https://wodolei.ru/catalog/dushevie_dveri/razdviznie/
Ошибки быть не могло; это был мой баркас, который ниспослало мне милостивое Провидение.
Следовательно, лодка выдержала шторм, а потом ветры и течения пригнали ее к плоту. Что же стало с Набом? Должно быть, это он оснастил ее мачтами, ибо ни одна из них, конечно, не стояла, когда они были в полуклюзах. Правда, мачты, паруса и весла всегда хранились в баркасе, но должен же был кто-то установить мачту. Странное, безумное чувство охватило меня, словно при виде чего-то сверхъестественного, и почти непроизвольно я крикнул:
— Эй, в лодке!
— Эге-гей! — раздался голос Марбла. — Кто кричит?
Фигура помощника показалась над бортом лодки, в следующее мгновение Наб возник рядом с ним. Значит, разговор накануне не приснился мне, а те, которых я оплакивал, стояли в тридцати футах от меня, целые и невредимые. Баркас и плот подошли друг к другу в ночи: как я узнал позже, баркас несколько часов шел по ветру, и штиль остановил его примерно там, где я теперь нашел его и где произошел разговор, часть которого я услышал сквозь сон. Если бы баркас держался того же курса еще десять ярдов, он бы ударился о мою фор-стеньгу. Вероятно, в ночи ветры и течения держали лодку и плот рядом, а может быть, медленно влекли их друг к другу, пока мы спали.
Трудно сказать, кто больше изумился этой встрече. Вот Марбл, которого, как я считал, смыло с плота, в добром здравии стоит в баркасе, а я, который, как они оба полагали, затонул вместе с судном, стоит целый и невредимый на плоту! Мы как будто поменялись местами, независимо друг от друга и не надеясь когда-либо увидеться снова. Тогда мы понятия не имели, каким образом все это случилось, но, когда каждый уверился в том, что это не сон и его товарищ стоит перед ним живой, мы сели и заплакали, как дети. Потом Наб, не дожидаясь, пока Марбл управится с баркасом, бросился в воду и поплыл к плоту. Забравшись на помост, добрый малый принялся целовать мне руки, не переставая реветь, как трехлетнее дитя. Эта сцена прерывалась только упреками и криками помощника.
— Что ты такое учинил, ты, проклятый негр? — закричал Марбл. — Покинул свой пост и оставил меня здесь одного управлять этим тяжелым баркасом. Ты что, хочешь, чтобы мы опять все сгинули, если вдруг налетит ураган и разнесет нас в щепы?
Дело в том, что Марбл устыдился той слабости, которую он обнаружил в нашем присутствии, и он готов был наброситься на кого угодно, чтобы скрыть ее. Наб, однако, положил конец этой вспышке; он снова бросился в воду и поплыл обратно к лодке так же охотно, как только что кинулся к плоту.
— Эх, ты, Наб, негритянская твоя порода, никакого от тебя толку, — ворчал помощник, который все время возился с двумя веслами, вставляя их в уключины. — Как-то я слышал одного великого певца в Ливерпуле; так он такие выводил трели в конце песни, как будто сам не знал, кончить или дальше петь. Нельзя мужчинам забываться, Наб; если даже мы нашли того, кого считали погибшим, это не причина, чтобы покидать свой пост или терять всякое соображение… Майлз, дорогой мой. — Он вспрыгнул на плот, а Наб остался один в лодке, которая получила импульс от прыжка и подалась назад. — Майлз, дорогой мой, слава Богу, ты жив! — Он сжал мои руки в своих, словно клещами. — Я не знаю почему, но с тех пор, как я нашел свою мать и малютку Китти, я стал как баба. Это, наверное, и называется семейное счастье.
Тут Марбл снова не выдержал и заревел так же громко, как
Наб.
