Он напомнил, что, согласно законоположениям Низкопрыгии, присяжные правомочны выносить суждение о применимости закона, а не только о фактах, и что он и его брат Голденкалф вполне готовы доказать, что в этом деле закон на их стороне. Суд принял это заявление, и факты были сообщены присяжным как доказанные, хотя главный судья указал по этому поводу, что в одном смысле присяжные, несомненно, правомочны выносить суждение о применимости закона, но что, помимо этого, есть и другой смысл, согласно которому они не правомочны судить об этом, в чем с ним не согласился барон Длиннобородый. Последний заявил, что присяжные правомочны судить о применимости закона как раз в упомянутом «другом смысле», но не в вышеуказанном «одном смысле». Как только это затруднение было улажено, генеральный прокурор встал и начал обвинительную речь.
Вскоре стало ясно, что наш противник обладает весьма глубоким философским умом. Он начал с живого и яркого описания мира до разделения его обитателей на нации, племена и роды, когда мир в своем развитии дошел еще только до человека, то есть до стадии куколки. Далее он показал, как люди постепенно образовали общины и подчинились законам цивилизации, или, иначе говоря, общества. Затем он слегка коснулся различных ступеней развития человеческих учреждений и мало-помалу добрался до основных принципов того общественного строя, какой существует у моникинов. Выдвинув несколько общих положений, непосредственно связанных с этим предметом, он перешел к той части указанных основных принципов, которые имеют касательство к правам монарха. Он разделил их на «королевские прерогативы», «права королевской особы» и «права королевского сознания». Тут он опять весьма успешно сделал несколько обобщений — настолько успешно, что никто из его слушателей уже понятия не имел, к чему он клонит. И вот тут он вдруг яростным логическим броском устремился на последнюю часть королевских прав, как непосредственно связанную с существом дела.
Он с блеском доказал, что та часть королевских прав, на которую главным образом покусился подсудимый, связана именно с правами королевской совести. — Атрибуты королевского сана, — указал глубокомысленный юрист, — нельзя рассматривать подобно личным качествам подданных. В священной особе короля сосредоточены многие, если не все драгоценные привилегии моникинов. В политическом смысле особа короля не может ошибаться, отсюда — ее официальная непогрешимость. Подобная персона не нуждается в обычных способностях моникинов. К чему, например, совесть или сознание государю, который никогда не ошибается? Дабы облегчить бремя возложенных на его особу государственных дел, закон передал вышеупомянутые способности на хранение другому лицу. Хранителем сознания его королевского величества, как известно всей Высокопрыгии, является старший двоюродный брат короля. Память же меньше всего имеет значение для особы, не обладающей сознанием. И хотя не существует особого закона или статьи конституции, освобождающих монарха от обладания памятью, однако, поскольку у него нет нужды обладать данной способностью, вполне закономерно полагать, что ее у него совсем нет.
— Господа, — продолжал генеральный прокурор, — простота, ясность и последовательность, которые необходимы всякому хорошо устроенному уму, потерпели бы ущерб, если бы сознание его величества было загромождено подобным образом, и государство пострадало бы. Король царствует, господа, но он не управляет. Это основной принцип нашей конституции. Нет, более того: это незыблемый оплот наших свобод! Господа! Царствовать в Высокопрыгии не трудно. Для этого требуется всего лишь право первородства, понимание разницы между царствованием и управлением и политическая умеренность, неспособная нарушить равновесие государства. Другое дело — управлять. Помимо вышеупомянутых мелочей, его величеству не требуется управлять решительно ничем, даже самим собой. Иначе обстоит дело с его старшим двоюродным братом. На это высокое должностное лицо возложено управление государством. Уже на заре существования монархии выяснилось, что для того, кто обязан одновременно царствовать и управлять, едва ли достаточно одного-единственного сознания или одной совокупности умственных способностей. Мы все знаем, господа, сколь недостаточны наши собственные способности даже для достижения личных целей, сколь трудно нам бывает сдерживать самих себя без иного подспорья, кроме нашего собственного разума, совести и памяти. И мы понимаем, как важно наделить того, кто управляет, дополнительным набором указанных способностей. Вот почему обычное право — не статутное право, господа, каждый закон которого часто несет на себе печать несовершенства отдельно взятого моникинского разума, след того конкретного хвоста, от которого он исходит, но обычное право, этот признанный сосуд здравого смысла всей нации, издавна установило, что старший двоюродный брат его величества должен быть хранителем сознания его величества, и, в силу неизбежного юридического толкования, он же должен быть наделен совестью его величества, разумом его величества и, наконец, памятью его величества. Таковы, господа, положения закона. В дополнение к этому мне легко доказать целой тысячей фактов, что не только король Высокопрыгии, но и большинство других государей, как ныне, так и всегда, не имеют и не имели памяти. Обладание этой обременительной способностью, можно даже сказать, несовместимо с королевским саном. Будь монарх наделен памятью, то, вспоминая, что он родился как всякий другой и так же обречен умереть, он мог бы забыть свой высокий сан; призраки прошлого могли бы тревожить его, и даже самое его достоинство было бы поколеблено и ослаблено живым представлением о том, как и откуда произошел его королевский род. Будь монарх наделен памятью, то обещания, обязательства, привязанности, обязанности, принципы и даже долги могли бы помешать надлежащему выполнению его священных обязанностей. Поэтому с незапамятных времен и было решено, что его величество совершенно свободен от разума, совести и памяти, как законное следствие того, что он лишен сознания.
