Или это нужно для твоей работы?
- И для этого. И для того.
- Нет, я дам тебе лишь для твоего творчества. Ты довообразишь и
напишешь документальную ли, художественную ли вещь, в коей будет все это,
нежно, как говорится, - оскалился, - увязано. Лады?
Я кивнул головой.
Мамчур достал из своего портфеля новую папку и, подойдя ко мне, глядя
пронзительно в глаза, произнес:
- От себя отрываю. - Кивнул на портфель, добавил: - Все - тут ношу.
Ты знаешь - безопаснее. Здесь не будут шмонать. Станут искать в квартире.
Я разочаровался в этой папке. Тут шли лишь перечисления: кто
привлекался еще по делу полковника Шугова. Это на первом листке. На втором
говорилось о Павликове, начальнике заставы. Ничего нового. Куркуль.
Заботится лишь о собственной шкуре (если считать "куркульством" настоящую
заботу командира о своих подчиненных). Потом перечислялись фамилии
сержантов. Семи сержантов. Шаруйко, Матанцев, Веселов, Брыль, Кожушко,
Семенов и Давитошвили. Они были названы лишь по фамилии. Ни данных, ни
каких-либо сведений.
- И это все? - Я просмотрел папку тут же, при Мамчуре.
- Мало?
- Не скажу, что много.
- Тут очень много, если хорошо подумать. Ведь, прикинь, впервые
названы настоящие фамилии.
- Но есть же список личного состава в...
- В архиве? И вас туда допустят? - Мамчур тут же перешел на "вы".
- Есть в отряде.
- Отряд полностью расформирован. Все офицеры отряда выведены из
практической службы.
- Как это понять?
- Они уже не пограничники.
Я задумался: как же тогда должен искать имена, отчества сержантов?
- Ты правильно подумал. Уверен, ты не упомянул в своих письмах их
имена. Теперь ты можешь сослаться на этот документ, который у тебя на
руках, и сообщить их фамилии. Иначе любой комиссии долго искать каких-то
там сержантов, бывших пограничников расформированной и разогнанной
заставы.
Я тут же укусил майора:
- Вы же дали мне для творчества...
- Для творчества я держал бы это все у себя... Ты вот лучше что
запиши! Откуда были призваны сержанты. Шаруйко - Киевская область,
Мироновский район. Шаруйко с 1928 года, призывался уже после войны. Под
оккупацией не был. Оттуда же, вы сами знаете, в пограничные войска не
брали. Он один из того района, все остальные, с кем призывался, в воинских
частях. Далее, Матанцев из Сибири, Красноярский край. Больше о нем ничего
не знаю. Матанцев после ареста сопротивлялся. Поэтому загнан далеко,
трудно отыскать. Тем более, фамилия Матанцев в Сибири нередка. Веселов
из-под Москвы, город Электросталь. Записал? Брыль и Кожушко с Украины,
Днепропетровская область. Я тебе сказал по поводу Шаруйко. Что, мол, под
оккупацией, кто был, не брали. И что Шаруйко - единственный. С этими двумя
с Украины - Брылем и Кожушко - мне непонятно что-то. Шли они вроде потом
по переводу. Но больше тоже не знаю. Семенов - ленинградец, там живут его
родители. Они уже спохватились и настойчиво разыскивают сына: писем-то
нет! Давитошвили - тбилисец.
Я записал все.
- Приговора вы не видели? - спросил Мамчура.
- От восьми до двенадцати лет. Четырнадцать лишь Матанцеву. Я уже
тебе сказал, почему. За строптивость. Матанцев отказался признать вину...
Дома меня (я уже жил в маленькой комнатушке, но отдельной) поджидала
странная женщина, назвавшаяся артисткой. Я обычно активно следил за
культурной жизнью своего городка на краю пропасти. В последнее время у нас
появился поэт, которого Прудкогляд взял в литсотрудники, Петя Петров - с
коломенскую версту ростом, шумный, напористый. Ему отдали "культурную
часть" для освещения, они вместе с редактором вытаскивали из календаря
очередную биографию, тискали ее, чуть подправив, в газету, обижаясь на
меня за каждую крупную публикацию в республиканских и центральных газетах.
Я потому и не обратил внимания, что к нам приехал какой-то филиал
какого-то театра или какой-то филармонии. Вероника Кругловская
представляла этот филиал ролью чтицы-декламатора. Оказывается, она жила
непосредственно рядом с Еленой Мещерской совершенно случайно, где-то в
"сферах" не слишком и низких.
Мне было приятно получить из рук чтицы пахнущий теми сказочными
духами конверт. Он пришел быстро. Потому что чтица-декламатор, вся ее
труппа летела до Ташкента самолетом, а из Ташкента их перебросили на
военном транспорте, посадив на новом "вашем аэродроме", здесь, поблизости.
Кругловская Вероника стала щебетать, что она видит известного
журналиста (это, выходит, меня). "Я попыталась как-то взять ваш репертуар
и включить в свою программу. Мне очень приятно, что Елена Мещерская была
точна в характеристике, - все это без остановки, - и мне очень приятно
будет, если вы посетите сегодня наш концерт".