Спустя несколько минут мы все трое пришли в себя и стали соображать, что делать дальше. Баркас подогнали к помосту, и мы сидели на них, рассказывая друг другу, как каждый из нас спасся. Вот что случилось с Набом: я уже рассказывал, как баркас унесло за борт, и по неистовству бури и по высоте волн, которые свирепствовали вокруг нас, я заключил, что он затонул. Правда, ни Марбл, ни я не видели баркас после того, как он исчез за первой же водяной горой с подветренного борта: на нас навалилось слишком много дел, и у нас просто не было времени оглядеться. Но негр, оказывается, смог удержать лодку в нужном положении и, вычерпывая воду, держать ее на плаву. Бедняга, конечно, несся под ветер и живо поведал нам о том, что он почувствовал, когда увидел, с какой скоростью удаляется от судна и как он потерял из виду оставшиеся на нем мачты. Как только позволил ветер, он установил мачты на баркасе, поставил два зарифленных рейковых паруса и сделал несколько галсов бейдевиндом длиной три-четыре мили в наветренную сторону. Может быть, благодаря этому своевременному решению нам всем в конце концов удалось спастись. Через несколько часов после того, как он обуздал лодку, он мельком увидел фор-бом-брам-стеньгу, торчавшую из верхушки волны, и, вглядевшись в нее, в следующее мгновение увидел весь плот, поднявшийся на гребне той же волны вместе с Марблом, принайтовленным к топу мачты и наполовину погруженным в воду. Прошел час, прежде чем Наб смог подойти поближе к плоту, или обломкам мачт, и дать знать Марблу о своем присутствии, и еще какое-то время, прежде чем он смог перетащить Марбла в лодку. Видимо, не так-то скоро подоспела помощь, ибо помощник признался мне, что он почти ушел под воду и не знал, сколько еще продержался бы, когда бы не Наб со своей лодкой. Еды и воды у них было достаточно. В каждой лодке, согласно моему постоянному приказу, хранился бочонок с пресной водой, и кок, который любил вкусно поесть, имел обыкновение припрятывать для себя в носовой части баркаса то мешок с галетами, то отборные куски говядины и свинины. Наб обнаружил все это, правда немного подпорченное соленой водой, но вполне пригодное для употребления в пищу. Таким образом, когда мы встретились, в баркасе было достаточно провизии для Марбла и Наба на целую неделю.
Когда Наб снял Марбла с плота, помощник не стал менять курс баркаса. К несчастью, он прошел слишком далеко к северу, намереваясь сделать поворот оверштаг и пройти мимо того места, где, как он полагал, должно находиться судно. Таким образом, в то время как баркас шел на ветер, я набрел на плот и завладел им. В общем, Марбл не ошибся в расчетах, но приблизился к «Рассвету» в ту ночь, когда судно затонуло, а плот и лодка были слишком низкими, и поэтому не могли заметить друг друга, каково бы ни было расстояние между ними. Вероятно, мы находились в десяти — двенадцати милях друг от друга большую часть дня, который я провел на плоту, — около трех часов пополудни Марбл положил руль по ветру, чтобы попасть к предполагаемому месторасположению судна. Это и привело его к плоту около полуночи, когда в нескольких ярдах от меня и произошел изложенный мною разговор, между тем как ни я, ни Марбл с Набом не подозревали об этом соседстве.
Меня тронуло то, как Марбл и Наб говорили о моей предполагаемой гибели. Никто из них как будто не помнил, что его смыло с судна, они воображали, что бросили меня одного на тонущем корабле посреди океана. В то время как я оплакивал их, они скорбели обо мне, а их собственная участь казалась им более счастливой. Они думали только обо мне и даже не упомянули о том, как тяжело пришлось им самим. Я не мог выразить, что я чувствовал, но события того утра и чувства, которые обнаружили два моих товарища, оставили в душе такой след, который время не стерло и не способно стереть. Было бы естественно, если бы люди, которых смыло волной за борт корабля, считали себя пострадавшей стороной, но за все время долгого разговора, последовавшего за нашей встречей, и Марбл и Наб рассуждали так, будто именно я пропадал, а теперь нашелся.