Тут генеральный прокурор обратил внимание суда и присяжных на закон третьего года царствования короля Первородного VI, по которому лицо, приписавшее его величеству ту или иную способность и совершившее это с преступным умыслом нарушить спокойствие государства, подвергается отсечению хвоста без напутствия священнослужителя. На этом обвинитель закончил свою речь.
После того, как оратор вернулся на свое место, наступило торжественное молчание. Сила его доводов, логичность и неоспоримая юридическая обоснованность всего, что он говорил, произвели большое впечатление, и я заметил, что Ной принялся ожесточенно жевать табак. Однако после приличной паузы бригадир Прямодушный, который, несмотря на свой воинский чин, был, как оказалось, лишь практикующим адвокатом из города Бивуака, торговой столицы республики Низкопрыгии, встал и потребовал слова. Тут суду вдруг вздумалось заявить, что данный адвокат не правомочен выступать в Высокопрыгии. Мой брат Прямодушный немедленно указал судьям на закон об усыновлении и на ту статью уголовного кодекса, которая разрешает обвиняемому выступать через посредство ближайшего родственника.
— Подсудимый, — спросил тогда главный судья, — вы слышали заявление защитника. Желаете ли вы передать ведение защиты вашему ближайшему родственнику?
— Да кому угодно, ваша честь, — ответил Ной, яростно пережевывая свой возлюбленный табак. — Да кому угодно, мои почтенные, лишь бы он сделал это хорошо и недорого.
— Принимаете ли вы Арона Прямодушного в качестве одного из своих ближайших родственников, как это положено по закону, и если принимаете, то в качестве кого именно?
— Принимаю, принимаю, ваша честь, принимаю душой и телом, и, если вам угодно, то бригадира я принимаю в качестве отца, а вот этого моего собрата-человека, моего испытанного друга сэра Джона Голденкалфа, принимаю в качестве матери.
Суд выразил свое официальное согласие, которое вместе с этими сведениями было занесено в протокол, и моему брату Прямодушному было предложено приступить к защите.
Подобно Дандену из комедии Расина «Сутяги», защитник не счел нужным начинать со всемирного потопа, а прямо обратился к сути дела. Он начал с рассмотрения королевских прерогатив и с определения слова «царствовать». Сославшись на академический словарь, он с блеском доказал, что «царствовать» значит не что иное, как «управлять в качестве монарха», а «управлять» в обычном значении этого слова подразумевает всего лишь управление от имени короля или в качестве его наместника. Затем он указал, что большее содержит в себе меньшее, но меньшее никак не может содержать в себе большее, то есть право царствовать или управлять в общем значении слова обязательно включает все законные атрибуты того, кто только управляет во втором значении слова. И, таким образом, король не только царствует, но и управляет. Затем он перешел к доказательству того, что лицо управляющее не может обходиться без памяти, поскольку без таковой оно не может помнить законы, справедливо награждать и карать и вообще совершать какие бы то ни было разумные и необходимые действия. Далее указывалось, что по закону страны сознание короля и его совесть находятся на хранении у его старшего двоюродного брата, а для этого прежде всего необходимо, чтобы король обладал ими, так как того, чего нет, нельзя не только передать на хранение, но и просто кому-либо временно доверить. Обладание же сознанием, ex necessitate rei note 14, влечет за собой обладание всеми его атрибутами, в числе коих память — один из важнейших. Далее, совесть определяется как «способность судить о том, хороши или дурны собственные поступки» (смотри словарь Джонсона, страница сто шестьдесят три, буква С. Издание Ривингтона, Лондон). А каким образом можно судить о своих или о чужих поступках, если мы ничего о них не знаем? И опять же: как можно судить о прошлом, не обладая памятью?
