Мы зашли на почту. Пахло сургучом и свежим хлебом. Женщина в платке поднялась нам навстречу. Поклонилась.
- Милости просим погостевать, - сказала она.
- Нам пора! - ответил дед.
- Так не по-христиански, - сказала она, - уедете завтра. А сейчас надо отобедать.
Речь у женщины была плавной, а сама она степенной, спокойной.
Мы вышли с почты, пересекли улицу, вошли в дом.
Дом был необычный. Двор - под крышей. Стены из бревен, каждое в обхват. В темной глубине двора протяжно промычала корова.
В комнате, за столом, сидели старухи и старики. Угол был увешан иконами. Они тускло мерцали в полумраке.
Когда дед перешагнул порог, старики и старухи встали. Неторопливо и плавно поклонились. Дед снял папаху и в ответ поклонился им тоже. Я растерялся. Не знал, что мне делать. Кивнул. Сказал:
- Здравствуйте!
Мы сели за стол, уставленный едой. Все молчали, только хозяйка приговаривала, угощая нас:
- Груздочков отведайте! Брусницы! Варенушки!
Это значит - груздей, брусники, вареного молока. Слова хозяйка выговаривала кругло, не спеша, и от этого они казались ласковыми, добрыми.
Дед поднялся с рюмкой в руке. Оглядел стариков и старух, всмотрелся в их морщинистые лица, поклонился опять.
- Спасибо вам, люди добрые, - сказал он, - за тепло, за сердечность. Мама моя и папаша померли давно. Когда пятилетки наши только начинались. Я в армии служил. Только на могилку сумел тогда съездить. А теперь вот и у самого жизнь на закате...
Он помолчал, выпил вино. Выпили и остальные.
- Прошу вас только об одном, - сказал дед. - Если, конечно, помните. Спойте. Помню с детства - петь у нас в деревне умели. А у мамы - любимая была про солдата. Дайте послушать в последний раз.
Запели старухи неожиданно, как-то враз, и получилось у них так ладно и хорошо, что сердце у меня приподнялось будто.
Выезжает молодец
На добром коне.
Спадает у молодца
Перчаточка с рук...
Выкатились у молодца
Поводечки из рук...
Песня грустная была, протяжная. Старухи даже и не пели будто, а рассказывали. Грустную историю рассказывали дедушке и мне, и я заслушался.
Видно, мне, доброму молодцу,
Бессчастному быть!
Бессчастному быть:
В солдаты идтить,
А моей молодой жене
Солдаткою быть...
Высылают меня, молодца,
В дальние города;
В дальние города,
За сини моря...
На синем-то на морюшке
Мать-погодушка,
У меня, у молодца,
Есть зазнобушка:
Молодая жена
С малым детушкам.
Напишу я молодой жене,
Напишу я грамотку:
Не пером я писал,
Не чернилами,
А писал я слезами
Горючими;
Отсылал эту грамотку
С ясным соколом,
С ясным соколом,
Под правым крылышком,
Под подкрылышком,
Под сизым перышком.
Дедушка словно застыл. И лицо у него было такое же, как там, на кладбище.
Старики не пели. Но сидели они не как зрители, а напряженно, недвижно. И волнение было у них на лицах. Казалось, хотя они и не поют, но про себя песню повторяют. И поэтому тоже в пении участвуют.
Стало тихо.
Дед встал. Каждого старика обнял. Каждую старуху.
- Пора все же, - сказал.
- Ну ладно, - ответила хозяйка, - мы привыкли мужиков отпускать по военным делам без заминки. А вам, генерал, спасибо.
Мы оделись, сели в сани все с тем же мальчишкой, и снег снова заскрипел под полозьями.
Дедушкина деревня стояла на взгорке, под березами.
На березах чернели грачиные гнезда.
Они пустовали теперь. И деревня от этого казалась осиротевшей.
Лошадь бежала вперед, а мы все махали старикам и старухам.
Они стояли на околице неровной горсткой. Смотрели нам вслед.
И мне было грустно, саднило горло. Будто я всегда жил в этой деревне. А теперь бросил ее и вот уезжаю.