Больше часа мы, забыв обо всем, пытались восстановить прошедшие события, а потом все-таки вспомнили, что пора подумать о будущем, о нашем теперешнем положении, которое, надобно заметить, было довольно рискованным, хотя Марбл и Наб не придавали значения опасностям, подстерегавшим нас впереди. Каким-то чудом я спасся от верной гибели, и ни о чем другом они не хотели и думать. Однако, когда встало солнце, с востока подул ветер, я заметил, как заходил плот, и вскоре убедился в том, что мое прибежище было весьма ненадежным и опасным; если бы Провидение не вызволило меня, долго бы я не продержался. Для Марбла же теперешнее положение по сравнению с тем, в котором он так неожиданно оказался, без еды, воды и каких бы то ни было припасов, было чем-то вроде рая. Тем не менее нельзя было терять времени и считать, что опасность миновала, — нам предстояло пройти долгий путь в лодке.
Мои товарищи привели баркас в надлежащий вид, насколько позволяли обстоятельства. Но в нем не хватало балласта для того, чтобы должным образом установить паруса, и они ощущали этот недостаток, особенно Наб, когда он первый раз поставил лодку носом на ветер. Как я уяснил из его рассказа о трудностях и опасностях, которые ему пришлось преодолеть (впрочем, он упомянул о них как бы между прочим, вовсе не желая превознести свое моряцкое искусство), безмерная, беспредельная любовь ко мне не позволила ему держаться по ветру, чтобы спасти свою жизнь. Теперь представилась возможность исправить положение, и мы принялись переносить на баркас все пожитки, которые были на помосте. Даже такой небольшой груз сразу придал судну остойчивости. Затем мы все перешли на него, поставили паруса и пошли на ветре под зарифленными рейковыми парусами — ветер посвежел и стал порывистым.
Я расставался с плотом не без сожаления. Доски, из которых он был сколочен, было все, что осталось от «Рассвета». Да и мог ли я забыть те несколько часов одиночества, полные риска, которые я провел на нем? Я до сих пор явственно вспоминаю их и погружаюсь при этом в глубокие и благотворные размышления. В течение первого часа после того, как мы пустились в путь, мы держались к югу. Ветер крепчал, волны вздымались все выше, наконец ветер посвежел настолько, что баркас уже не мог двигаться вперед и даже держаться против ветра. Марбл подумал, что если он сменит галс, то дело пойдет лучше, — ему казалось, что нам препятствует одно из течений, направленных на юго-восток, — и мы сделали поворот через фордевинд. Довольно долго мы держались к северу и снова набрели на плот — это говорило о том, что мы нисколько не продвинулись в наветренную сторону. Я тотчас решил пришвартоваться к плоту и использовать его как плавучий якорь, пока не спадет противный ветер. Это было не просто, но в конце концов удалось подойти довольно близко к подветренной стороне марса и пришвартоваться к одному из рым-болтов с помощью небольшого куска троса, который нашелся в баркасе. Потом мы отошли на достаточное расстояние от подветренного борта плота, и баркас пошел против волны, подобно утке. Это была настоящая находка, да еще ветер вдруг посвежел и немного заштормило.
Как только баркас пришвартовался к плоту, мы тотчас по достоинству оценили преимущество такого соседства. Он больше не зачерпывал воду, разве совсем немного, и нам не приходилось остерегаться шквалов, которые с нешуточной яростью обрушивались на нас каждые десять — пятнадцать минут. В эти моменты погода хмурилась, временами мы по полчаса не видели ничего в ста ярдах от лодки из-за измороси, густым туманом окутывавшей все вокруг. А мы сидели себе, как ни в чем не бывало, беседуя то о прошлом, то о будущем — пузырек на поверхности свирепых волн Атлантики, — исполненные свойственной морякам самоуверенности. Мы сидели в прочной лодке, у нас было достаточно пищи и воды, и никто из нас, похоже, особенно не опасался за свою жизнь; в умеренную погоду на баркасе можно было добраться до какого-нибудь английского порта примерно за неделю. При благоприятном, пусть и не очень крепком, ветре мы могли бы достигнуть порта даже за два-три дня.
— Понятное дело, Майлз, — заметил Марбл в ходе нашей беседы, — что страховка покроет все твои убытки. Ты не забыл включить фрахт в страховую сумму?
— Отнюдь нет, Мозес, я считаю, что я почти или совершенно разорен. Гибелью судна мы, без всякого сомнения, обязаны действиям «Быстрого», да и нашим собственным, когда мы пустили по течению этих англичан. Ни один страхователь не возьмется оплачивать полис, который таким образом стал просто недействительным.
