У вас, без всяких этих штучек, что в ходу у «береговых акул», посему вы можете заключить, что я не намерен позволить этому мистеру Тасселу завладеть им.
— Поверьте, продать этот дом было бы для меня таким же несчастьем, — ответила добрая женщина, и выражение ее лица подтверждало ее слова, — как если бы я позволила негодяям отнять его у меня. Ведь и отец мой, как я вам уже говорила, родился в этом самом доме. Я была его единственным ребенком, и, когда Господь призвал его, через двенадцать лет после того, как я вышла замуж, эта маленькая ферма, разумеется, отошла ко мне. Она была бы моей и сейчас, если бы не проступок, совершенный мной в ранней юности. О! Друзья мои, можно ли делать зло и надеяться избежать последствий?
— Зло, которое совершили вы, матушка моя, — ответил Марбл, пытаясь утешить бедную старушку, по щекам которой потекли слезы, — зло, которое совершили вы, не может быть таким уж страшным. Если бы речь шла о таком неотесанном морском волке, как я, или о Майлзе — эдаком морском святоше, — ну, тогда, немного покопавшись, мы бы с вами нашли кое-что, не сомневаюсь, но в книге вашей жизни, я уверен, заполнен лишь приход, а в расходе наверняка пусто.
— Так не бывает ни у кого из смертных, мой юный друг. — Марбл был юн в сравнении с его собеседницей, хотя ему было за пятьдесят. — Мой грех велик — я нарушила одну из заповедей Божиих.
Я заметил, что мой помощник пришел в сильное смущение от этого простодушного признания, ибо в его глазах нарушением заповедей было убийство, кража или богохульство. Прочие же прегрешения против десяти заповедей он привык считать вовсе пустячными.
— Ну, полно, матушка, я думаю, тут какая-то ошибка, — сказал он увещевательным тоном. — Может быть, вы допускали какие-то оплошности или ошибались, но нарушение заповедей — это дело серьезное.
— И все же я нарушила пятую заповедь, я не чтила отца и мать. Но, несмотря на это, Господь милостив ко мне — я дожила до семидесяти лет единственно по благости Его, вовсе не из-за моей добродетели!
— Разве это не доказательство того, что грех ваш был прощен? — осмелился заметить я. — Если через покаяние можно достичь мира и покоя душевного, то, я уверен, вы заслужили такое утешение.
— Кто знает! Я думаю, источник моих бедствий — этой истории с закладной и того, что я могу умереть без крыши над головой, — в том моем проступке, в ослушании. Я сама была матерью — могу сказать, что я и теперь мать, потому что внучка моя так же дорога мне, как была дорога любимая дочь, — когда мы смотрим на детей своих, не на родителей, тут-то мы начинаем понимать истинный смысл этой заповеди.
— Если бы лишь нескромное любопытство побудило меня просить вас поделиться с нами вашими заботами, любезная госпожа, — сказал я, — то я бы не смог смотреть вам в глаза, как смотрю теперь, снова прося вас поведать мне о том, что тревожит вас. Расскажите как знаете, но не смущайтесь, ибо, как я уже говорил, мы можем помочь вам, дав вам лучший совет по юридической части, какой только можно получить в этой стране.
Старушка вновь пристально посмотрела на меня сквозь очки, затем, как будто решившись довериться нам, принялась рассказывать.
— Было бы неверно изложить лишь часть того, что случилось со мною, не рассказав всего, — начала она, — ибо тогда вы можете решить, что во всем виноват Ван Тассел и его люди, тогда как моя совесть подсказывает мне, что почти все случившееся — справедливое наказание за мой великий грех. Посему имейте терпение выслушать весь рассказ старой женщины, ведь мои года никого не обманут — дни мои сочтены, и, если бы не Китти, удар не был бы таким тяжелым для меня. Должна сказать вам, что мы по рождению голландцы — мы происходим от первых голландских поселенцев — и носили мы фамилию Ван Дюзеры. Вероятно, вы, друзья… — добрая женщина запнулась, — по происхождению янки?
— Не могу этого утверждать, — ответил я, — хотя мои предки родом из Англии. История моей семьи началась в Нью-Йорке, но она не такая древняя, как у голландских поселенцев.
— А ваш друг? Он молчит, быть может, он родом из Новой Англии? Я бы не хотела оскорбить его чувства, ведь он так ценит дом, семью, а то, что я хочу рассказать вам, связано как раз с этим предметом.
— Меня, матушка, не берите в расчет и забудьте о ваших опасениях, как о грузе, который прошел таможню, — с горечью сказал Марбл — он всегда говорил так, когда речь заходила о его происхождении. — При ком еще в целом свете можно более свободно рассуждать о таких вещах, как не при Мозесе Марбле?
