Мне просто не хотелось бы, чтобы мой родственник вот так, в лоб, говорил о своих побуждениях, хоть это никоим образом не поколебало меня — я остался при своем намерении.
— Ты охотно советуешь своим друзьям жениться, а сам не спешишь подать им пример, — сказал я, желая переменить тему разговора. — Тебе, должно быть, за пятьдесят, а ты все еще холостяк.
— И останусь им до конца дней своих. Было время, когда я, наверное, женился бы, будь я побогаче, а теперь, когда я достаточно богат, меня занимают другие вещи. Однако это не причина отказывать мне в наследстве, пусть я и не доживу до таких лет, чтобы воспользоваться им. Все равно — это собственность семьи, и она не должна уйти из нее. Я опасался, что, если твой корабль погибнет где-нибудь в океане или ты умрешь от какой-нибудь заморской лихорадки, которую часто подхватывают путешественники, имение достанется женщинам и в Клобонни больше не будет ни одного Уоллингфорда. Майлз, я очень рад, что этой собственностью владеешь ты, но я буду весьма огорчен, если узнаю, что она перешла к кому-то из этих Хейзенов, Морганов или Вандер-Шампов. — Джон упомянул имена детей многочисленных миссис Уоллингфорд, моих теть или двоюродных бабушек и его кузин. — Кто-то из них, может быть, ближе тебе, но никто из них не привязан к Клобонни так, как я. Это земля Уоллингфордов, и она должна остаться ею. Я невольно рассмеялся, и мне даже захотелось продолжить разговор, чтобы лучше понять характер моего родственника.
— А если никто из нас не женится, — сказал я, — и мы оба умрем холостыми, что станет тогда с Клобонни?
— Я все это обдумал, Майлз, и вот что я скажу тебе. Если так случится и на свете больше не останется ни одного Уоллингфорда, то, по крайней мере, никто из Уоллингфордов не будет чувствовать себя уязвленным оттого, что какой-то Вандер-дюндер-Шамп, или как там еще называют этих голландцев, живет в доме его отца, и никому от этого хуже не станет. Но, кроме нас с тобой, есть еще Уоллингфорды.
— Вот это новость; я-то думал, что мы двое — последние.
— Это не так. После Майлза Первого осталось двое сыновей — старший, наш предок, и младший, который переехал в Нью-Джерси, его отпрыски живы по сей день. В конце концов, тот из нас, кто останется в живых, может отправиться туда на поиски нашего наследника. Но не забывай, у меня больше прав, чем у этих пуритан из Нью-Джерси, кем бы они ни были.
Я заверил моего родственника, что у него, вне всякого сомнения, больше прав, и переменил тему беседы, ибо, по правде говоря, его речи стали раздражать меня. Извинившись перед ним, я ушел в свою комнату, а Джон Уоллингфорд, как он заявил, отправился на прогулку по владениям своих предков, чтобы произвести их осмотр более критически, чем он мог позволить себе до сих пор.
Было уже совсем темно, когда я услышал подъезжающий экипаж, — приехали Хардинджи. Через несколько минут мистер Хардиндж вошел в кабинет. Сначала он спросил о моем здоровье, выказав сердечное участие, с которым он всегда относился ко мне; затем продолжал.
— Руперт здесь, — сказал он, — и я привез его, чтобы он мог повидаться с тобой. Они с Люси, кажется, думают, что сегодня тебя не стоит беспокоить, но я лучше знаю тебя. Кто же должен быть с тобой в эту горькую минуту, мой дорогой Майлз, как не Руперт, твой старый друг и товарищ детских игр, твой наперсник, почти брат?
«Почти брат»! Я внутренне содрогнулся, но сдержал себя. Я дал слово Грейс и Люси, так что Руперту нечего было опасаться. Я даже просил позвать его, желая в то же время, чтобы нас оставили наедине. Я ждал появления Руперта несколько минут, но он все не появлялся. Наконец дверь моей комнаты отворилась, и Хлоя внесла записку. Она была от Люси и содержала только следующие слова: «Майлз, ради нее, ради меня, держи себя в руках». Милое созданье! У нее не было причин для беспокойства. Дух сестры как будто сопровождал меня, я помнил все выражения, которые принимало ее ангельское лицо во время наших последних бесед.
Наконец Руперт вошел. Люси задерживала его, пока не убедилась в том, что я получил записку, и только после этого отпустила ко мне. Он держался так, словно сознавал свое недостойное поведение, и смиренность его укрепила мою решимость. Если бы он протянул мне руку для приветствия, если бы попытался утешать меня, — словом, если бы он повел себя по-другому, я не знаю, каковы были бы последствия. Но он поначалу держался спокойно, почтительно, скорее сдержанно, нежели фамильярно, и — надо отдать ему должное — у него хватило такта, здравого смысла или осторожности, чтобы никоим образом не коснуться печального события, которое привело его в Клобонни. Когда я предложил ему стул, он отказался — в знак того, что не собирается тут задерживаться. Я не огорчился и решил тотчас же, что наша беседа будет сколь можно более деловой. На мне лежал священный долг, и более подходящий случай исполнить его мог и не представиться.
