Мне кажется, я отдал бы миллион фунтов за то, чтобы быть в этот миг священником Тентпигского прихода.
— Если все дело в этом, дитя мое, — сказал он, — не тревожься. За деньги Джека никогда презирать не будут, но лишь за то, что он распорядится ими не должным образом. Увы, Анна, мы живем в век алчности и продажности! Общая жажда наживы заставила забыть о благородных побуждениях. И того, кто проявляет чистое и бескорыстное человеколюбие, встречают либо недоверием, как лицемера, либо насмешками, как глупца. Злосчастная революция у наших соседей французов перевернула все понятия, и даже религия пошатнулась в сумасшедшем вихре теорий, порожденных этим событием. Нет таких мирских благ, которые религиозные авторы не осуждали бы более сурово, чем богатство, а между тем оно быстро становится божеством нового поколения. Не говоря уже о возмездии в загробном мире, общество до мозга костей испорчено стяжательством, и даже уважение к высокому рождению отступает перед корыстолюбием.
— Не кажется ли вам, отец, что гордиться своим происхождением столь же неразумно, как и богатством?
— Никакую гордость, милая, нельзя защищать, если говорить об евангельских принципах. Однако некоторые различия между людьми необходимы хотя бы для общественного спокойствия. Если признать принцип всеобщего равенства, люди образованные и утонченные вынуждены будут спуститься до уровня невежественных и грубых. Ведь все люди не могут подняться до уровня высших классов, и мир вернется к временам варварства. Имя христианина и джентльмена слишком драгоценно, чтобы шутить им, поддерживая нелепую теорию.
Анна больше не проронила ни слова. Вероятно, ее смущали противоречия между взглядами, которыми она дорожила, и теми слабыми проблесками истины, к которым нас приводят повседневные житейские отношения. Что же касается самого почтенного священника, то мне нетрудно было понять его точку зрения, хотя ни его предпосылки, ни его выводы не обладали логической ясностью, которая придавала такую прелесть его проповедям, в особенности, когда он говорил о высших добродетелях, открытых нам Спасителем, как, например, о милосердии, любви к ближним и прежде всего — о смирении перед господом.
Через месяц после этого невольно подслушанного разговора я случайно стал свидетелем беседы между моим предком и сэром Джозефом Джобом, другим знаменитым биржевым дельцом, в доме первого, в Чипсайде. Ради контраста я изложу и сущность их беседы.
— Это новое движение очень серьезно и опасно, мистер Голденкалф, — заметил сэр Джозеф. — Оно показывает, насколько необходимо сплочение людей имущих. Что будет с нами, если эти возмутительные взгляды получат распространение в народе? Я спрашиваю, что будет с нами, мистер Голденкалф?
— Я согласен с вами, сэр Джозеф, это очень опасно, чрезвычайно опасно!
— Мы дождемся, сэр, аграрных законов. Ваши деньги, сэр, и мои, наши трудовые заработки, окажутся добычей политических грабителей, а наши дети станут нищими по милости какого-нибудь завистливого прощелыги, не имеющего шести пенсов за душой.
— Печальное положение вещей, сэр Джозеф! И правительство очень виновато, что не сформировало по крайней мере десять новых полков.
— Хуже всего то, любезный мистер Голденкалф, что среди аристократии находятся пустобрехи, которые подстрекают этих негодяев и прикрывают их своими громкими именами. Мы делаем большую ошибку, сэр, когда придаем такой вес происхождению. Разорившиеся спесивцы бунтуют неумытую чернь, а почтенные граждане от этого страдают. Собственность, сэр, находится под угрозой, а собственность — единственная настоящая основа общества.
— Поверьте, сэр Джозеф, я никогда не видел никакой пользы в благородном происхождении.
— Ничего в нем и нет, если не считать того, что оно плодит любителей синекур, мистер Голденкалф. А вот собственность — дело другое. Деньги рождают деньги, а благодаря деньгам государство становится могущественным и цветущим. Но эта злосчастная революция у наших соседей французов перевернула все понятия, и, увы, теперь собственность находится под постоянной угрозой!
— С прискорбием должен сказать, сэр Джозеф, что я ощущаю это каждым нервом своего тела.
— Мы должны объединиться и защищаться, мистер Голденкалф, иначе и мы с вами, люди сейчас довольно состоятельные и солидные, очутимся под забором. Неужели вы не видите, что нам грозит вполне ощутимая опасность раздела собственности?
— Боже сохрани!
— Да, сэр, наша священная собственность в опасности!
Тут сэр Джозеф сердечно потряс моему отцу руку и ушел.