— Марбл — какое твердокаменное имя, — заметила женщина, слегка улыбаясь, — но имя — не сердце. Мои родители были голландцами, вы, может быть, слышали, как все было до революции между голландцами и янки. Будучи ближайшими соседями, они не любили друг друга. Янки говорили, что голландцы — дураки, а голландцы говорили, что янки — подлецы. Как вы понимаете, я родилась до революции, когда король Георг Второй был на троне и, хотя англичане к тому времени Уже давно правили в стране, наш народ еще не забыл родной язык и традиции. Хоть мой отец и сам родился после того, как английские губернаторы появились среди нас — я слышала, как он рассказывал об этом, — он горячо любил Голландию до конца своих дней, равно как и обычаи своих предков.
— Хорошо, хорошо, матушка, — сказал Марбл несколько нетерпеливо, — но что с того? Так же естественно для голландца любить Голландию, как для англичанина любить голландский джин. Я был в Голландии и должен сказать, живут они там, как ондатры, — то ли на суше, то ли на воде, не поймешь.
После этого заявления старушка почтительно посмотрела на Марбла: в те времена люди, повидавшие мир, пользовались всеобщим уважением. В ее глазах было большим подвигом побывать в Амстердаме, чем теперь для нас отправиться в Иерусалим. В самом деле, в нынешнее время становится постыдным для человека светского не повидать пирамид, Красного моря и Иордана.
— Мой отец очень любил землю своих предков, хотя никогда не видал ее, — продолжала старушка. — Многие янки, несмотря на их подозрительность по отношению к нам, голландцам, и взаимную неприязнь, приезжали в наши края попытать счастья. Вот уж народ, который не любит сидеть на одном месте, и придется признать, что были случаи, когда они даже отбирали фермы у голландских семей, да так, что лучше бы этого не было вовсе.
— Вы выражаетесь весьма деликатно, — заметил я, — видно, что вы имеете снисхождение к человеческим слабостям.
— Я говорю так, потому что сама грешна, да и потому, что надо отдать должное выходцам из Новой Англии, ведь мой муж принадлежал к этому племени.
— О! Вот сейчас начнется самое интересное, Майлз, — сказал Марбл, одобрительно кивая головой. — Дальше будет про любовь и непременно что-нибудь стрясется, а нет — так считайте меня злобным старым холостяком. Когда человек впускает любовь в свое сердце, это все равно как если бы он поместил весь балласт в трюм корабля.
— Должна сказать вам, — продолжала наша хозяйка, улыбаясь сквозь неподдельную муку, которую она переживала с новой силой, вспоминая времена своей юности. — Когда мне было всего лишь пятнадцать лет, к нам приехал школьный учитель, янки по рождению. Все родители окрестных детей хотели, чтобы мы научились читать по-английски, ибо многие уже уразумели, как плохо не знать язык правителей, язык, на котором написаны законы страны. Меня послали в школу
Джорджа Уэтмора, как и многих молодых людей нашей окруr-и и три года я училась у него. Если бы вы поднялись на холм затем садом, вы и теперь могли бы видеть ту школу, до нее надо только пройти немного, и я ходила туда каждый день целых три года.
— Теперь понятно, какой здесь ландшафт, — воскликнул Марбл, закуривая сигару, ибо он считал, что не нужно извиняться, чтобы закурить в доме голландцев. — Видно, учитель научил свою ученицу не только правописанию и катехизису. Мы поверим вам на слово, что школа эта здесь близко, поскольку отсюда ее не видать.
— Ее и в самом деле было не видно отсюда, и, может быть, поэтому мои родители так переживали, когда Джордж Уэтмор пришел сюда просить моей руки. Он решился на это после того, как целый год каждый божий день провожал меня до дома или до выступа вон того холма — он служил за меня почти так же долго и терпеливо, как Иаков служил за Рахильnote 11.
— Ну и на чем порешили, матушка? Надеюсь, старики поступили как подобает любящим родителям и решили вопрос в пользу Джорджа?
— Нет, скорее как сыны Голландии, которые никогда не жаловали сынов Новой Англии. Они и слышать об этом не хотели, они прочили мне в мужья моего кузена Петруса Сторма, которого не очень-то жаловали даже в его собственной семье.
— Вы тогда, конечно, бросили якорь и сказали, что в жизни не покинете родного причала?
— Если я вас правильно поняла, сэр, я поступила как раз наоборот. Я тайком обвенчалась с Джорджем, и он еще около года держал школу там, за холмом, хотя большую часть девушек оттуда забрали.
— Ну как водится, конюшню заперли, когда коня украли. Итак, вы вышли замуж, матушка.
— Спустя некоторое время мне понадобилось навестить родственницу, которая жила ниже по течению реки. Там родился мой первенец втайне от моих родителей, и Джордж оставил его на попечении одной бедной женщины, потерявшей свое дитя. Ведь мы все еще боялись открыться моим родителям. затем наступила расплата за нарушение пятой заповеди.