— Я рад, что у меня столь своевременно появилась возможность, мистер Хардиндж, — сказал я, как только закончился обмен любезностями, — ознакомить вас с делом, которое поручила мне Грейс и которое я хочу скорейшим образом завершить.
— Грейс… мисс Уоллингфорд! — воскликнул Руперт, отпрянув на шаг назад от неожиданности, а то и от полнейшего смятения. — Я почту за честь, то есть я буду рад, хоть я весьма опечален, если я смогу исполнить какое-либо ее желание. Я ни к кому не питал такого уважения, как к Грейс, мистер Уоллингфорд, она всегда останется для меня одной из самых привлекательных и восхитительных женщин, которых мне посчастливилось знать.
Теперь мне уже не составляло труда сдерживать себя, ибо было очевидно, что Руперт не ведал, что говорит. Я не видел особой нужды в том, чтобы обходиться с таким человеком чересчур деликатно или осторожно. Посему без многословных вступлений я продолжал:
— Вам, без сомнения, известно о двух обстоятельствах, касающихся истории нашей семьи; одно состоит в том, что моя сестра по достижении ею двадцати одного года должна была унаследовать небольшое состояние, и другое, что она умерла в двадцать лет.
Удивление Руперта было теперь более откровенным, и я видел, что мои слова возбудили в нем любопытство, — как это ни прискорбно, это свойство присуще всем нам! — любопытство тоже весьма откровенное.
— Мне известны оба эти обстоятельства, и я глубоко сожалею о последнем, — ответил он.
— Будучи несовершеннолетней, она не могла составить завещания, но ее просьба для меня равносильна законному завещанию, и я поручился ей, что она будет исполнена. После нее осталось немногим меньше двадцати двух тысяч долларов, на пятьсот долларов я должен купить Люси подобающий подарок в память о ее покойном друге, также нужно будет отдать небольшую сумму на благотворительные нужды, а остаток, то есть круглая сумма в двадцать тысяч долларов, предназначен вам.
— Мне, мистер Уоллингфорд! Майлз! Ты правда сказал — мне?
— Вам, мистер Хардиндж, — такова настоятельная просьба моей сестры — и вот письмо, которое подтвердит это, как подтвердила бы она сама. Я должен был отдать вам это письмо при ознакомлении вас с завещанием.
Кончив свою речь, я вложил письмо Грейс в руку Руперта и, пока он читал его, сел за стол и принялся писать. Но через минуту-две я не удержался и взглянул на Руперта: так мне хотелось понять, какое действие произвели на него последние слова той, которой он некогда клялся в любви. Я не хотел бы быть несправедливым даже по отношению к Руперту Хардинджу. Он был ужасно взволнован и некоторое время молча ходил по комнате. Раз мне показалось, что я услышал сдавленный стон. Из сострадания я притворился погруженным в свои дела; нужно было дать ему возможность обрести самообладание. Скоро он пришел в себя: добрые чувства не могли долго владеть душой Руперта; неплохо зная его, я вскоре уловил в его лице проблески радости оттого, что ему предстояло завладеть столь значительной суммой. Улучив момент, когда он готов был слушать далее, я поднялся и продолжил разговор.
— Воля сестры была бы для меня священна, — сказал я, — даже если бы я и не дал ей слова, что она будет исполнена. Когда же речь идет о вещах такого рода, чем скорее улаживается дело, тем лучше. Я выписал вексель к оплате на ваше имя на сумму в двадцать тысяч долларов, пойдете в Нью-Йоркский банк; в вашем распоряжении десять дней, меня не затруднит оплатить его в срок, и засим — покончим с этим.
— Я не уверен, Уоллингфорд, что мне следует принять такую крупную сумму — вряд ли отец и Люси вполне одобрят это, да и что станут говорить в свете?
— Ни ваш отец, ни Люси, ни свет ничего не узнают, сэр, если только вы не сочтете нужным сообщить им о том. Я не стану рассказывать о завещании и, признаюсь, предпочел бы, чтобы и вы ради сестры хранили молчание.
— Что ж, мистер Уоллингфорд, — ответил Руперт, спокойно кладя вексель в свой бумажник, — я подумаю о воле бедной Грейс и, если сочту возможным исполнить ее желание, то, разумеется, так и сделаю. Я едва ли отказал бы ей, чего бы она ни попросила, и сделаю все, чтобы отдать дань уважения ее памяти. Но вы, я вижу, погружены в ваше горе, посему я удаляюсь; я извещу вас о моем решении через несколько дней.