На этом приглашении бесцеремонно ворвался в мой кабинетик Петя
Петров. Он изумленно воскликнул:
- Какая у вас в гостях дама! Я такой сроду и не видел!
Петров стал тут же читать свои стихи и, по-моему, они сразу же
забыли, что я существую. Они пошли на улицу, а я крикнул:
- Петя, ты же зачем-то пришел?
- А-а! Да! В газете ошибка.
- Какая еще ошибка?
- А зайдите в типографию и посмотрите.
Я кинулся в типографию и сразу понял, что случилась беда. Там уже
находились начальник политотдела Матвеев, начальник СМЕРШа Шмаринов, его
новый работник Васильев. Матвеев мне спокойно сказал:
- Погляди, что ты наделал.
И подал мне газету, которую мы подписали с Мамчуром.
Я стал читать шпигель. И сразу нашел ошибку. Вместо И.В.Сталина
стояло В.И.Сталин. Я растерянно глядел на них. Васильев подошел ко мне
ближе и рысьими своими глазами изучал меня.
- Но, - сказал я, - мне кажется, что я не подписывал эту газету.
- Вам кажется? Или вы ее все-таки подписывали? - Васильев наступал на
меня своим худым измученным телом. Он был молод, ему всего-то исполнилось
месяц назад двадцать четыре года, однако он был очень настырный и уже
несколько раз донимал меня.
- Погодите, капитан, - заступился за меня тактичный и всегда
обходительный Матвеев. - Надо разобраться. Вы подписали с Мамчуром другую
газету?
- А чего тут разбираться? - Васильев снова наступал.
В это время появился из-за спины всех этих крупных начальников мой
редактор Прудкогляд. На глазах у него были слезы.
- Это не он. Это - я! - плаксиво произнес Прудкогляд. - Я поменял
шпигель. Сказал, чтобы его набрали покрупнее...
Матвеев глядел на кающегося Прудкогляда - редактор что-то еще говорил
- сочувственно. Потом тихо ему сказал:
- Веди в свой кабинет! - Поглядел на меня и добавил: - И вы шагайте с
нами.
Мы - они, начальство, широко, вперевалочку, а Прудкогляд и я - мелкой
трусцой - пошагали в кабинет редактора.
- Старый ты хрен! - бросил в лицо Прудкогляду начальник политотдела.
- Всегда-то ты найдешь всем работу! - И к Шмаринову: - Собрать все газетки
надо. Собрать. И уничтожить, пусть сам их сожжет!
Я пошел в свой кабинет. Руки у меня дрожали. Зашел Шмаринов. Мы давно
с ним не встречались. Как-то утратилась наша спортивная дружба после того,
как команда по сути распалась: несколько хороших игроков демобилизовалось.
Полковник сел на услужливо поданный мной стул. Я не мог еще
сдерживать себя, волновался.
- Я все хотел тебя спросить, - сказал полковник, - ты в Москве видел
Железновского?
- Я видел полковника Железновского в Ленинграде.
- Знаю, что полковник. А что же он там делал?
- Шерстил честной народ, - нервно выпалил я. - Вы не знаете?
- А ну потише, потише!
Я вытащил из стола ленинградскую газету.
- Поглядите. В тот самый период, когда там был Железновский со своей
командой.
Шмаринов взял из моих рук газету, не стал особенно вчитываться, лишь
пробежал глазами по заголовкам.
- Ну что же, нормально. Каждому свое... Он тебя видел?
- Встречался со мной. Но проститься не захотел. Наверное, узнал, что
я написал о незаконном аресте Соломии Яковлевны Зудько.
Шмаринов положил передо мной газету, встал:
- Может быть. Но ты тоже хорош. Такие вещи не пишут так.
- А как пишут? Со всеми советуются? В том числе и с вашей
организацией?
- Слушай, газетчик! А не много ты себе порой позволяешь? Ты знаешь, к
примеру, сколько твоего брата в тридцать седьмом полетело в места не столь
отдаленные?
- Но сейчас не тридцать седьмой год. Сейчас время послевоенное.
Газетчики не воспевали ли это время побед? За что их теперь куда-то
ссылать?
- Кольцовых много? Вот такого одного можно было бы за сегодняшнее и
по голове погладить... хорошей дубинкой. Ты что же такого редактора
имеешь? И никогда не доложишь, что он после подписания газеты цензором
берет и свое протаскивает?
- Кому я должен докладывать?
- Начальнику политотдела. А если он не реагирует, мне. Я вас всех
распустил. Полетит моя голова - вам не сдобровать.
- Полковник Железновский грозит?
- Верно догадался. И виноват в этом ты. Я-то не проследил, кто у меня
под носом пишет кляузы в Центральный Комитет. Да на кого? На
Железновского.
- Скажите точнее, кто за Железновским.
