Но люди рыдали
на площадях, в своих домах, на рабочих собраниях. Кто бы мог потом
предположить, что эти самые люди проклинали того самого своего вождя?
Тогда же я шел под впечатлением уличных манифестаций, где только и
плакала о сиротстве (на кого оставил нас родной Сталин!) наша общая,
казалась на ту пору, скорбь, я подумал: как все правильно, как все
естественно. Люди любят и обожают сильных мира сего, которые ради идеи
сплачивают людей, и у них все становится единым: и труд, и подвиг, и
страдания, даже самые неимоверные.
В эти трагические дни, видя бушующую Москву, я невольно вздрагивал
при мысли о происшедшем в нашем городке. Я мысленно переносился в то
время, когда полковник Шугов перешел границу и, уйдя бесследно в другой
мир, оставил в этом мире столько жестокости после себя, столько
несправедливости, что этой жестокости и несправедливости хватило бы на
всех этих, плачущих и причитающих женщин, мужчин, детей, стариков, старух.
Я невольно представил откинутое к спинке стула лицо ефрейтора Смирнова,
большую струйку крови, влажно поблескивающую при горящей днем лампочке в
кабинете Мамчура; Павликова, оправдывающегося только потому, что ему не
дано было право залезть в душу коменданта Шугова и потрясти ее: что ты
думал, полковник, на мою беду?! Я увидел сухое угреватое лицо замполита
заставы лейтенанта Семяко, твердившего одно: никто из солдат и сержантов
не виноват, это я, замполит, во всем виновен; бегающие глаза майора
интендантской службы Соловьева, отказывающегося верить, что его жена -
шпионка и потому не желающего подписывать документ против нее... Я как бы
привел в эту толпу кругленького майора Мамчура, трусовато оглядывающегося
во все стороны, и вдруг напружинившегося и застывшего в удивлении: а эти
сержанты-пограничники ведь ни при чем!
Я представил всех солдат заставы, разбросанных по одной шестой части
земли. Они зачислены в черные списки, и отныне, при таком единении всех,
им нигде нет права открыть рот и сказать хотя бы приблизительно слово
правды в свое оправдание.
Я медленно брел в толпе. Московский март был холоден, у нас там, в
моем городке в песчаной бездне, кричала весна, солнце ходило высоко, здесь
же было мрачно, как в подземельи. "Успокойтесь! - хотелось крикнуть мне им
всем. - Все ваши слезы не стоят горя вдовы старшего лейтенанта Павликова".
Толпа завела меня в какое-то злачное место: то ли столовую, то ли
ресторан. Тут люди вели себя спокойнее: ели, пили, произносили тосты.
Кое-кто из них был уже в подпитьи. Шумно выражали беспокойство по поводу
того, что вскоре пойдет без Сталина неразбериха, все подорожает, особенно
водка, тогда не выпьешь. Этих _к_т_о_-_т_о_ было трое или четверо, не
такие были они и пьяные, но шумели, явно вызывая посетителей этого
заведения на разговор.
Среди них был, к моему полному изумлению, Железновский. Он одел
гражданское платье и, как бы там я ни хотел принизить его, он и в
гражданском выглядел импозантно и броско. У него, оказывается, выделялись
на лице мясистые породистые губы, точно подкрашенные; взгляд, о котором я
никогда не хотел вспоминать, пронизывающе ощупал меня и отпустил от себя,
видно не вцепившись достаточно, чтобы понять, что это - я, собственной
персоной, что я - тот самый, с которым он ночевал однажды в палатке, когда
рядом строился срочно аэродром для посадки его нынешнего начальника
Л.П.Берия.
Железновский вспомнил это, взгляд его, теперь удивленный, пополз по
мне, по стойке, где я ел московскую отбивную, с зажаренной насмерть
картошкой и сморщенным соленым огурчиком, который добрые люди стыдятся
даже показывать гостям. Он толкнул локтем стоявшего с ним рядом такого же
высокого, как сам, "мальчика" и что-то шепнул ему. Тот кивнул головой, и
Железновский неспешно, обходя посетителей этого обжорного ряда, двинулся
ко мне. Я внимательно наблюдал за ним, доедая отбивную.
- Привет, - протянул мне руку Железновский. - Как ты сюда попал?
- Не боись, - ответил я спокойно, вытирая салфеткой рот, - не по твою
душу. Дела, Игорь. Личные.
- Врешь, поди. Как всегда.
- Нет, в этот раз не вру. Ты имеешь в виду "врешь" - в газетах?
- Вроде ты только в газетах врешь. Ты врешь и в писульках, которые
все идут. Ты уже не можешь угомониться?
- А что мне угомоняться? Ты же знаешь, Игорь, сколько бывших
пограничников хлебают ни за что тюремную баланду. Справедливо ли это?
- Я считаю, что справедливо. Ты считаешь, что нет. И что из этого?
- Ты считаешь, что и железнодорожники по делу Зудько тоже справедливо
осуждены?
