В этом, господа
судьи, и есть сущность восстания. Объединить пролетарские массы в одном
революционном протесте и противопоставить их организованной государственной
власти, как врага врагу, это и есть восстание, г-да судьи, как понимал его
СРД и как понимаю его я. Такое революционное столкновение двух враждебных
сторон мы видели уже во время октябрьской забастовки, которая разыгралась
стихийно, без Сов. Раб. Деп., которая сложилась до СРД, которая создала
самый СРД. Октябрьская забастовка породила государственную "анархию", и в
результате этой анархии явился манифест 17 октября. Этого, надеюсь, не
будет отрицать и прокуратура, как не отрицают этого самые консервативные
политики и публицисты, вплоть до официозного "Нового Времени", которое
очень желало бы вычеркнуть рожденный революцией манифест 17 октября из
целого ряда других манифестов, с ним однородных или ему противоречащих. Еще
на-днях "Нов. Вр.". писало, что манифест 17 октября был результатом
правительственной паники, созданной политической стачкой. Но если этот
манифест является основой всего современного строя, то мы должны признать,
г.г. судьи, что в основе нашего нынешнего государственного строя лежит
паника, а в основе этой паники - политическая стачка пролетариата. Как
видите, всеобщая стачка есть нечто большее, чем простое прекращение работ.
Я сказал, что политическая стачка, как только она перестает быть
демонстрацией, является в существе своем восстанием; вернее было бы
сказать: основным, наиболее общим методом пролетарского восстания.
Основным, но не исчерпывающим. Метод политической стачки имеет свои
естественные пределы. И это сейчас же сказалось, как только рабочие по
призыву Совета снова приступили к работам 21 октября (3 ноября) в 12 час.
дня.
Манифест 17 октября был встречен вотумом недоверия: массы вполне
основательно опасались, что правительство не осуществит обещанных свобод.
Пролетариат видел неизбежность решительной борьбы и инстинктивно тянулся к
Совету, как к средоточию своей революционной силы. С другой стороны,
оправившийся от паники абсолютизм восстановлял свой полуразрушенный аппарат
и приводил в порядок свои полки. В результате этого оказалось, что после
октябрьского столкновения имеются две власти: новая, народная, опирающаяся
на массы - такой властью был Сов. Раб. Деп., - и старая, официальная,
опирающаяся на армию. Эти две силы не могли рядом существовать: упрочение
одной грозило гибелью другой.
Самодержавие, опирающееся на штыки, естественно, стремилось внести смуту,
хаос и разложение в тот колоссальный процесс сплочения народных сил,
центром которого являлся Сов. Раб. Деп. С другой стороны, Совет,
опиравшийся на доверие, на дисциплину, на активность, на единодушие рабочих
масс, не мог не понимать, какую страшную угрозу народной свободе,
гражданским правам и личной неприкосновенности представляет тот факт, что
армия и все вообще материальные орудия власти находятся в тех же самых
кровавых руках, в каких были до 17 октября. Начинается титаническая борьба
этих двух органов власти за влияние на армию - второй этап нараставшего
народного восстания. На основе массовой стачки, враждебно
противопоставившей пролетариат абсолютизму, возникает напряженное
стремление перетянуть на свою сторону войска, побрататься с ними, овладеть
их душой. Из этого стремления естественно возникает революционный призыв к
солдатам, на которых опирается абсолютизм. Вторая ноябрьская стачка была
могучей и прекрасной демонстрацией солидарности фабрики и казармы. Конечно,
если бы армия перешла на сторону народа, в восстании не было бы нужды. Но
мыслим ли такой мирный переход армии в ряды революции? Нет, немыслим!
Абсолютизм не станет дожидаться, сложа руки, пока освободившаяся из-под его
развращающего влияния армия станет другом народа. Абсолютизм возьмет, пока
еще не все потеряно, инициативу наступления на себя. Понимали ли это
петербургские рабочие? Да, они это понимали. Думал ли пролетариат, думал ли
Совет Раб. Деп., что дело неизбежно дойдет до открытого столкновения двух
сторон? Да, он это думал, он в этом не сомневался; он знал, твердо знал,
что рано или поздно пробьет роковой час...