Руперт ушел, прихватив мой вексель на двадцать тысяч долларов. Я не пытался удержать его и не огорчился, узнав, что он вместе с сестрой вернулся на ночлег в домик отца. На следующий день Руперт проследовал в Нью-Йорк, не послав мне никакой записки, но оставив вексель у себя; спустя день или два я узнал, что он находится на пути к Источникам и собирается воссоединиться с Мертонами.
Джон Уоллингфорд покинул меня наутро после похорон, пообещав вновь встретиться со мной в городе.
— Не забудь о завещании, Майлз, — говорил этот странный человек, пожимая мне руку, — и смотри не забудь показать мне тот пункт, который касается Клобонни, до того как я опять уеду на запад, за мост. Между родственниками, носящими одно имя, не должно быть никакой скрытности в подобных делах.
Я не знал, улыбнуться или с серьезным видом принять эту необычную просьбу, но я не изменил своего решения относительно самого завещания, чувствуя, что по справедливости я должен именно так распорядиться имуществом. Признаться, были минуты, когда я сомневался в характере человека, который счел возможным отстаивать свое право без всякой щепетильности, к тому же в то время, когда предполагаемая печальная ситуация казалась весьма вероятной оттого, что смерть так недавно гостила среди нас. Однако в манере моего родственника было столько искренности, он так непритворно соболезновал мне, а его суждения были так схожи с моими, что эти неприятные мысли недолго мучили меня. Вообще же мое мнение о Джоне Уоллингфорде было благоприятным, и, как впоследствии сможет убедиться читатель, он вскоре совершенно завоевал мое доверие.
После отъезда всей моей родни я почувствовал, как я одинок на этом свете. Люси ночевала у отца, чтобы составить компанию своему брату, а добрый мистер Хардиндж, хоть и думал утешить меня, оставшись в моем доме, обнаружил, что у него дел по горло, и я его почти не видел. Может быть, неплохо зная меня, он понимал, что человек моего склада больше нуждается в уединении и возможности поразмыслить о том о сем, чем в каких-либо общепринятых формах соболезнования (правда, я старался не подавать виду, что предпочитаю уединение). Как бы то ни было, он был рядом, хоть и почти не говорил со мной о моей утрате.
Закончился день, длинный и безотрадный. Наступил вечер, теплый, бодрящий, и принес с собой мягкий свет молодой луны. Я брел по лужайке, когда красота ночи с особенной живостью воскресила в памяти Грейс, ее любовь к природе, и вскоре, поддавшись внезапному порыву, я быстро зашагал к ее погруженной в безмолвие могиле. На дорогах, пролегающих в окрестностях Клобонни, никогда не было многолюдно, но в этот час, после торжественной процессии, которая столь недавно проходила по ней, на пути к кладбищу я не встретил вообще ни души. Прошли месяцы после похорон, прежде чем хоть кто-нибудь из рабов отважился пройти по ней в ночи, даже при свете дня они вступали на нее с благоговейным страхом, который могла внушить им только смерть кого-либо из Уоллингфордов. Мне даже казалось, что эти простодушные создания переживали смерть своей юной госпожи более глубоко, чем кончину моей матери, впрочем, это, быть может, объясняется тем, что с возрастом я стал более наблюдательным.
Кладбище при церкви Святого Михаила украшают пышно разросшиеся кедры. Эти деревья были заботливо выращены и образовали подходящее для такого места обрамление. Их живописная купа затеняла могилы моих близких, по распоряжению моей матери под ветвями поставили простую деревянную скамью — она часами сиживала у могилы мужа, погрузившись в раздумья. Грейс, Люси и я часто ходили туда вечером после смерти моей матери, и там мы сидели по многу часов в глубоком молчании, а если кто-то из нас позволял себе обронить слово-другое, то непременно почтительным шепотом. Подходя к скамье, я с горькой радостью подумал о том, что Руперт никогда не сопровождал нас в этих маленьких благочестивых паломничествах. Даже в те дни, когда Грейс имела наибольшее влияние на своего поклонника, она не могла уговорить его участвовать в деле, столь противном его природе. Семья Люси покоилась по другую сторону от купы деревьев, и я часто видел, как милое юное созданье плакало, устремив взор на могилы родственников, которых она совсем не знала. Но моя мать была ее матерью, и она любила ее почти так же сильно, как мы. Наверное, мне следует сказать: совершенно так же, как мы.
Я боялся в этот колдовской час встретить у могилы сестры каких-нибудь посетителей и осторожно приблизился к кедрам, собираясь уйти незамеченным, если мои опасения подтвердятся. Однако я никого не увидел и, направившись к ряду могил, встал у подножия самой свежей из них. Едва я подошел к могиле, как услышал свое имя, произнесенное тихим сдавленным голосом. Нельзя было ошибиться — то был голос Люси; она сидела так близко к стволу кедра, что ее темное платье сливалось с тенью дерева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69