— Вот мерзавцы! Значит, дело обстоит хуже, чем я думал; но ведь ты всегда можешь бросить якорь в Клобонни.
Я как раз собирался объяснить Марблу, какое отношение я имею теперь к отцовскому поместью, как вдруг над баркасом нависла какая-то тень, и в тот же миг волны как будто поднялись выше прежнего. Все мы сидели лицом к подветренному борту баркаса и одновременно повернули головы к ветру. Из груди Марбла вырвался крик; от зрелища, которое представилось моему взору, сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди. Буквально в ста футах от нас шел большой корабль, рассекая волны так, что они поднимались до самых клюзов, вздымая и оставляя за собой гору пены; он надвигался на нас, поставив бом— и ундер-лисели, бросив на воду исполинскую тень, подобно огромному облаку. Еще минута — и он обрушился бы на нас. Когда он поднялся на гребне волны, его черные, усеянные сверкающими каплями борта встали из воды, блеснув рядом грозных пушек, словно только что покрытых лаком. Наб был на носу баркаса, а я на корме. Я непроизвольно или, вернее, инстинктивно поднял руку, чтобы защититься от опасности, и мне показалось, что со следующей волной судно раздавит нас яркой медью своего днища. Если бы не сила и мужество Наба, мы бы пропали; плыть к плоту против такой волны было безнадежно; даже если бы мы добрались до него, без еды и воды мы были бы обречены. Но Наб схватил трос, которым мы были привязаны к плоту, нашему «якорю», и оттянул баркас в сторону на расстояние, равное примерно его длине, прежде чем становым якорем левого борта нас чуть не разнесло в щепки. Я даже прикоснулся к жерлу третьей пушки, когда судно, вспенивая воду, шло мимо нас. В следующее мгновение оно миновало баркас; мы остались целы. И тут же дружно закричали во весь голос. До тех пор никто на фрегате и не подозревал о нашем существовании. Но криком мы подняли тревогу, и на гакаборт высыпали офицеры. Среди них был один пожилой человек, в котором я по форме распознал капитана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Следовательно, лодка выдержала шторм, а потом ветры и течения пригнали ее к плоту. Что же стало с Набом? Должно быть, это он оснастил ее мачтами, ибо ни одна из них, конечно, не стояла, когда они были в полуклюзах. Правда, мачты, паруса и весла всегда хранились в баркасе, но должен же был кто-то установить мачту. Странное, безумное чувство охватило меня, словно при виде чего-то сверхъестественного, и почти непроизвольно я крикнул:
— Эй, в лодке!
— Эге-гей! — раздался голос Марбла. — Кто кричит?
Фигура помощника показалась над бортом лодки, в следующее мгновение Наб возник рядом с ним. Значит, разговор накануне не приснился мне, а те, которых я оплакивал, стояли в тридцати футах от меня, целые и невредимые. Баркас и плот подошли друг к другу в ночи: как я узнал позже, баркас несколько часов шел по ветру, и штиль остановил его примерно там, где я теперь нашел его и где произошел разговор, часть которого я услышал сквозь сон. Если бы баркас держался того же курса еще десять ярдов, он бы ударился о мою фор-стеньгу. Вероятно, в ночи ветры и течения держали лодку и плот рядом, а может быть, медленно влекли их друг к другу, пока мы спали.
Трудно сказать, кто больше изумился этой встрече. Вот Марбл, которого, как я считал, смыло с плота, в добром здравии стоит в баркасе, а я, который, как они оба полагали, затонул вместе с судном, стоит целый и невредимый на плоту! Мы как будто поменялись местами, независимо друг от друга и не надеясь когда-либо увидеться снова. Тогда мы понятия не имели, каким образом все это случилось, но, когда каждый уверился в том, что это не сон и его товарищ стоит перед ним живой, мы сели и заплакали, как дети. Потом Наб, не дожидаясь, пока Марбл управится с баркасом, бросился в воду и поплыл к плоту. Забравшись на помост, добрый малый принялся целовать мне руки, не переставая реветь, как трехлетнее дитя. Эта сцена прерывалась только упреками и криками помощника.