ЕГО ДОМ
Москва!
Счастливые же все-таки ребята, которые в Москве живут! Счастья своего не понимают! Каждый день могут на Красную площадь приехать! В зоопарк сходить! Мороженого в "Детском мире" поесть! Им и в голову не приходит, наверное, что такого мороженого больше нигде нет.
А дома, дома какие в Москве! Калининский проспект, например. Там дома на раскрытые книги походят. Книги поставили боком. А метро! Да чего там! Как в кино или на картинках. Кто в Москве не бывал - поверьте на слово! В точности сходится. Поэтому я Москву описывать не стану.
Опишу только, как мы к Неизвестному солдату ходили. Но это - потом. Сначала мы все-таки прилетели. Взяли такси, приехали домой к дедушке.
Дом у него в красивом месте. Набережная рядом. Во дворе сугробы, как в лесу.
У подъезда, на лавочке, старики сидят. Перед ними раздвижной столик. В домино режутся. Лупят костяшками с грохотом.
Увидели они деда, домино бросили, закричали наперебой:
- Нашелся!
- Как же так!
- Куда вы исчезли, лейтенант?
- В Сибирь, товарищ полковник, - отвечал, смеясь, дед. - На строительство гидроэлектростанции, товарищ майор! Той самой, товарищ лейтенант! Знаменитой! А это мой внук, Антон Рыбаков. Знакомьтесь.
Я смутился. Поклонился, как дедушка в деревне.
- Какой вежливый мальчик! - удивился один старик.
- Не то что некоторые дикари! - сказал второй.
- Сибиряк, значит? - удивился третий.
- Коренной, - засмеялся дед, а старики мне руку жать стали.
Генерал-майор такой-то, говорит один. Генерал-полковник такой-то, представляется другой. Генерал-лейтенант этакий, рапортует третий. И все улыбаются мне.
Я оробел. Сперва не понял ничего, уж потом сообразил. Это, значит, они для удобства так друг друга называют. Не генерал-лейтенант, а лейтенант. Полковник. Майор. Чтоб короче и быстрее.
Тут я с духом собрался и говорю:
- Разрешите, товарищи генералы, угостить вас кедровыми орехами, которые я с Кешкой осенью собирал.
Скинул я с плеча рюкзачок, который с собой очень даже предусмотрительно прихватил, и насыпал генералам по карману орехов. Да еще и по здоровой шишке дал.
- Ну! - закричали генералы. - Эх! - закричали. - Ух!..
Потом они успокоились и один - полковник, кажется, - говорит:
- Можно, Антон Петрович, мы вечерком с внуками зайдем? Пусть они на живого сибиряка поглядят. Вообще поговорят. Это им пригодится.
Дед спрашивает:
- Ну, Антон?
Я прямо растерялся. Ведь не зверь же я какой-нибудь. Просто человек. Чего на меня смотреть? Но уж больно старики на меня жалостно глядели. И вообще - приветливые были. Я сказал:
- Милости просим!
И опять почему-то поклонился, болван. Вышло как-то невзначай. Будут думать еще, что у нас в Сибири все время кланяются. Как при царе.
Пока мы в лифте поднимались, я деда спросил:
- А что, тут одни генералы живут?
Он рассмеялся. Нет, не одни, оказалось. Полковников много без приставки "генерал". Майоров. Тоже без приставки. Просто в этом доме военные живут.
Мы поднялись на дедушкин этаж. Остановились у двери. Постояли минуту.
- Ты волнуешься? - спросил я.
- Волнуюсь, - ответил дед.
- Потому что давно не был?
- Потому что много лет прожил тут с бабушкой, - сказал он. - Но теперь ее нет. А мне кажется, она дома. Ждет меня из долгой командировки.
Дед внимательно посмотрел на меня.
- Ну! - прошептал он и щелкнул ключом. И переступил порог. Будто в омут бросился...
Я хожу осторожно по комнатам. Как по музею. Внимательно оглядываю все. И поражаюсь.
Оказывается, я совсем не знаю дедушку! Совсем-совсем!