- Опять двадцать пять! Что, - сказал и он, - я виноват?
- Не знаю кто, но мне-то от этого не легче.
- Ты получаешь зарплату, вырос до старшего лейтенанта. Что тебе еще
надо? Хочешь туда, за теми своими сержантами?
- Ты такой всесильный, что так пугаешь? У тебя новое звание?
- Учти, у разведчика самое высокое и стабильное звание - капитан. А я
- полковник.
- Но ты же в разведке не работаешь...
- Хочешь сказать: я работаю в охранке?
- Это ты сам говоришь. А я этого не говорил и не скажу. У каждого
своя работа, и я всякую работу уважаю. Я помню, как при своей работе ты
был человеком, когда нас Шмаринов в последнюю минуту от горя нашего
остановил...
- Ох какой! На все у него правильный ответ... Между прочим не все о
работе всякой так думают. Я был у Мещерских недавно. Они не считают, что
ты всегда правильно поступаешь как работник печати.
Я пожал плечами:
- Чем я провинился перед ними? Лишь тем, что после того, как поехал
от тебя, - чего ты тогда вызверился, что я тебе на хвост наступил, что ли?
- позвонил и опять мне даже не показали Елену? Они сами за нее все мне
растолковали. И я, конечно, не со всем соглашался.
- Они тебе рассказали одно, а ты написал, упомянув их фамилии, о
другом.
- Ты считаешь, что когда люди хлебают чужую похлебку, хлебают
незаконно, есть какие-то правила тона? Шугов преследовался любовниками
Елены, сбежал. Мещерские живут, живут прекрасно. А в то время... Я говорю
об этом в сотый раз... В то время пограничники идут по этапам. А кое-кто
из них, кто не подписал, не согласился... У того на могиле не горит даже
звездочка. Ты считаешь это справедливым?
Железновский стал барабанить по столу пальцами, они были у него
ухоженные и симпатичные.
- Черт с тобой, живи!
Повернулся и попер к своим.
Я вышел из харчевни, набрал номер телефона, который помнил и днем, и
ночью. Трубку опять взяла мать Елены Мещерской. Я поздоровался и
представился. Она заплаканным голосом переспросила:
- Кто-кто говорит?
Я повторил, кто с ней изволит говорить.
- Ах, это вы! - в голосе прозвучало разочарование. - И что вам еще от
нас нужно? Вы разве позабыли, как поставили в неловкость моего мужа после
того, как мы приняли вас по-человечески?
Я возразил:
- Никого в неловкость не ставил.
- Ну вот еще! Лишь только вы уехали, то сразу же мужа стали вызывать
по вашим новым письмам в ЦК. Разве это порядочно? Мы же от чистого сердца
рассказали вам о Шугове...
Кто-то там на нее, видимо, закричал, но она в трубку сказала:
- Зиновий, ну чего ты всегда боишься? И чего я должна вилять хвостом
перед человеком, который, пользуясь нашей добротой, предал нас? Вы слышите
меня? - без паузы добавила она.
- Да, слышу. Вы имели в виду меня, когда говорили о предательстве?
- Кого же еще? Вы больший предатель, чем Шугов. Он явный предатель. А
вы - замаскированный шпион. Вынюхиваете, а затем пишете о вынюханном.
Знайте, мы ни о чем с вами не говорили! Тем более о Шугове! Мы знать не
хотим о нем. И знать не хотим ни о каких пограничниках, пострадавших из-за
него. Это не наши заботы!..
Что-то, видимо, я сделал не так. Защищая сержантов, отбывающих в
тюрьме срок незаслуженного ими наказания, защищая вдову Павликова, ее
сирот-детей, защищая железнодорожников, загремевших по делу Зудько, я,
кажется, не нашел правильных ходов. Я не смог понять многих. Не смог
понять и Мещерских. Может, они в самом деле просто доверились мне, с болью
рассказали то, что другим никогда бы не рассказали? Может, я словчил,
когда составлял письма-жалобы в вышестоящие инстанции, пользуясь
доверчивыми откровениями Мещерских? И с Железновским я был, наверное,
неточен. Не зря же он обиделся! И не зря так говорят со мной Мещерские! Я
уже им враг?
Мне страшно хотелось услышать голос Елены Мещерской. Не знаю, почему.
Может, потому что у меня лежало ее то письмо, отправленное с артисткой.
Об этом письме спрашивал меня по междугороднему телефону некоторое
время спустя Железновский. Нет ли о нем лично чего-нибудь в этом письме?
- Все о тебе, - со злостью сказал я. - Каждая строчка.
- Да? И я упоминаюсь полностью? С фамилией, именем?
- Ты боишься этого?
- Я ни в чем не виноват. Мне и бояться нечего. Но просто не хочется
лишний раз оправдываться.
- Оправдываться придется. Особенно, когда пойдет речь о Соломии
Яковлевне Зудько и ее муже, майоре интендантской службы Соловьеве.