— Что ты такое учинил, ты, проклятый негр? — закричал Марбл. — Покинул свой пост и оставил меня здесь одного управлять этим тяжелым баркасом. Ты что, хочешь, чтобы мы опять все сгинули, если вдруг налетит ураган и разнесет нас в щепы?
Дело в том, что Марбл устыдился той слабости, которую он обнаружил в нашем присутствии, и он готов был наброситься на кого угодно, чтобы скрыть ее. Наб, однако, положил конец этой вспышке; он снова бросился в воду и поплыл обратно к лодке так же охотно, как только что кинулся к плоту.
— Эх, ты, Наб, негритянская твоя порода, никакого от тебя толку, — ворчал помощник, который все время возился с двумя веслами, вставляя их в уключины. — Как-то я слышал одного великого певца в Ливерпуле; так он такие выводил трели в конце песни, как будто сам не знал, кончить или дальше петь. Нельзя мужчинам забываться, Наб; если даже мы нашли того, кого считали погибшим, это не причина, чтобы покидать свой пост или терять всякое соображение… Майлз, дорогой мой. — Он вспрыгнул на плот, а Наб остался один в лодке, которая получила импульс от прыжка и подалась назад. — Майлз, дорогой мой, слава Богу, ты жив! — Он сжал мои руки в своих, словно клещами. — Я не знаю почему, но с тех пор, как я нашел свою мать и малютку Китти, я стал как баба. Это, наверное, и называется семейное счастье.
Тут Марбл снова не выдержал и заревел так же громко, как
Наб.
Спустя несколько минут мы все трое пришли в себя и стали соображать, что делать дальше. Баркас подогнали к помосту, и мы сидели на них, рассказывая друг другу, как каждый из нас спасся. Вот что случилось с Набом: я уже рассказывал, как баркас унесло за борт, и по неистовству бури и по высоте волн, которые свирепствовали вокруг нас, я заключил, что он затонул. Правда, ни Марбл, ни я не видели баркас после того, как он исчез за первой же водяной горой с подветренного борта: на нас навалилось слишком много дел, и у нас просто не было времени оглядеться. Но негр, оказывается, смог удержать лодку в нужном положении и, вычерпывая воду, держать ее на плаву. Бедняга, конечно, несся под ветер и живо поведал нам о том, что он почувствовал, когда увидел, с какой скоростью удаляется от судна и как он потерял из виду оставшиеся на нем мачты. Как только позволил ветер, он установил мачты на баркасе, поставил два зарифленных рейковых паруса и сделал несколько галсов бейдевиндом длиной три-четыре мили в наветренную сторону. Может быть, благодаря этому своевременному решению нам всем в конце концов удалось спастись. Через несколько часов после того, как он обуздал лодку, он мельком увидел фор-бом-брам-стеньгу, торчавшую из верхушки волны, и, вглядевшись в нее, в следующее мгновение увидел весь плот, поднявшийся на гребне той же волны вместе с Марблом, принайтовленным к топу мачты и наполовину погруженным в воду. Прошел час, прежде чем Наб смог подойти поближе к плоту, или обломкам мачт, и дать знать Марблу о своем присутствии, и еще какое-то время, прежде чем он смог перетащить Марбла в лодку. Видимо, не так-то скоро подоспела помощь, ибо помощник признался мне, что он почти ушел под воду и не знал, сколько еще продержался бы, когда бы не Наб со своей лодкой. Еды и воды у них было достаточно. В каждой лодке, согласно моему постоянному приказу, хранился бочонок с пресной водой, и кок, который любил вкусно поесть, имел обыкновение припрятывать для себя в носовой части баркаса то мешок с галетами, то отборные куски говядины и свинины. Наб обнаружил все это, правда немного подпорченное соленой водой, но вполне пригодное для употребления в пищу. Таким образом, когда мы встретились, в баркасе было достаточно провизии для Марбла и Наба на целую неделю.
