- Слушайте, Нелли... А вы, того... Вы возьмите
меня под руку. И пожалуйста поласковей со мной, поласковей... Я так оди-
нок... Слушайте, Нелли... Вы простудитесь. Огонь вы... От ваших щек пы-
шет жаром. И эта грудь... Ах, Нелли!.. Вот возьмите золотой, наш, царс-
кий. Пожалуйста, пожалуйста. Я так несчастен, Нелли, так скучаю. Я очень
долго по ночам не сплю... И вы... того... Не можете ль вы, Нелли-ша-
лунья, приходить ко мне читать? Читать, хе-хе-хе - читать... И ничего
более...
- Какой вы шутники очень...
- Вы думаете? О, да... Мы все шутники... Хе-хе-хе. А вот и лестница.
Мы все шутники, все! - Бритый подбородок генерала чуть дрогнул и что-то
засвербило в носу - Ба-а-льшие шутники... Да, да... - Генерал вздохнул и
зашагал по лестнице, пристукивая палкой.
- Вы по ночам разговаривайть, - сказала Нелли, поддерживая генерала
под локоть. - С кем вы говорить?
- С богом... Молюсь. Мне единственное осталось утешение - молитва.
Да, да, не улыбайтесь, Нелли... Молитва. - Подбородок его задрожал
сильнее, глаза заволокло слезами, но генерал крякнул, выпрямился и, от-
ворив дверь, бодро пошел чрез коридор в столовую.
- Бон жур, женераль, - поднялась ему навстречу краснощекая баронесса
в гофрированном светлом парике.
- Бон жур, мадам! Бон жур! - и, щелкнув шпорами, он поцеловал выхо-
ленную, в бриллиантах, маленькую руку.
- Садитесь, генерал. Пожалуйста, в кресло, в кресло. Мимишка, тубо!
Ну, как вы себя чувствуете, генерал? Вообще как дела?
Сидевшая на подушке Мимишка, пристально глядя на старика, наклонила
лохматую головку влево.
- Благодарю вас, чувствую себя прескверно, - вздохнул генерал, нали-
вая в кофе густые сливки, - так чувствует подыхающий в конуре старый
пес, простите за сравнение.
Мимишка еще пристальней уставилась на генерала и наклонила головку
вправо.
- Что вы, к чему такой пессимизм!.. А правда, вы за последнее время
очень изменились, очень... Вам бы отдохнуть. Ну, а как ваша семья?..
Давно не получали известий?
- Париж молчит... Плохо им там. Ведь мы же все почти оставили в Рос-
сии. А заграница денежки любит, денежки...
Баронесса ласково округлила подведенные глаза и задала вопрос:
- Ну, скажите, генерал, а как же дела вашей армии?.. Вообще, какие ж
ваши планы в дальнейшем?..
- Плохи, - сказал генерал, пожевав губами. - О всем же прочем поз-
вольте, баронесса, умолчать...
- Пардон... Конечно, конечно... - она досадно двинула локтями и бед-
рами. - Вот не угодно ли торта, с цукатом. Вы любите? А знаете, я чем
угощу вас? Сейчас, сейчас... - и она нажала кнопку. - Нелли, подайте
землянику и сливок добавьте в кувшин, - и обращаясь к генералу: - све-
жая, ваше превосходительство, только что с кустов, сама брала...
Генерал, опустив голову, часто мигал и чертил ложкой на скатерти
квадратики. На коротко остриженной седой голове его блестела лысина, и
вся фигура его с подергивающимися позлащенными плечами была несчастна.
Мимишка с грустью смотрела на старика, и ее собачьи глаза покрылись вла-
гой.
- Генерал, ваше превосходительство, - задушевно и тихо произнесла ба-
ронесса. - Ну, будет вам... Ну, расскажите мне что-нибудь веселенькое.
Генерал поднял смущенное, старое, как стоптанный сапог, лицо, взгля-
нул на баронессу и, быстро отвернувшись, выхватил из кармана платок.
- Если б... если б... не вы... баронесса... - прерывистым шопотом на-
чал он, затряс головой и уткнулся в платок.
- Ваше превосходительство... милый...
Генерал шумно высморкался и крикнул вдруг:
- Черти! Пардон, пардон... Тысячу раз пардон... Представьте, баронес-
са, они, черти, украли казенную печать!.. Бегут, бегут, бегут... Куда
бегут, зачем?..