Шмаринов ничего не ответил. Он тяжело, как-то вразвалку, пошел к
двери. Около нее остановился и приказал:
- Напишешь рапорт. Все как было. Как вы с Мамчуром подписали, а
тут... Я вам спускать ничего не намерен больше...
Я остался один. С письмом Елены Мещерской. Я слышал: за окном
загудели машины. Одна - начальника политотдела, другая - начальника
СМЕРШа. Идти-то к нам пять шагов - надо же, на машинах! Чтобы все знали.
Что-то случилось! Они наводят порядок!
Быстрее разорвать конверт. Запах духов пополз по кабинетику, вошел в
меня занозой. Зачем мне это письмо женщины, муж которой изменник Родины?
Может, они в сговоре с ним были? Может, она давно знала, что он работает
на иностранную разведку? Только молчала? И я впутаюсь, сделаю любую
ошибку, и тогда уже Шмаринов в меня вцепится. Он тогда ничему не поверит.
Беглый, нервный почерк. Перед глазами бегают буквы, и я, после всего,
после этого разбора ошибки, никак еще не могу прийти в себя. Что же она
пишет мне? И почему отдала с этой артисткой? Все же будут знать, что мне
пришло письмо от жены изменника Родины!
Елена была сдержана. Я, наконец, понял, что она хочет. Елена
извиняется вначале, что не могла встретиться со мной, после того, как я
приехал от Игоря Железновского. "Я болела, - сообщала она мне. - Странно,
я теперь очень часто болею, и, говорят, что это от меня самой зависит.
Нервы... У старушки прорушка..."
Елена Мещерская спрашивала, что все-таки меня интересовало.
Почему ее отец так был обеспокоен после моего посещения их дома?
Почему мама не разрешала ей повидаться с тобой?
Что-то ты, зеленый огурчик, затеваешь против нас всех. Это не делает
тебе чести. Тебе мало славы? Ты хочешь ввергнуть нас в пучину новых
разборов и гонений? Едва-едва все забылось с Шуговым...
Кстати, она может сообщить мне, как у нее состоялся последний
разговор с ним.
Это меня интересует? Ах, если интересует, она с удовольствием об этом
поведает. Родители говорят: ты этим и занят. Кто и что сказал. Как и зачем
сказал.
Так вот, чтобы я знал... Последний разговор у нас состоялся при
свидетелях. Свидетелем был солдат Смирнов. Наш шофер. Это Шугов всегда
подчеркивал. Что мне еще в жизни надо, если у нас есть наш личный шофер?
Как много!
Зашла речь, повторяю, при свидетелях, о некоем фрукте, который,
говорят, донес на Шугова Павла Афанасьевича, сумевшего выкрасть по листику
из только что вышедшего и потому очень секретного Боевого Устава, по
которому, кстати, живет и пограничная часть армии.
"Шугов кинул камешек в мой огород: если бы у меня было меньше
поклонников, то ему бы служилось лучше.
Я засмеялась и ответила: ничего страшного, поклонники и продвигают
мужей по службе. На что Шугов возразил, что такими методами не продвигают,
а прямым путем ведут к трибуналу.

Давно мы не говорили с Шуговым о Н. и С. Видно, что-то Шугову полчаса
назад по телефону неприятно нарассказали, и он был сердит и на меня, и на
себя.
Когда водитель Смирнов отошел от нас и в сторонке чинил запасное
колесо, Шугов посоветовал:
- Неужели эти вырванные страницы из Устава так за каждым из нас и
пойдут всю жизнь?
- Этого, Шугов, не знает никто. Лишь разведка.
- Хорошо тебе шутить. А тут не до шуток.
Что сообщили ему из штаба? Какой разговор состоялся у него и с кем? Я
подошла к Смирнову и сказала: он понял, о чем шла речь?
- Нет, - покачал головой Смирнов. - Я ничего такого не слыхал.
У меня были очные ставки со Смирновым, и он не напомнил о нашем с
Шуговым разговоре по поводу тех злосчастных, вырванных кем-то из Устава
страниц. Смирнова избивали, я пишу об этом открыто, потому что и вы
знаете, что его избивали. Смирнов не признался ни в чем. А в чем,
собственно, он должен был признаваться? Не знаю. Вы представили себя на
месте Смирнова? Он должен был отвечать?"
Лена спрашивала меня почти в каждой строчке: что я думаю по поводу
того, что они, Мещерская и Шугов, погубили ни в чем не повинного солдата?
Недавно к ней приезжала мать Смирнова со своей старшей дочерью. "Они все
выспрашивали, чем мог провиниться их дорогой сын и брат Смирнов? А я не
могла ответить!"
Странно было в письме одно: почему она вдруг переходила на "вы"?
Выходит, писала как бы официально. Для принятия решений. Давала мне право
вмешиваться во все дела, связанные с Шуговым?
...В марте 1953 года, траурного и страшного месяца, я был проездом в
Москве. Безысходное и, главное, искреннее горе людей по поводу смерти И.В.
Сталина меня потрясло. Сам я уже давно разучился плакать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30