В некоторых местах в скалах виднелись трещины. Это были входы в катакомбы Но в большинстве они были взорваны, развалены или даже забетонированы румынами или немцами.
– Да. Жестокая была борьба, – сказал Лазарев.
Отсюда начиналась территория, где действовал его подпольный райком. Здесь каждый забор, каждый погреб, каждый домик, каждое деревцо, каждая щель были знакомы партизанам, как своя ладонь.
– Вот видите дворик вокруг этого синенького домика под черепицей? – говорил Илюхин. – Здесь я держал бой с фашистами. Нас было семеро, а их больше взвода. И мы держались почти два часа, прикрывая вход в катакомбы, куда с минуты на минуту должна была возвратиться группа товарищей, посланная в город на связь с обкомом. И мы не потеряли ни одного человека.
– А вот здесь, – сказал Горбель, – мы подбили румынский грузовик с продовольствием.
Он стал внимательно всматриваться.
– Будь я проклят, если это не он! – воскликнул вдруг Горбель с веселым изумлением.
Действительно, в стороне от дороги, повалившись набок, лежали жалкие остатки румынского грузовика.
– Хорошая работа, – сказал Лазарев.
– Да. Чистая.
– Большого шума мы тогда наробыли! Что и говорить!
Мы объехали знаменитый Хаджибеевский парк. Некогда в нем росли двухсотлетние дубы, в прудах плавали черные лебеди. Сейчас деревья почти все вырублены. Пруды высохли. Всюду валяются обломки камня. Для чего понадобилось фашистам вырубать этот старинный парк? Для чего понадобилось сжигать курортные павильоны? Взрывать водолечебницу? Совершенно непонятно. Глупо. Подло. И дико. Главное – дико. К виду этого вырубленного, загаженного парка трудно было привыкнуть.
Пока мы ехали мимо него, глаза партизан стали сумрачными, жестокими. Все молчали.
За парком начинались собственно Усатовы курганы. дорога расходилась на три стороны. Водитель остановил машину:
– Куда дальше ехать?
– Погоди.
Партизаны стали совещаться. Мне показалось, что они говорят на каком-то совершенно непонятном, таинственном, условном языке.
– Берем направление на семечки.
– А я предлагаю рвать прямо на утку.
– Утка развалена.
– Разве?
– А ты забыл?
– Да. Верно. Тогда на кавуны.
– До кавунов трудно будет добраться машиной.
– На семечки! – решительно сказал Лазарев. – Водитель, давай прямо.
И, заметив мое недоумение, объяснил:
– Мы дали каждому входу в катакомбы свое особое имя: «Кавуны», «Семечки, „Утка“, „Веревочка“. Вы спросите, по какому принципу? А без всякого принципа. Чисто случайно. Вот, например, „Семечки“ – это потому, что там был сторожевой пост и караульные лузгали семечки. А „Утка“ потому, что там как раз сквозь ствол шахты проходил колодец и в этот колодец один раз случайно заскочила утка. А мы тогда как раз сидели уже второй день без продовольствия. Так что уточка нам очень пригодилась. Есть один вход, называется „Подснежники“.
– А почему «Подснежники?»
– Сейчас я вам этого не скажу. Долго рассказывать, а мы уже приехали. Потом вы мне напомните.
– Ладно. Напомню.
Машина пересекла выгон, нырнула в скалистую балочку, вынырнула из нее и въехала во двор небольшой хибарки, крытой камышом. Пока шофер ставил машину за погреб, сложенный все из того же ракушняка, из хибарки вышла крестьянка, с головой, повязанной полинявшим платком. Увидев выходящих из машины гостей, она радостно, приветливо улыбнулась:
– Здравствуйте, товарищ Лазарев! Здравствуйте, товарищ Илюхин! Здравствуйте, товарищ Горбель!
– Здорово, хозяюшка. Не забыла нас?
– Где там! Разве таких людей когда-нибудь забудешь? Вы наши избавители. Если б не вы, нас бы уже давно поубивали. Что ж вы-то нас совсем забыли? Не приезжаете.
– Дел много. Одесский район восстанавливаем. Времени не выберешь. Хозяин дома?
– Дома, дома. Милости просим. Заходьте в хату.
А уже из хаты выходил хозяин. Он так торопился навстречу дорогим гостям, что даже забыл надеть свою баранью шапку. Его смуглое южно-русское лицо с характерным горбатым носом, огненно-черными глазами, сивыми усами и крепким, по-солдатски выбритым подбородком светилось той же радостной, приветливой улыбкой. Он крепко пожимал гостям руки. Несомненно, он бы их всех по очереди расцеловал, если бы это допускалось строгим крестьянским этикетом.
– Заходьте, прошу вас. Заходьте в хату, дорогие друзья. Заходьте, заходьте.
– Эти люди нам крепко помогли, когда мы сидели под землей, – сказал Лазарев. – Они нам носили пищу, передавали записки, предупреждали об опасности. Благодаря им нам было известно все, что делается наверху. И ведь все это с опасностью для жизни. Крепкий народ. Настоящие советские патриоты.