Когда Наб снял Марбла с плота, помощник не стал менять курс баркаса. К несчастью, он прошел слишком далеко к северу, намереваясь сделать поворот оверштаг и пройти мимо того места, где, как он полагал, должно находиться судно. Таким образом, в то время как баркас шел на ветер, я набрел на плот и завладел им. В общем, Марбл не ошибся в расчетах, но приблизился к «Рассвету» в ту ночь, когда судно затонуло, а плот и лодка были слишком низкими, и поэтому не могли заметить друг друга, каково бы ни было расстояние между ними. Вероятно, мы находились в десяти — двенадцати милях друг от друга большую часть дня, который я провел на плоту, — около трех часов пополудни Марбл положил руль по ветру, чтобы попасть к предполагаемому месторасположению судна. Это и привело его к плоту около полуночи, когда в нескольких ярдах от меня и произошел изложенный мною разговор, между тем как ни я, ни Марбл с Набом не подозревали об этом соседстве.
Меня тронуло то, как Марбл и Наб говорили о моей предполагаемой гибели. Никто из них как будто не помнил, что его смыло с судна, они воображали, что бросили меня одного на тонущем корабле посреди океана. В то время как я оплакивал их, они скорбели обо мне, а их собственная участь казалась им более счастливой. Они думали только обо мне и даже не упомянули о том, как тяжело пришлось им самим. Я не мог выразить, что я чувствовал, но события того утра и чувства, которые обнаружили два моих товарища, оставили в душе такой след, который время не стерло и не способно стереть. Было бы естественно, если бы люди, которых смыло волной за борт корабля, считали себя пострадавшей стороной, но за все время долгого разговора, последовавшего за нашей встречей, и Марбл и Наб рассуждали так, будто именно я пропадал, а теперь нашелся.
Больше часа мы, забыв обо всем, пытались восстановить прошедшие события, а потом все-таки вспомнили, что пора подумать о будущем, о нашем теперешнем положении, которое, надобно заметить, было довольно рискованным, хотя Марбл и Наб не придавали значения опасностям, подстерегавшим нас впереди. Каким-то чудом я спасся от верной гибели, и ни о чем другом они не хотели и думать. Однако, когда встало солнце, с востока подул ветер, я заметил, как заходил плот, и вскоре убедился в том, что мое прибежище было весьма ненадежным и опасным; если бы Провидение не вызволило меня, долго бы я не продержался. Для Марбла же теперешнее положение по сравнению с тем, в котором он так неожиданно оказался, без еды, воды и каких бы то ни было припасов, было чем-то вроде рая. Тем не менее нельзя было терять времени и считать, что опасность миновала, — нам предстояло пройти долгий путь в лодке.
Мои товарищи привели баркас в надлежащий вид, насколько позволяли обстоятельства. Но в нем не хватало балласта для того, чтобы должным образом установить паруса, и они ощущали этот недостаток, особенно Наб, когда он первый раз поставил лодку носом на ветер. Как я уяснил из его рассказа о трудностях и опасностях, которые ему пришлось преодолеть (впрочем, он упомянул о них как бы между прочим, вовсе не желая превознести свое моряцкое искусство), безмерная, беспредельная любовь ко мне не позволила ему держаться по ветру, чтобы спасти свою жизнь. Теперь представилась возможность исправить положение, и мы принялись переносить на баркас все пожитки, которые были на помосте. Даже такой небольшой груз сразу придал судну остойчивости. Затем мы все перешли на него, поставили паруса и пошли на ветре под зарифленными рейковыми парусами — ветер посвежел и стал порывистым.
Я расставался с плотом не без сожаления. Доски, из которых он был сколочен, было все, что осталось от «Рассвета». Да и мог ли я забыть те несколько часов одиночества, полные риска, которые я провел на нем? Я до сих пор явственно вспоминаю их и погружаюсь при этом в глубокие и благотворные размышления. В течение первого часа после того, как мы пустились в путь, мы держались к югу. Ветер крепчал, волны вздымались все выше, наконец ветер посвежел настолько, что баркас уже не мог двигаться вперед и даже держаться против ветра. Марбл подумал, что если он сменит галс, то дело пойдет лучше, — ему казалось, что нам препятствует одно из течений, направленных на юго-восток, — и мы сделали поворот через фордевинд. Довольно долго мы держались к северу и снова набрели на плот — это говорило о том, что мы нисколько не продвинулись в наветренную сторону. Я тотчас решил пришвартоваться к плоту и использовать его как плавучий якорь, пока не спадет противный ветер. Это было не просто, но в конце концов удалось подойти довольно близко к подветренной стороне марса и пришвартоваться к одному из рым-болтов с помощью небольшого куска троса, который нашелся в баркасе. Потом мы отошли на достаточное расстояние от подветренного борта плота, и баркас пошел против волны, подобно утке. Это была настоящая находка, да еще ветер вдруг посвежел и немного заштормило.