Из записки, найденной среди бумаг моего покойного предка, я узнал о том, что ровно через месяц после приведенного разговора он выплатил маклеру сэра Джозефа шестьдесят две тысячи семьсот двенадцать фунтов разницы между курсами биржевых акций. Этот расход был порожден тем, что сэр Джозеф получил через клерка одной из контор секретные сведения, благодаря которым сумел сорвать такой куш и обойти того, кто слыл на бирже самым проницательным дельцом.
Столь диаметрально противоположные взгляды, как взгляды мистера Этерингтона и взгляды сэра Джозефа Джоба, дали большую пищу моему разуму. С одной стороны меня убеждали в никчемности знатного происхождения, с другой — в опасностях богатства. Анна обычно была поверенной моих мыслей, но об этом я с ней говорить не мог, так как вынужден был бы признаться, что подслушал ее разговор с отцом, а потому мне пришлось по мере сил самому разбираться в этих противоречивых идеях.
ГЛАВА IV, содержащая взлеты и падения, надежды и опасения, а также причуды любви, размышления о смерти и рассказ о получении наследства
Время с двадцатого по двадцать третий год моей жизни не отмечено никакими значительными событиями. В тот день, когда я достиг совершеннолетия, отец назначил мне постоянное содержание в размере тысячи фунтов в год. И нет сомнения в том, что я проводил бы время так же, как другие молодые люди, если бы не особые обстоятельства моего происхождения, которые, как я теперь начал убеждаться, мешали мне бороться за место в так называемом большом свете. Хотя почти все там стремились проследить свое происхождение до мрака времен, они чурались той безоговорочной простоты и ясности, с какими дано было решить этот вопрос мне. Отсюда, а также из других подобных свидетельств я сделал вывод, что дозы мистификации, по-видимому, необходимой для счастья рода человеческого, нужно отмеривать осторожной и опытной рукой. Наши органы — как телесные, так и духовные — устроены столь несовершенно, что их необходимо ограждать от действительности. И как телесный глаз нуждается в затемненном стекле, чтобы пристально смотреть на солнце, так, по-видимому, и духовный глаз нуждается в чем-нибудь дымчатом, чтобы пристально созерцать истину.
Однако, избегая открыть тайну своего сердца Анне, я все же постоянно искал случая побеседовать с мистером Этерингтоном и с отцом по вопросам, которые меня больше всего заботили. От первого я услышал утверждения, что общество по необходимости расчленено на сословия; что расшатывать преграды, коими они разделены, не только нецелесообразно, но и грешно; что небо имеет своих серафимов и херувимов, своих архангелов и ангелов, своих святых и просто блаженных и что вывод очевиден: сей мир тоже должен иметь королей, лордов и простых людей. Свои рассуждения почтенный священник всегда заканчивал сетованием на смешение классов, ниспосланное Англии в наказание за грехи. С другой стороны, моего предка мало трогали сословные подразделения и все прочие средства сохранить существующий строй, кроме военной силы. На эту последнюю тему он готов был говорить целый день, причем полки и штыки сверкали в каждой фразе. «Порядок, порядок!»—восклицал он (подобно Маннерсу-Сэттону), когда бывал в красноречивом настроении, и не помню случая, когда он не кончил бы словами: «Увы, Джек, собственность в опасности!»
Не скажу, чтобы мой ум нисколько не запутался среди таких противоречивых мнений. К счастью, я усмотрел в них одну важную истину, так как оба толкователя были единодушны в своем страхе, а потому и в ненависти к массе своих ближних. Я же по своей натуре был склонен к человеколюбию и, не желая признавать правильность теорий, обрекавших меня на открытую враждебность к подавляющему большинству человечества, вскоре решился создать свою собственную теорию, которая, исключив недостатки обеих, должна была соединить в себе их достоинства. Конечно, принять такое решение еще не было большим подвигом. Но в дальнейшем я буду иметь случай рассказать о том, как я пытался осуществить его на практике.
Время шло, и Анна хорошела с каждым днем. Правда, мне казалось, что после разговора с отцом она стала менее откровенной и беззаботной. Но я приписывал это сдержанности и осторожности, свойственной развивающемуся уму и более строгому чувству приличия, украшающему молодых женщин. Со мной она всегда была чистосердечна и проста, и проживи я хоть тысячу лет, из моей памяти не изгладится то ангельски чистое выражение лица, с которым она неизменно слушала мои бесконечные теории.
