, куда чаще точку распределения называли сами, даже просили, бывало, умоляли и плакали - каждый заботился о своей судьбе заранее. И он повторил одно из трех названий: город в Сибири, на сибирском Севере, хоть и старинный, но перспективный, потому как стал столицей крупного экономического района.
Клава покорно кивнула, снова вызвав улыбчивую симпатию председателя.
Так оказалась она в Сибири, и вот так, в общем-то совершенно случайно, началась ее счастливая и несчастливая карьера.
Первое время ей все же пришлось поторчать в тресте. Девица она была видная - роста выше среднего, к тому же казацких кровей, брови вразлет, высокая грудь, щеки пышут жаром - все при ней, все на месте - и, похоже, начальство, будто дефицитный товар, придержало ее при себе, до особого, может быть, случая.
Внешний вид в торговле, считай, тоже дефицит, особенно если лицо от рождения - открытое, приветливое, добродушное; такое лицо да еще ежели статность, величественность в фигуре - карьеру способно сделать, повести далеко вперед. Это, правда, Клавдия гораздо позже поняла, как с горечью поняла потом, когда времени понимать стало предостаточно, и другое, самое главное, что еще важнее, чем статность и приветливое, улыбчивое лицо. Начальство умышленно попридержало ее в тресте, чтобы, во-первых, приглядеться как следует к человеку, обкатать ее - и, так сказать, в сфере документации, и в сфере деловых отношений, а главное, подвоспитать в общем духе: понять, насколько покладиста, умна, умеет ли обращаться с людьми, так, чтобы всегда была хозяйкой положения, чтобы свято берегла свою ступеньку на лестнице положений - почитая верхних и подчиняя нижних.
В тресте Клава отработала полгода, обнаружив свои достоинства и недостатки. Из достоинств: дело понимала, с документацией обращалась спокойно и уверенно, была покорна и покладиста, но вот с людьми обращаться совершенно не умела; впрочем, такое умение приходит только тогда, когда человек занимает свое место на своей ступеньке, а не болтается на широком крыльце, с каким можно сравнить административный аппарат треста.
И Клаву выдвинули - на место довольно нейтральное: товароведом большой базы, снабжающей Север одеждой.
Надо заметить, что произошло это все лишь после того, как у Клавы окончательно определился ее Наперсник. Я пишу это слово с большой буквы вовсе не из уважения к нему, а оттого, что Клава даже теперь, даже в своем драматическом письме не называет имени-отчества и положения своего, если можно так выразиться, учителя и наставника. Уверен, он работает, процветает, трагедия Клавдии Пахомовой его совершенно не волнует, потому как причастным к ней себя он сам, и даже Клава, не считает. Так вот, у Клавы к той поре был Наперсник, человек, судя по всему, пожилой, опытный, вероятно, любитель клубнички, - но только потом, при условии полного согласия и взаимопонимания, как гарнир к делу, к высотам многосложной и многохитрой торговой профессии.
Поизучав Клаву, поняв ее характер, он начал с простого: призвав ее в кабинет, неустанно повторял, какая она красавица, как недооценивает себя и какой прекрасной жизни она достойна.
Поначалу Клава краснела, не поняв, думала, что этот старик таким образом старается приставать к ней, как ныне выражаются, "кадрит", но Наперсник не позволял себе ни единого вульгарного движения, глядел открыто, просветленно, как истый и благородный педагог. И Клава начала понимать, что тут дело в ином. Может, в том, о чем толковали студенческой порой? Только не Клава ищет "своих", а ее ищут?
Задним числом она соображала: город становился известнее с каждым днем, правительство приняло важное решение о развитии сибирского Севера, здесь обнаружили необыкновенные богатства, и сюда ехали люди, много людей. Из-за границы и с лучших заводов двигались машины, трубы, стройматериалы. Ясное дело, людей нужно было кормить, поить, одевать. Тресту, где работала Клава, давали права главка, люди требовались не только на стройке, но и здесь, в торговле. Словом, ждать было некогда, размах открывал новые возможности, и Клаву действительно искали.