- Чудак! - нервно засмеялся Железновский, и я представил, как он
смеется: снисходительно, через губы - кривит их в усмешечке, издеваясь над
собеседником. - Мы - исполнители. Только - исполнители.
- Слепые исполнители! Ах, прекрасно... Как молодцы - фашисты в
прошлой войне!
- Ну ты, знаешь! Ты поосторожнее на поворотах! За это и ответить
можно!
- Мне, как и другим, читали письмо о твоем шефе. Лично ты ему сапоги
чистил? Лично ты свою любимую женщину водил к нему? Тогда, там? Водил?
- Дурачок! Да это был вовсе не он. Понимаешь, не он. Был двойник...

6
Личная встреча с генералом С.
Как "крутилось" дело сержантов заставы.
О причастности Шугова к похищению Боевого Устава.
Как любовь превращалась в трагедию.
Я был ранее неточен: Шаруйко рассказывает...
И вновь Железновский, но в новом качестве.
Кто довольно часто был в седле и поездил по байрам, адырам, видел
барханы не в кино, а каждодневно, каждочасно, для кого после песчаных
пустынь, идущих один за другим холмов, радостный глаз вырывает на краю
оазиса вдруг веселый кусочек богары; кто наблюдал в течение многих лет,
как вдали - или рядом - друг за другом, как говорят, хвост в хвост, идут
кони, а на них люди в панамах и с винтовками, тот поймет их, как я. Это
они так жили шесть лет. И это они потом шли рядом по этапам. Шугов,
полковник Шугов - они ненавидели его. И я за них поначалу ненавидел тоже
его. Но он, Шугов, вечно стоял перед глазами, и мне всегда казалось, когда
я узнавал о новых и новых деталях, так стремительно приведших его к измене
Родины, - у него есть что-то, что должно свидетельствовать о снисхождении
к нему. Человек, конечно, и в системе, неимоверно коверкающей судьбу,
должен оставаться человеком. И все же... Трагедия Шугова, сотканная из
множества нитей, как покрывало, обволакивало его, и он все последние годы
жил, чтобы она, эта трагедия, свершилась.
Вконец измотавшись с документами по поводу сержантского состава той
заставы, где перешел границу Шугов, то и дело возвращающихся ко мне
короткими или в пол-листика отписками, уже не веря в освобождение ребят, я
было опустил руки. Тем более, я уже демобилизовался, работал теперь в
большой газете Центрального Комитета, мне не хотелось отставать от других:
одно дело - тематика военная, другое - гражданская; работы было много и
работа, как казалось тогда, да и кажется теперь, была не бесполезной.
Я решил: не пробьешь стену.
Именно в тот период и получил я письмо от Дмитрия Васильевича
Шмаринова. Как ни странно, жил он теперь в городе, в котором я родился и
из которого был призван в армию. Оказывается, в нашем городе он работает
теперь директором фабрики по изготовлению женской одежды. Все у него в
порядке, - сообщал Шмаринов. - Демобилизация произошла сразу после смерти
И.В.Сталина. Вышла с фронтовыми неплохая пенсия, но в райкоме партии
сказали, что надо поднимать производство, и хотя он, Шмаринов, мало что
смыслит в таком производстве, пошел и, смеет заверить теперь, через год,
показатели выросли, на радость его, Шмаринова, и на радость тех, кто его
рекомендовал.
"О чем я пишу тебе? - говорилось в конце письма. - Недавно, проездом,
был в Москве. И хочу сказать несколько слов, утешительных слов, в наш
общий адрес. Помнишь генерала С.? Я, по-моему, тебе как-то о нем
обмолвился. Это тот самый С., который много виноват в деле известного нам
обоим Шугова. Я понял по тем публикациям твоим, что в Москве ты бываешь
часто. Вот и зашел бы к доступному нам теперь С. Он живет после
демобилизации уединенно, стал прост, как все. Это он, если уж говорить о
первопричине, сделал первый пробный выстрел в Шугова и в твою несравненную
Даму - Елену Мещерскую. В общем, у С. кое-что узнаешь"...

Шмаринов расписал, как найти С.
Я через день вылетел в Москву. Нашел я С. легко. Что значит - толково
объяснить. Разведчик Шмаринов это мог.
Появился на даче примерно в шестом часу. На дворе стояло "бабье
лето". Такой теплый и сухой погоды в конце сентября я даже в своей
украинской столице давно не видел. Теплый воздух несло откуда-то из-за
леса. Дача была даже лучше, чем у Мещерских. Два волкодава охраняли ее. И
когда С. вышел на крыльцо, они кинулись к калитке, точно понукаемые
хозяином, с громким лаем.
С. их остановил. Он подошел к калитке, проверил мое удостоверение,
как на проходной, наверное, его бывшего заведения.
- Я с вами разговаривал, - каким-то извиняющимся голосом проговорил я
и не знал, как вести себя в дальнейшем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30