— Как так, Майлз? — удивился Мозес. — Разве заповеди запрещают замужней женщине иметь сына?
— Конечно нет, мой друг, нарушает заповеди тот, кто не чтит родителей своих. Эта добрая женщина имеет в виду то, что она вышла замуж против воли отца и матери.
— Да, сэр, именно так, и я дорого заплатила за свое ослушание. Через несколько недель я вернулась домой и вскоре узнала о смерти моего первенца. Я горевала о нем столь сильно, что родителям не стоило труда выведать у меня мою тайну, и, когда они узнали о младенце, голос сердца зазвучал так властно в душах их, что они все простили нам, приняли Джорджа в свой дом и с тех пор всегда обращались с ним как с сыном. Но увы! Было уже слишком поздно. Случись это хоть на несколько недель раньше, мой ненаглядный малыш был бы со мною.
— Этого нам не дано знать. Мы все отходим в горний мир, когда приходит наш час.
— Его час не пробил. Эта несчастная, которой Джордж доверил ребенка, подкинула его чужим людям, чтобы избавиться от хлопот и чтобы, не трудясь, заполучить двадцать долларов.
— Постойте, — вмешался я. — Ради всего святого, моя любезная госпожа, скажите, в каком году это было?
Марбл удивленно посмотрел на меня, хотя он, очевидно, смутно догадывался, зачем я задал этот вопрос.
— Это было в июне тысяча семьсот… года. Тридцать бесконечно долгих лет я считала моего ребенка умершим, но совесть заговорила в этой несчастной. Она не смогла унести тайну с собой в могилу и послала за мной, чтобы рассказать мне горькую правду.
— Которая состояла в том, что она оставила ребенка в корзине на надгробной плите, что на дворе у мраморщика в городе — на дворе человека по имени Дерфи! — выпалил я.
— Да, она поступила именно так, но меня поражает, что сторонний человек может знать об этом. Каких же тогда еще нам ждать чудес?
Марбл застонал. Он закрыл лицо руками, а бедная женщина в полном недоумении переводила взгляд с меня на него, не понимая, что происходит. Я не мог позволить ей и далее пребывать в неведении и, осторожно подготовив ее к тому, что собирался сказать, сообщил ей, что человек, которого она видела перед собой, — ее сын. Так после полувековой разлуки непостижимая сила судьбы вновь бросила мать и сына в объятия друг друга! Читатель, разумеется, с нетерпением ожидает подробностей последовавшей за тем сцены объяснений. Когда мать и сын поведали друг другу все, что знали, мы увидели, сравнив их рассказы, что все сходилось. Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что это мать и сын. Миссис Уэтмор выведала у вероломной кормилицы, что было с ее ребенком до как он вышел из приюта, но, что происходило с ним в течение последующих тридцати лет, она не ведала, и ей так и не удалось узнать, под каким именем сын ее покинул сие богоугодное заведение. Когда она обратилась туда в надежде выяснить это, революция только закончилась, и ей сказали, что несколько книг с записями исчезли: некто, бежавший из страны прихватил их с собой. Но всегда найдется множество людей готовых поделиться своими догадками и сообщить все известные им слухи, нашлись таковые и на этот раз. Миссис Уэтмор и ее супруг так сильно желали проверить сии беспочвенные слухи, чтобы подтвердить или опровергнуть их, что растратили много времени и денег в этих бесплодных попытках. Наконец нашлась одна старая служительница детского приюта, которая утверждала, что знает все про ребенка, которого принесли со двора мраморщика. Она, без сомнения, была честна, но память подвела ее. Она сказала, что ребенка звали не Марбл, а Стоун — ошибка сама по себе вполне объяснимая, кроме того, другой ребенок по имени Стоун в самом деле покинул заведение за несколько месяцев до Мозеса. Уэтморы стали искать этого Аарона Стоуна и узнали, что сначала он был подмастерьем у некоего ремесленника, затем служил в пехотном батальоне британской армии, который вместе с другими войсками был выведен из страны 25 ноября 1783 года.
Уэтморы вообразили, что наконец напали на след своего чада. Сведения о Стоуне прерывались за год до того, как они бросились на поиски, и искать его нужно было в Англии, где он все еще состоял на службе у короля. После долгих обсуждений безутешные родители порешили на том, что Джордж Уэтмор на корабле отправится в Англию, чтобы отыскать там сына. Но к тому времени деньги уже почти иссякли. На своей маленькой ферме достойная чета жила не тужила, но наличных денег у них было немного. Все имевшиеся средства были растрачены на поиски сына и даже немного пришлось влезть в долги, чтобы получить все необходимые сведения. Ничего другого не оставалось, как заложить дом. Они пошли на это весьма неохотно, но чего только не сделает родитель ради своего чада?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69