Мы столько прожили с ним! Проночевали в одной комнате, говорили о всякой всячине, но, оказывается, я почти ничего про него не знаю. И если бы не приехал сюда, никогда не узнал бы.
Иду по квартире, где жил дедушка, и узнаю о нем все больше.
На письменном столе стоит маленькая пушка. Внизу написано: "Майору А. П. Рыбакову в память об испытаниях".
Я спрашиваю деда, что это значит. Он объясняет: испытывал гаубицу. Потом она прошла всю войну.
Никогда не слышал, что пушки испытывают. Самолеты испытывают - это да, про это каждый знает. Но вот и пушки тоже. Мне интересно, как это делается.
Дед объясняет: на дальность полета снаряда. На рассеивание. Снаряды, оказывается, в одно место точно никогда не попадают. Даже такое спасение на войне есть - прыгай в воронку, если снаряд жахнул. Другой сюда никогда не попадет. Ну, еще испытание на силу заряда - сколько пороху надо класть, чтобы снаряд поближе летел или подальше. Самое страшное - это испытание. Потому что однажды надо столько пороху положить, что он быстрее взрывается, чем снаряд вылетит. Пушку разрывает. Предельная нагрузка...
В книжном шкафу я нахожу книгу с непонятным названием - "Теория баллистики". Зато автор понятен. Кандидат военных наук А. П. Рыбаков.
- Что это - кандидат? - спрашиваю я.
- Ученая степень, - отвечает дед.
- Значит, ты ученый? - смеюсь я.
- Немножко, - улыбается он.
- А баллистика, это что?
- Наука о полете снаряда.
Вот какая наука еще есть.
- Что же ты думаешь, - говорит дед, - война - это просто так? Трах-тарарах? Впрочем, многие так думали. Да и думают еще. - Дед усаживает меня за стол. Сам садится напротив. - Но армия - это целый мир. А мир не может быть без науки. Не зря же военные академии есть, где офицеры учатся. Ученые офицеры.
- Я хочу быть офицером! - говорю я горячо. - Как ты! Ученым офицером!
Дедушка берет меня за плечо.
- Не забудь, - говорит он, - это работа тяжкая. Учиться. В поле спать. Сильным быть. Ехать, куда пошлют. За других отвечать и самому ответа не бояться. Думай, Антон! - Дед улыбается. - Время у тебя еще есть.
ВСТРЕЧА НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ
Я надеялся, генералы пошутили. Но ошибся. Вечером раздался протяжный звонок, и генералы явились, толкая перед собой своих потомков.
Первой вошла курносая девчонка. Класса из пятого. В брюках, в пушистой кофточке, железный пояс какой-то. Цепью.
- Фи! - сказала она. - Я думала, действительно сибиряк. А он просто малыш. - Она протянула мне руку лодочкой, представилась: - Мэри!
- Ты не Мэри, а Маня! - угрюмо сказал генерал. И покачал головой.
Все генералы были при параде, в орденах. Но я это едва заметил. Маня меня прямо протаранила. Малыш! Подумаешь! Сама-то велика ли? Но я ничего не сказал, конечно. Все-таки я хозяин, а они гости.
Потом три парня вошли. Первый - в джинсах с множеством кармашков. Даже на коленках карманы. В красной рубахе. На ней Фидель Кастро нарисован. Я его Фиделем сразу прозвал. Второй - в очках. Прилизанный. Волосы блестят, будто водой намочил. А на самом деле сухие. Или не сухие? Я, пока мы сидели, все гадал.
Третьего звали Глеб. Здоровый лоб. Класса из седьмого. На груди у него круглый значок с небольшое блюдце. На значке написано иностранными буквами: "Stop!" Стоп, значит. Кому это - стоп?
Они вошли, а я не знал, что мне делать. Да еще дед увел своих генералов в другую комнату. Трое уселись. Глеб медленно прошел вдоль стен, разглядывая стол, пианино, шкафы с книгами. Приблизился ко мне. Кивнул на значок.
- Махнемся?
Я пожал плечами. Не понял.
- Махнемся на пушку? - кивнул он. И добавил: - Не глядя!
"Хорош гусь, - подумал я. - Пушку вон как разглядел, а говорит - не глядя".