Наперсник искал в ней границы податливости и прочности, верности и ума, хитрости и смекалки. Точно забравшись в Клавдию, как в пустой кувшин, Наперсник толкался там внутри, наваливался всей силой опыта и воли на стенки - вправо, влево, вперед, назад, - раскачивал кувшин изнутри, пытаясь проверить, когда, при какой силе толчков кувшин может упасть.
Даже про институтских Клавиных ухажеров, даже про деда с бабкой, не говоря про мать, выведал Наперсник до малейшей подробности - кто как жил из этих ухажеров, какой дом у матери на Кубани, чем и как обставлен, какая пенсия, сколько может быть - приблизительно! - у матери на сберкнижке и сколько она подрабатывает с огорода. Он ничего не пропускал, никаких мелочей, его даже посуда бабкина интересовала: сколько и какого фарфора, есть ли хрусталь?
Клаве было забавно разговаривать с ним, словоохотливая от роду, она отвечала легко и открыто, часто посмеивалась, не понимая, куда он клонит. А Наперсник, точно портной, измерял ее душу - с сантиметром в руках.
Все это он сильно сдабривал елеем:
- Клава! Разве можно быть такой небрежной к себе? Стройная, статная, да вы себе народного артиста отхватите запросто! Тихонова там, Ланового!
Клава смеялась.
- А что? Чем работник торговли хуже работника искусства? Никакого самоуничижения, Клавочка! Больше гордости! Все люди равны, не профессия определяет личность, а характер. Вот увидите, вас ждет прекрасная жизнь. Ну-ка, кто это сказал: "Бытие определяет сознание"?
- Маркс.
- Верно! Но есть еще один вариант. Бытие определяет битиё.
Клава смеялась.
- Ничего смешного, - шутливо обижался Наперсник. - Битие суть чувство меры, осторожности и знания законов.
Он был великим моралистом, этот Наперсник. Это уж позже, в пору откровенности, он пояснял ей, что под знанием законов понимает не знание законов, а то, как их можно более или менее законно обойти. А тогда он источал одно благодушие.
Позвал Клаву домой, на какой-то праздник, познакомил с женой, этакой матроной, которая в порыве чувств отворила платяной шкаф, показала Клаве свой гардероб. Бедняжка, пожалела еще ее Клава, куда же вы пойдете в этой норковой шубе, в этих песцах?
Жена Наперсника гордилась барахлом, но вздыхала: похоже, Клава угадывала ее печали.
Стол, Клава поняла это сразу, был арабский - широченный и длиннющий, таких у нас не делают, и ломился от снеди, сверкающего хрусталя, разнообразных бутылей. Народ сходился не спеша, вальяжно, и Клава заробела - она тут была самой молодой, с большим отрывом от следующего по возрасту.
Хозяин не был хлопотлив, какими обычно бывают хозяева, когда приходят гости, - напротив, полон достоинства и чинности. Он вообще не походил сегодня на хоть и "шишку", но все же торговую, а скорее на профессора, крупного ученого или даже именитого артиста. Получалось, быть его таким принуждала сама обстановка: новичок в этом городе, Клава услышала несколько уже известных даже ей громких фамилий, ее представили двум лауреатам - геологам, профессору медицины, человеку, влиятельному в системе образования, милицейскому полковнику. В последний миг, с некоторым и, видимо, обдуманным опозданием, возникло Клавино начальство, и она поразилась, как остальные гости торопливо задвигали массивными арабскими стульями с резными спинками, преувеличенно шумно приветствуя запоздавших, которые вели себя подчеркнуто сдержанно и солидно.
"Ну вот, ты и среди своих", - подумала про себя Клава, припоминая безобидную студенческую болтовню. Все выглядело приятно и достойно, хотя и вовсе не так, как представляла себе Клава. Говорили о политике, об американских президентах, о том, как далеко ушла медицина и какими простыми способами - с помощью математики - научились теперь открывать геологи замечательные месторождения.
Наконец настал черед Клавиного дебюта. Уже подвыпивший Наперсник на правах хозяина дома произнес тост за нее. Клаве казалось - щеки ее пылают, да и вся она горела от смешанного чувства стыда и радости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77