Разумеется, если бы организация общественных сил, не прерываемая никакими
атаками вооруженной контр-революции, шла вперед тем же путем, на какой она
вступила под руководством СРД, то старый строй оказался бы уничтоженным без
применения малейшего насилия. Ибо что мы видели? Мы наблюдали, как рабочие
сплачиваются вокруг Совета, как Крестьянский Союз, охватывающий все большие
массы крестьян, посылает в него своих депутатов, как объединяются с Советом
Железнодорожный и Почтово-Телеграфный Союзы; мы видели, как тяготеет к
Совету организация либеральных профессий, Союз Союзов; мы видели, как
терпимо и почти благожелательно относилась к Совету даже заводская
администрация. Казалось, вся нация делала какое-то героическое усилие -
стремилась выдавить из недр своих такой орган власти, который заложил бы
действительные, несомненные основы нового строя до созыва Учредительного
Собрания. Если бы в эту органическую работу не врывалась старая
государственная власть, если бы она не стремилась внести в национальную
жизнь действительную анархию, если бы этот процесс организации сил
развивался вполне свободно, - в результате получилась бы новая возрожденная
Россия - без насилий, без пролития крови.
Но в том-то и дело, что мы ни на минуту не верили, что процесс освобождения
сложится таким образом. Мы слишком хорошо знали, что такое старая власть.
Мы, социал-демократы, были уверены, что, несмотря на манифест, который имел
вид решительного разрыва с прошлым, старый правительственный аппарат не
устранится добровольно, не передаст власти народу и не уступит ни одной из
своих важных позиций; мы предвидели и открыто предупреждали народ, что
абсолютизм сделает еще много судорожных попыток удержать оставшуюся власть
в своих руках и даже вернуть все то, что было им торжественно отдано. Вот
почему восстание, вооруженное восстание, г-да судьи, было с нашей точки
зрения неизбежностью, - оно было и остается исторической необходимостью в
процессе борьбы народа с военно-полицейским порядком. В октябре и ноябре
эта идея царила на всех митингах и собраниях, господствовала во всей
революционной прессе, наполняла собою всю политическую атмосферу и, так или
иначе, кристаллизовалась в сознании каждого члена Совета Депутатов; вот
почему она, естественно, входила в резолюции нашего Совета и вот почему нам
совсем не приходилось ее обсуждать.
Напряженное положение, которое мы получили в наследство от октябрьской
стачки: революционная организация масс, борющаяся за свое существование,
опирающаяся не на право, которого нет, а на силу, поскольку она есть, и
вооруженная контр-революция, выжидающая часа для своей мести, - это
положение было, если позволено так сказать, алгебраической формулой
восстания. Новые события вводили в нее только новые числовые значения. Идея
вооруженного восстания, - вопреки поверхностному заключению прокуратуры, -
оставила свой след не только в постановлении Совета от 27 ноября, т.-е., за
начала деятельности Совета Р. Д., в резолюции, возвестившей отмену
похоронной демонстрации, как и позже в резолюции, провозгласившей
прекращение ноябрьской забастовки, в целом ряде других постановлений Совет
говорил о вооруженном конфликте с правительством, о последнем штурме или о
последнем бое, как о неизбежном моменте борьбы. Так под различной формой,
но одна и та же по существу, идея вооруженного восстания красной нитью
проходит через все постановления Сов. Раб. Депутатов.
Но как понимал Совет эти свои постановления? Думал ли он, что вооруженное
восстание есть предприятие, которое создается в подполье и затем в готовом
виде выносится на улицу? Полагал ли он, что это есть инсуррекционный акт,
который можно разыграть по определенному плану? Разрабатывал ли
Исполнительный Комитет технику уличной борьбы?
Разумеется, нет! И это не может не ставить в тупик автора обвинительного
акта, останавливающегося в недоумении перед теми несколькими десятками
револьверов, которые составляют в его глазах единственный подлинный
реквизит вооруженного восстания. Но взгляд прокуратуры есть только взгляд
нашего уголовного права, которое знает заговорщическое сообщество, но не
имеет понятия об организации масс; которое знает покушение и мятеж, но не
знает и не может знать революции.
Юридические понятия, лежащие в основе настоящего процесса, отстали от
эволюции революционного движения на много десятков лет. Современное русское
рабочее движение не имеет ничего общего с понятием заговора, как его
трактует наше Уголовное Уложение, которое, в сущности, не изменилось после
Сперанского*83, жившего в эпоху карбонариев*84. Вот почему попытка втиснуть
деятельность Совета в тесные рамки 100 и 104 ст.ст. является, с точки
зрения юридической логики, совершенно безнадежной.
И тем не менее, наша деятельность была революционной. И тем не менее, мы
действительно готовились к вооруженному восстанию.