Как только баркас пришвартовался к плоту, мы тотчас по достоинству оценили преимущество такого соседства. Он больше не зачерпывал воду, разве совсем немного, и нам не приходилось остерегаться шквалов, которые с нешуточной яростью обрушивались на нас каждые десять — пятнадцать минут. В эти моменты погода хмурилась, временами мы по полчаса не видели ничего в ста ярдах от лодки из-за измороси, густым туманом окутывавшей все вокруг. А мы сидели себе, как ни в чем не бывало, беседуя то о прошлом, то о будущем — пузырек на поверхности свирепых волн Атлантики, — исполненные свойственной морякам самоуверенности. Мы сидели в прочной лодке, у нас было достаточно пищи и воды, и никто из нас, похоже, особенно не опасался за свою жизнь; в умеренную погоду на баркасе можно было добраться до какого-нибудь английского порта примерно за неделю. При благоприятном, пусть и не очень крепком, ветре мы могли бы достигнуть порта даже за два-три дня.
— Понятное дело, Майлз, — заметил Марбл в ходе нашей беседы, — что страховка покроет все твои убытки. Ты не забыл включить фрахт в страховую сумму?
— Отнюдь нет, Мозес, я считаю, что я почти или совершенно разорен. Гибелью судна мы, без всякого сомнения, обязаны действиям «Быстрого», да и нашим собственным, когда мы пустили по течению этих англичан. Ни один страхователь не возьмется оплачивать полис, который таким образом стал просто недействительным.
— Вот мерзавцы! Значит, дело обстоит хуже, чем я думал; но ведь ты всегда можешь бросить якорь в Клобонни.
Я как раз собирался объяснить Марблу, какое отношение я имею теперь к отцовскому поместью, как вдруг над баркасом нависла какая-то тень, и в тот же миг волны как будто поднялись выше прежнего. Все мы сидели лицом к подветренному борту баркаса и одновременно повернули головы к ветру. Из груди Марбла вырвался крик; от зрелища, которое представилось моему взору, сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди. Буквально в ста футах от нас шел большой корабль, рассекая волны так, что они поднимались до самых клюзов, вздымая и оставляя за собой гору пены; он надвигался на нас, поставив бом— и ундер-лисели, бросив на воду исполинскую тень, подобно огромному облаку. Еще минута — и он обрушился бы на нас. Когда он поднялся на гребне волны, его черные, усеянные сверкающими каплями борта встали из воды, блеснув рядом грозных пушек, словно только что покрытых лаком. Наб был на носу баркаса, а я на корме. Я непроизвольно или, вернее, инстинктивно поднял руку, чтобы защититься от опасности, и мне показалось, что со следующей волной судно раздавит нас яркой медью своего днища. Если бы не сила и мужество Наба, мы бы пропали; плыть к плоту против такой волны было безнадежно; даже если бы мы добрались до него, без еды и воды мы были бы обречены. Но Наб схватил трос, которым мы были привязаны к плоту, нашему «якорю», и оттянул баркас в сторону на расстояние, равное примерно его длине, прежде чем становым якорем левого борта нас чуть не разнесло в щепки. Я даже прикоснулся к жерлу третьей пушки, когда судно, вспенивая воду, шло мимо нас. В следующее мгновение оно миновало баркас; мы остались целы. И тут же дружно закричали во весь голос. До тех пор никто на фрегате и не подозревал о нашем существовании. Но криком мы подняли тревогу, и на гакаборт высыпали офицеры. Среди них был один пожилой человек, в котором я по форме распознал капитана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69