Однажды утром мы с ней наедине беседовали об этих вещах. Пока я неторопливо рассуждал, Анна слушала меня с явным удовольствием, но когда нить моих рассуждений спутывалась прихотями воображения, она грустно улыбалась. В глубине души я чувствовал, каким благословением был бы для меня такой наставник и как счастлив был бы мой жребий, если бы мне удалось навсегда соединить ее жизнь со своей. И все-таки я не решался, не осмеливался открыть ей свои сокровенные чаяния и просить о том, чем я никогда не буду достоин обладать—как мне казалось в эти минуты душевной робости и смирения.
— Я даже подумывал о женитьбе, — продолжал я, настолько поглощенный своими теориями, что не взвешивал полного значения своих слов, как подобало бы мужчине перед слабым полом. — Если бы только я мог найти, Анна, такую кроткую, добрую, красивую и умную девушку, как вы, которая согласилась бы стать моей! Но боюсь, что мне едва ли предназначен такой блаженный удел. Я не внук баронета, а ваш отец надеется соединить вас хотя бы с обладателем герба, на котором когда-то была изображена «кровавая рука». С другой стороны, мой отец толкует только о миллионах.
Во время первой части этой речи милая девушка глядела на меня ласково и с явным желанием меня успокоить. Но под конец она опустила глаза на свое рукоделье и промолчала.
— Ваш отец говорит, что каждый, кому дороги интересы государства, должен принять по отношению к нему определенные обязательства, — тут Анна улыбнулась, но так незаметно, что ее нежный рот почти не дрогнул, — и что только такие люди могут успешно им управлять. У меня уже была мысль просить моего отца купить «гнилое местечко» и баронетство: если будет одно, ему не придется долго ждать и другого, деньги сразу бы все устроили. Но стоит мне заикнуться об этом, как он начинает кричать: «Вздор все эти твои дворянские титулы, и общественный порядок, и гнилые местечки, и епископства, когда собственность в опасности! Государственные займы и войска — вот что нам нужно! Порядок и порядок! Штыки нам нужны, мой мальчик, да полезные налоги, чтобы нация приучалась сама удовлетворять свои нужды и поддерживать свой кредит. Да, молодой человек, если проценты по долгу останутся не оплаченными в течение двадцати четырех часов, вся ваша так называемая корпоративная организация умрет естественной смертью. А что будет тогда со всеми твоими баронетами? Многие из них и так уж порядочные бараны, со своей глупой расточительностью. Надо тебе жениться, Джек, и остепениться! У нашего соседа Силверпенни есть дочка в подходящем возрасте, превосходная девица. Единственная дочь Оливера Силверпенни будет отличной женой единственному сыну Томаса Голденкалфа. Но должен предупредить тебя, мальчик, ты еще можешь остаться без гроша! Не увлекайся воздушными замками, они дорого обходятся, приучайся смолоду к экономии, а самое главное — не делай долгов.
Анна улыбнулась моему шутливому подражанию интонации спикера Сэттона, но когда я умолк, ее ясные черты омрачились.
— Вчера я коснулся этого вопроса в разговоре с вашим отцом, — продолжал я. — Мысль о парламенте и баронетстве он находит удачной. Он сказал: «Ты был бы вторым в роде, Джек, а это всегда лучше, чем быть первым. Потому что человеку гораздо легче стать хорошим членом общества, если перед его глазами есть пример тех, кто жил до него и отличился своими заслугами или добродетелями. Если бы твой отец согласился стать членом парламента и поддержать правительство в этот критический момент, на его происхождение посмотрели бы сквозь пальцы, а ты впоследствии мог бы с гордостью оглядываться на его деяния. Но боюсь, вся его душа полна недостойной и унизительной страсти к наживе. Деньги — необходимая принадлежность высокого ранга, а без различия рангов не может быть порядка, а без порядка не может быть свободы. Но когда любовь к деньгам вытесняет уважение к происхождению и достойным поступкам, общество утрачивает то чувство, на котором основаны все его благородные начинания». Как видите, дорогая Анна, наши отцы придерживаются совершенно различных взглядов по очень важному вопросу. Так что естественное чувство к своему отцу и давнишнее уважение к вашему ставит меня в затруднительное положение: я не знаю, чей взгляд принять. Если бы я только встретил такую милую, умную и красивую девушку, как вы, которая пожалела бы меня, я женился бы на ней завтра же и построил бы все свое будущее на том счастье, которое можно найти с такой подругой.
Анна, по обыкновению, выслушала меня молча. Однако она смотрела на брак несколько иными глазами, чем я, и это стало ясно на следующий же день, когда молодой сэр Гарри Гриффин (его отец умер) сделал ей предложение и получил решительный отказ.
Несмотря на то, что в доме священника мне всегда было хорошо, я не мог не чувствовать, что занимаю в обществе, как говорят французы, ложное положение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55