- Это деда, - сказал я сухо, - не имею права.
Глеб скис. Прилизанный повернул ко мне голову.
- Угостил бы чем-нибудь, что ли, - сказал он томно, - хотя бы водичкой.
Я обрадовался, что можно выйти. Вздохнул на кухне. Насыпал вазу кедровых орешков. Принес их в комнату.
Глеб в ладоши хлопнул, подскочил к столу, набил карманы сразу, потом еще в руку орехов взял.
Я хмыкнул. Мне не жалко, пожалуйста, еще сейчас принесу, но что он жадничает! Потом я дал воды прилизанному.
- А лед есть? - спросил он.
Я удивился: зачем? Оказывается, в воду.
- Простудишься, - сказал я. - И так холодная. Из-под крана.
- Сэнкью вери матч, - кивнул он благосклонно, - за заботу!
- Ну расскажи, расскажи, - зевнула Мэри, - как вы там, в Сибири, живете?
- Живем помаленьку, - смутился я.
- Подвиги совершаешь? - спросил Глеб и тряхнул головой. Волосы ему все время глаза закрывали.
Я улыбнулся.
Вспомнил, как дед нам про девушку писал. У которой усы оказались.
- Совершаю, - ответил я, - подвиг утром, подвиг вечером. Иногда по воскресеньям.
Прилизанный захрюкал.
- Что-то скучно у тебя, - воскликнула Мэри и спросила: - Звук имеешь?
Я пожал плечами.
- Ну, приемник, транзистор?
Я кивнул на приемник. Она вылезла из кресла, включила музыку. Стала притопывать. Потом приплясывать. Коленками задергала, заизвивалась. Захыкала:
- Хы! Хы!
Будто гимнастику делала.
- Смогишь? - спросил меня Глеб.
Я не понял.
- Ну, смогуешь? - повторил он.
- Да темный он, не видишь! - сказал прилизанный. - Переведи на древнерусский.
- Куришь, спрашиваю? - перевел Глеб.
Я взял с дедушкиного стола его сигареты. Волосатый Глеб закурил, выдыхая дым к потолку, развевая его рукой, чтоб не видно было.
Я себя чувствовал как последний дурак. Будто занесло меня в какую-то чужую компанию. Никого-то тут я не знаю. И вообще пора убираться! С удовольствием бы ушел. Но куда уйдешь из своего дома?
Глеб курил, Мэри приплясывала, подхыкивая сама себе, прилизанный сидел, задрав ногу, взявшись рукой за ботинок. Все они высказались, кроме Фиделя.
Я его хотел что-то спросить. Но Глеб сказал неожиданно:
- Ты чего, как дурачок, в галстуке ходишь? Ведь не в школе?
Я смутился. Даже пот меня прошиб. Еще подумают, что какой-нибудь выскочка, активист, даже спит в галстуке. Я стал развязывать узел и вдруг понял, что прилизанный как-то не так это сказал. Зло. Издеваясь. Я затянул галстук потуже. Как бы не так, подумал, сниму - жди. Но промолчал. Ничего не ответил. Мэри плясать перестала, внимательно посмотрела на меня. И прилизанный посмотрел. И Фидель.
- Это атавизм, - наставительно сказал Глеб. - Слыхал такое слово? Пережиток детства, понимаешь? Галстук носить - пережиток детства. Надо развиваться. Прогрессировать.
Прилизанный хрюкнул, Мэри снова заегозила. Только Фидель сидел как истукан.
Мне было противно.
Я был противен самому себе. Хотелось сказать что-нибудь этому Глебу! Может, по морде даже смазать! Но я промолчал. Что же генералы скажут? Да и дедушка. Ведь генералы его друзья.
Я сдержался, Сжал зубы. Прикрыл глаза, чтобы успокоиться. Сказал весело:
- Ребята! Пойдемте завтра к Неизвестному солдату! А то я не видел. А деду некогда.
Прилизанный снова хрюкнул. Как поросенок. Ну и смех у него. Блеснул презрительно очками. Глеб сказал:
- Чего мы там потеряли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77