– Как же своим людям не помочь? – сказал хозяин, и вокруг его черных молодых глаз пошли веером суховатые морщинки. – Мы вас спасали. Вы нас спасали.
Узнав, что мы будем спускаться в катакомбы, хозяин принес несколько самодельных коптилок, сохранившихся у него еще со времен подполья. Нашелся также и бидон керосина. Керосин был тоже «подпольный». Так что, собственно говоря, мы зря хлопотали насчет «летучих мышей» и горючего.
– Я ж говорил, – с неудовольствием проворчал Горбель, – что у них все есть. Напрасно только время потратили на подготовку!
IV
Пока мы переодевались в старые макинтоши и спецовки, хозяин, показав рукой на скромную обстановку своей хаты, сказал мне:
– При фашистах ничего этого здесь не было. Были только одни голые стены.
– А где же все это было?
– А в катакомбах же. В последние месяцы ихнего каторжного режима, ихней новой Европы – чтоб она сгорела! мы все хозяйство перевели под землю. И овец перевели. И корову. Так что здесь, на поверхности, было хоть шаром покати. Только тем и спаслись от смерти.
– Это верно. Почти все население Усатовых хуторов в последние месяцы пребывания гитлеровских разбойников спасалось у нас в катакомбах.
– Сколько же всего у вас было, так сказать, «посторонних»?
– Несколько тысяч. Я думаю, тысяч до семи. Они, правда, размещались недалеко от выходов, но все равно под нашей охраной они были для врага недоступны.
– Спасители наши, – сказал а хозяйка.
И я вдруг понял всю силу этой небольшой горсточки большевиков-патриотов, которые в течение двух с половиной лет не только вели свою смертельно опасную работу, но также сумели спасти несколько тысяч местных жителей от гибели, разорения и неминуемого рабства.
– Ну, товарищи, двинулись, – сказал Лазарев, когда светильники были зажжены и фонари «летучая мышь» отрегулированы.
Мы прошли несколько сот шагов задами, спустились в балочку и подошли к щели в скале.
– Вот это и есть знаменитый выход «Семечки», – сказал Горбель. – Теперь берегите голову. За мной!
Он просунул в щель фонарь, осмотрелся и медленно пролез в узкий проход, задевая могучими плечами стены, с которых посыпалась мелкая каменная пыль. Мы последовали за ним. Камни полетели из-под ног. Еле удерживаясь руками за ноздреватую скалу, я почти съехал вниз на несколько метров. Через минуту мы очутились в довольно большой кубической пещере каменоломни со стенами, вырезанными гармоникой, и ровным потолком, хотя и довольно низким, но достаточным, чтобы стоять во весь рост. И я увидел на потолке крест, некогда выкопченный страстной свечкой. Здесь мы выстроились гуськом в определенном порядке, принятом для движения под землей: впереди – человек с фонарем, за ним – один или два человека без огня, затем – человек с огнем, человек без огня и, наконец, замыкающий с фонарем. Впереди с фонарем пошел Горбель. Замыкающим был старик хозяин с коптилкой. Между ними разместились остальные – кто с огнем, кто без огня. Я шел предпоследним. Мы двинулись один за другим, цепочкой, в глубину каменоломни. Потолок стал понижаться, стены суживаться. Мы втянулись в подземный ход, где уже нельзя было идти во весь рост. Нужно было сильно пригибаться. Идти в согнутом положении оказалось чрезвычайно трудно. Тут-то я и понял, зачем понадобились деревянные костыльки и шомпола, которые роздал нам Илюхин. Идти, опираясь на короткую палку, было гораздо легче. В катакомбах все партизаны ходили с такими палочками длиной в полметра. Чем ниже приходилось наклоняться, тем быстрее шли люди. Я тоже пошел быстрее. Я почти бежал. И я заметил, что чем скорее идешь в согнутом положении, тем легче идти.
V
Воздух вокруг становился все более и более неподвижным, затхлым, спертым. Фонари и коптилки чуть мерцали, с трудом освещая вплотную придвинувшиеся стены и совсем низко нависшие своды. Становилось душно, даже жарко, хотя наверху была зима, ветер и градусов десять мороза. Иногда почва под ногами поднималась, потолок опускался еще ниже. Оставалось небольшое отверстие, сквозь которое нужно было протискиваться ползком, подчас даже на животе. Песок и каменная пыль сыпались за воротник. С непривычки я задыхался, обливался горячим потом. А мы не прошли еще и километра. Тоннель то и дело поворачивал то вправо, то влево. Он то поднимался, то круто уходил вниз. Через каждые десять-пятнадцать шагов возникали разветвления. Иногда их было три или четыре. Новый человек запутался бы здесь в одну минуту. Но Горбель шел уверенно, как по своей квартире, ни на один миг не задумываясь, куда свернуть. Он только на перепутьях особенно внимательно осматривал стены и полы, освещая их своей «летучей мышью».