Восстание масс не делается, г-да судьи, а совершается. Оно есть результат
социальных отношений, а не продукт плана. Его нельзя создать, - его можно
предвидеть. В силу причин, которые от нас зависят так же мало, как и от
царизма, открытый конфликт стал неизбежен. Каждый день он все ближе и ближе
надвигался на нас. Готовиться к нему для нас означало сделать все, что
можно, чтобы свести к минимуму жертвы этого неизбежного конфликта. Думали
ли мы, что для этого нужно прежде всего заготовить оружие, составить план
военных действий, назначить для участников восстания места, разбить город
на определенные части, - словом, сделать то, что делает военная власть в
ожидании "беспорядков", когда разделяет Петербург на части, назначает
полковников для каждой части, передает им определенное количество пулеметов
и всего того, что необходимо для пулеметов? Нет, мы не так понимали свою
роль. Готовиться к неизбежному восстанию, - а мы, г-да судьи, никогда не
готовили восстания, как думает и выражается прокуратура, мы готовились к
восстанию - для нас это, прежде всего, означало просветлять сознание
народа, разъяснять ему, что открытый конфликт неизбежен; что все то, что
дано, опять будет отнято; что только сила может отстоять право; что
необходима могучая организация революционных масс; что необходимо грудью
встретить врага; что необходима готовность итти в борьбе до конца, что
иного пути нет. Вот в чем состояла для нас сущность подготовки к восстанию.
При каких условиях, думали мы, восстание может привести нас к победе? При
сочувствии войск! Нужно было, прежде всего, привлечь на свою сторону армию.
Заставить солдат понять ту позорную роль, которую они теперь играют, и
призвать их к дружной работе с народом и для народа, - вот какую задачу мы
ставили себе в первую голову. Я сказал уже, что ноябрьская стачка, которая
была бескорыстным порывом непосредственного братского сочувствия к
матросам, которым грозила смерть, имела также и огромный политический
смысл: она привлекала к революционному пролетариату внимание и симпатию
армии. Вот где господину прокурору следовало, прежде всего, искать
подготовки к вооруженному восстанию. Но, разумеется, одна демонстрация
симпатии и протеста не могла решить вопрос. При каких же условиях, думали
мы тогда и думаем сейчас, можно ждать перехода армии на сторону революции?
Что для этого нужно? Пулеметы, ружья? Конечно, если бы рабочие массы имели
пулеметы и ружья, то в их руках была бы огромная сила. Этим в значительной
мере устранялась бы самая неизбежность восстания. Колеблющаяся армия
сложила бы свое оружие у ног вооруженного народа. Но оружия у массы не
было, нет и в большом количестве не может быть. Значит ли это, что масса
обречена на поражение? Нет! Как ни важно оружие, но не в оружии, г-да
судьи, главная сила. Нет, не в оружии! Не способность массы убивать, а ее
великая готовность умирать - вот что, г-да судьи, с нашей точки зрения,
обеспечивает в конечном счете победу народному восстанию.
Когда солдаты, выйдя на улицу для усмирения толпы, окажутся с ней лицом к
лицу и увидят и убедятся, что эта толпа, что этот народ не сойдет с
мостовых, пока не добьется того, что ему нужно; что он готов нагромождать
трупы на трупы; когда они увидят и убедятся, что народ пришел бороться
серьезно, до конца, - тогда сердце солдат, как это было во всех революциях,
неизбежно дрогнет, ибо они не смогут не усомниться в прочности порядка,
которому служат, не смогут не уверовать в победу народа.
Восстание привыкли соединять с баррикадами. Если даже оставить в стороне
вопрос о том, что баррикада слишком сильно окрашивает обычное представление
о восстании, то и тогда не нужно забывать, что даже баррикада, - этот,
повидимому, чисто механический элемент восстания, - играет по существу,
главным образом, моральную роль. Ибо баррикады во всех революциях имели
вовсе не то значение, какое имеют крепости во время войны, как физические
преграды, - баррикада служила делу восстания тем, что, образуя временное
препятствие для передвижений армии, она приводила ее в близкое
соприкосновение с народом. Здесь, у баррикады, солдат слышал, может быть,
впервые в своей жизни, честную человеческую речь, братский призыв, голос
народной совести, - и вот в результате этого общения солдат и граждан, в
атмосфере революционного энтузиазма, дисциплина распадалась, растворялась,
исчезала. Это, и только это, обеспечивало победу народному восстанию. Вот
почему, по нашему мнению, народное восстание "готово" не тогда, когда народ
вооружен пулеметами и пушками, - ибо в таком случае оно никогда не было бы
готово, - а тогда, когда он вооружен готовностью умирать в открытой уличной
борьбе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199