С другой стороны, институты Высокопрыгии таковы, что политическим их следствием является следующее положение: король не может ошибаться…
— Прошу прощения, брат Прямодушный, — прервал его главный судья, — это не следствие, но предпосылка, и к тому же считающаяся доказанной. Это — высший закон государства.
— Благодарю вас, милорд, — продолжал бригадир. — Это подтверждение из уст вашей милости еще более укрепляет мою позицию. Итак, джентльмоникины присяжные, то, что монарх не может ошибаться, является законом. Таким же законом — их милости поправят меня, если я ошибаюсь, — таким же законом является и то, что монарх—кладезь чести, что он объявляет войну и заключает мир, творит правосудие, следит за исполнением законов.
— Еще раз прошу прощения, брат Прямодушный, — снова прервал его главный судья. — Это не закон, а прерогатива. Прерогатива короля — осуществлять все перечисленное, но это отнюдь не закон.
— Должен ли я понимать вас в том смысле, милорд, что суд делает различие между прерогативой и законом?
— Вне всякого сомнения, брат Прямодушный! Если бы все, что признано прерогативой, было также законом, мы бы далеко не ушли.
— Прерогатива, с позволения ваших милостей, определяется как «исключительная или особая привилегия» (Джонсон, буква П, страница сто тридцать девять, пятый абзац снизу; издание то же). — Все это бригадир произнес медленнее, чтобы барон Длиннобородый успевал делать заметки. — И я осмеливаюсь утверждать, что «исключительная привилегия» стоит превыше всех и всяческих законоустановлений…
— Отнюдь нет, сэр, отнюдь нет, — педантично поправил его лорд верховный судья, глядя в окно на облака и тем самым давая понять, что он высказывает свое глубокое убеждение. — Отнюдь нет, дорогой сэр! Король бесспорно обладает прерогативами, и они священны. Все это запечатлено в конституции. Более того, они, как указывает Джонсон, «исключительные и особые». Но их исключительность и особенность никак не должны основываться на общепринятых представлениях. При рассмотрении великих государственных интересов необходимо судить гораздо шире. И я полагаю, брат Длиннобородый, что нет ничего более незыблемого, чем тот факт, что «прерогатива» — это одно, а «закон» — другое.
Барон поклонился в знак согласия.
— В данном случае подразумевается, что эта прерогатива касается только его величества. Прерогатива — исключительная собственность короля, и он может пользоваться ею, как ему заблагорассудится. Но закон создан для всей нации, а это уже совсем другое дело. Опять же: под словом «особая» совершенно очевидно подразумевается особенность данного случая, а именно то, что он не схож ни с каким другим случаем и что поэтому рассматривать его следует при помощи особой логики. Нет, сэр, король может провозглашать мир и объявлять войну, но вместе с тем его сознание раз и навсегда передано на хранение другому лицу, которое одно лишь и может совершать какие бы то ни было действия, имеющие законную силу.
— Но правосудие, милорд, все же осуществляется именем короля, хоть и не им самим.
— Несомненно, именем короля, но ведь это составляет часть его особых привилегий. Война объявляется тоже именем короля, и точно так же провозглашается мир. Но что такое война? Война — это столкновение вооруженных сил разных наций. Принимает ли его величество участие в этих столкновениях? Конечно, нет. Для ведения войны необходимы налоги. Платит ли его величество налоги? Нет. Мы видим, что по конституции война — дело короля, но ведет ее все-таки не король, а народ. Отсюда, как логическое следствие, раз уж вы говорите о следствиях, брат Прямодушный, вытекает, что существуют две войны, или: война по прерогативе и война по фактическому положению вещей. Итак, прерогатива является конституционным принципом и, несомненно, священным, но факты — это то, что дает себя знать у домашнего очага каждого моникина, и поэтому уже со времени правления короля Робкого Второго, или, точнее, с того момента, как суд впервые осмелился вынести такое решение, принято, что прерогатива — это одно, а закон — другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55