– Откуда вы знаете, куда надо идти? – спросил я во время небольшой передышки, когда мы присели на камни посреди тесного тоннеля.
И тогда Горбель открыл мне одну из многочисленных тайн катакомб. Он осветил стены, и я заметил, что они испещрены значками, выцарапанными на камне, нарисованными мелом или углем или просто начерченными пальцами на толстом слое пыли, покрывающем пол. Это были знаки подземной навигации, указатели подземного фарватера. Разумеется, никакой более или менее точной карты катакомб не существует. Стоило бы колоссальных трудов составить схему этого невероятно запутанного лабиринта, имеющего в довершение всего несколько горизонтов залегания. Компас здесь бесполезен. Во-первых, на глубине он работает неточно, а во-вторых, без карты он все равно ни к чему. Звук голоса почти не распространяется. Остается только сигнализация значками, своеобразными иероглифами. Каждый член подпольной организации имел свои, так сказать, «позывные». Когда человек передвигался по лабиринту катакомб, он время от времени оставлял на стенах свои визитные карточки и шифрованные сообщения о своем направлении, для того чтобы в случае аварии со светом его могли бы отыскать товарищи. Я говорю «аварии со светом» потому, что авария фонаря или коптилки равносильна гибели человека. Оставшись без света, человек здесь безусловно должен погибнуть. Двигаясь в темноте, он абсолютно не сможет ориентироваться, через тридцать шагов заблудится среди множества поворотов и будет заживо погребен. Такие случаи бывали.
Но вернемся к подземной навигации.
Горбель осветил фонарем стену, и я увидел на ней несколько значков, нарисованных углем. Один был похож на топографическую стрелку, но только с двумя вертикальными черточками на хвосте. Другой состоял из одной лишь буквы «Я». Третий представлял из себя крестик со стрелкой. Были еще кружочки, стрелки, направленные в разные стороны. Были цифры.
Стрелка с двумя вертикалями была, например, визитной карточкой Илюхина. Буква Я – визитной карточкой товарища Васина Якова. Цифры были датами прохождения, стрелки – направлением. Нарисованная пятиконечная звезда была знаком всего подпольного райкома в целом. Таким образом, внимательно глядя на стены, человек посвященный всегда мог понять, кто где в данный момент находится, где кого нужно искать.
– Вот посмотрите, – сказал Горбель, освещая фонарем развилку катакомбы, откуда расходилось в разные стороны несколько тоннелей. – Как вы думаете, в какую сторону нам нужно идти, чтобы прийти в подземный лагерь номер один?
Я пожал плечами. Тогда Горбель показал мне на земле прямую линию, проведенную пальцем в пыли, поперек одного из тоннелей. Это значило, что путь закрыт. Туда идти не следовало. То же самое было и возле другого тоннеля, и возле третьего. Оставался четвертый, поперек которого никакого знака не было. Стало быть, туда и следовало идти. Каждый отдельный камешек, особым образом положенный на дороге, что-нибудь да обозначал на языке этого подземного телеграфа, которым каждый подпольщик владел в совершенстве.
– Видите, какая у нас была хлопотливая жизнь, – с улыбкой сказал Лазарев. – Прямо-таки «Восемьдесят тысяч лье под водой» или, вернее, под землей. Жюль Верн!
– А он у нас был капитан Немо Пригородного райкома партии, – с озорным блеском в глазах сказал веселый Горбель, поглядывая на Лазарева. – Ну, товарищи, потопаем дальше. До лагеря номер один еще довольно далеко. Не будем терять времени.
VI
И мы двинулись дальше, низко нагибаясь и опираясь на свои короткие палочки. Мы прошли еще километра два, и вдруг нам на пути стали попадаться разные вещи. Первой мы увидели лопату, воткнутую в кучу ракушнякового щебня. Через несколько шагов валялся лом. Рядом на камне стояла коптилка, сделанная из квадратной бутылочки из-под одеколона «Т.эжэ». Коптилка вся была покрыта пылью, но в ней еще сохранилось немного керосина. Когда Илюхин поднес к ней спичку, фитилек загорелся. Груда заржавленных патронов тускло блеснула за камнем. И конечно, стены вокруг, как и всюду, были исписаны белыми и черными иероглифами. Мы все окружили светильник и смотрели на дымный язычок пламени как очарованные. И правда, было что-то чудесное, почти волшебное, полное глубокого смысла в том, что эта самодельная партизанская лампочка, к которой никто не прикасался больше восьми месяцев, вдруг сразу же безотказно загорелась, как будто бы была все время наготове.
– А вы знаете, товарищи, – сказал после некоторого молчания Лазарев, – даже как-то не верится, что все это было, в сущности, так давно. Кажется, что все это было вчера… только что… Смотрите, а вот и наша листовка.
За грудой патронов, покрытой пылью и плесенью, валялся небольшой розовый листок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50