* * *

Печать, действительно, не отыскалась.
Вечером, при закрытых дверях, ротмистр Белявский вел разговор с гене-
ралом.
- Вы, ротмистр, слышали?
- О, да.
- Я совершенно сбился в ситуации событий: и прошлых, и в особенности
будущих. А то, что совершается теперь...
- Разрешите, ваше превосходительство, пояснить, насколько я, так ска-
зать...
- Пожалуйста, пожалуйста.
Генерал развалился с ногами на кушетке:
- Извините, ротмистр, но за последние дни я так... я так...
Ротмистр же сел на круглый табурет, как журавль на кочку. Он вынул
платок, встряхнул его - запахло любимыми духами баронессы "Dolce Mia" -
и высморкался.
- Вот в чем дело, - начал он, - придется, фигурально выражаясь, тан-
цовать от печки, от Бермонда. Я, конечно, ваше превосходительство, ни-
чуть не претендую на непогрешимость, так сказать, своих...
- Я, ротмистр, слушаю.
- Пардон... Конечно, история со временем выяснит, ваше превосходи-
тельство, все те махинации союзников и немцев, все те явные и скрытые
рычаги, всю ту закулисную карусель и неразбериху, которая...
- Кха!! - кашлянул, точно выругался генерал.
- Пардон, пардон, - звякнул ротмистр шпорами. - Во-первых, где корень
наших неудач? В полковнике Бермонде. Неоспоримо. Этот неспособный тщес-
лавный человечек вдруг вообразил себя Наполеоном и заявил, что он может
выбить большевиков из Риги только во главе собственной западной армии,
русской, конечно.
- Нахал! - прошипел генерал и швырнул окурок.
- Да. А германцам, в особенности графу Гольцу, это на руку: ах, пожа-
луйте, действуйте... И вы понимаете, ваше превосходительство, как этот
самый Бермонд (он же князь Авалов, самозванный, конечно) отказался
явиться к Юденичу, когда тот вызывал его? И вышло так, что Юденич, вмес-
то того чтоб соединиться с силами Бермонда, предпринял наступление на
Петроград один. А Бермонд двинулся на Ригу. Значит, силы разбились. И
совершенно резонно Юденич об'явил Бермонда изменником русского дела. И
все это разыгралось под германскую дудочку графа Гольца: дернул граф
нитку - Юденич на Питер двинулся, дернул другую - Бермонд в противопо-
ложную сторону пошел, на Ригу, дернул третью нитку - английский флот,
вместо обстрела Кронштадта и Красной Горки, т.-е. вместо помощи Юденичу,
направился в воды Рижского залива. А почему? Да очень просто, ваше пре-
восходительство: германскому командованию важно было, чтоб наступление
Юденича не удалось: освобождение Петрограда от красных банд с помощью
союзников обозначало бы что? А то, что союзники укрепили бы этим самым
свое влияние на русские дела и, конечно, имели бы не последний, если не
первый голос в организации будущего правительства России.
- Подлецы... Мерзавцы...
- Но ведь вы, ваше превосходительство, насколько я осведомлен... Ведь
ваша ориентация была...
- Что? Вы кончили?
- А во-вторых, - прищурил ротмистр левый глаз, - командный состав на-
шей армии...
- Что? Командный состав был плох? Вы кончили? - поднялся генерал и,
загребая ногою, стал шагать по комнате. - А знаете что, ротмистр? Вы,
простите, ничего нового, оригинального не сообщили мне. Я - боевой гене-
рал и эту жвачку прекрасно знал и без вас. Поверьте. Вы кончили? Покой-
ной ночи, ротмистр...
- Покойной ночи, ваше превосходительство... А что касается грядущих
событий...
- Покойной ночи!
- Покойной ночи, ваше превосходительство...
- Покойной...
Ротмистр Белявский, поклонник вдовой баронессы, ночевал у нее в доме.
Его комната, куда он завтра переселяется на жительство, рядом с ее
спальней. Генерал же помещается в дальнем конце коридора. Он скучал эту
ночь особенно сильно. Молился один, одинокий. И Нелли не пришла к нему.
Николай Ребров тоже спал очень тревожно. Боролся во сне с каким-то чудо-
вищами, кричал, стонал. В него вползала болезнь и, одуряя кровь, расте-
калась по всему телу.

Глава X

Из сна в сон и в пробуждение

Прошло сколько-то суток, или ночей, или, может быть, минут, - раз,
два, три, четыре, - Николай Ребров не может отчетливо и ясно себе предс-
тавить: шум, туман, движенья - и все, как сон - знакомое лицо с холеными
баками. Ага! Да это ж ротмистр Белявский, его начальник.
- Слушаюсь, ваше высокоблагородие! Рад стараться!.. - И бежит, бежит,
какие-то подшивает бумажки к делу, пишет, нумерует, раз, два, три... че-
тыре...
И много, много лиц, канцелярия едва вмещает: солдаты, офицеры, воен-
ные чиновники, санитары, женщины... Деньги, деньги, деньги...
Армию предположено распустить. Заготовляются ликвидационные ведомос-
ти, вороха бумаг, горы бумаг, - чорт! - в них можно утонуть. А голова
горит, и сердце стучит болезненно...
И вечером, при свете зеленых ламп, а может быть при зимнем блеклом
солнце:
- Твое лицо мне знакомо... Где ж я тебя видал?
- Не могу знать, ваше высокоблагородие.
Теперь Николаю Реброву все равно: рождественская ночь, театр, скан-
дал: пусть сажают в тюрьму, пусть казнят. И он той же фразой, как и там,
при Варе: - Не имеете права драться! Позор! - Но он очевидно крикнул в
душе, беззвучно, потому что ротмистр Белявский не ударил его по лицу, не
сшиб на пол, не топчет ногами. Ротмистр Белявский, улыбаясь и насвисты-
вая веселую песенку, прозвякал от стола к столу, к шкафу, к генералу, к
двери, в ночь. И там, в ночи, возле спальни шикарной баронессы, в ее
спальне, там... Ах, ротмистр Белявский, какой вы подлец... Варя, Варя...
* * *

Николаю Реброву сдаваться не хотелось. Он все еще держался на ногах.
Свалиться тифом - значит умереть. Он через силу ходил в канцелярию, че-
рез силу занимался делом, переписывал ликвидационную ведомость, ему ка-
залось иногда, что в его руках вместо пера большая трость, и он макает
ее в прорубь.
- Развесь... Только аккуратно... По пяти гран. - Он не знает и не хо-
чется ему знать, кто произнес эти слова, он ощупью и сонно, как слепой,
стал исполнять приказание. У него нет уверенности, что он делает пра-
вильно и точно: то ему представится, что крошечная гирька из разновеса -
целый фунт, то белый порошок вдруг превратится в зеленый, потом в розо-
вый, и еще казалось, что это руки не его, чужие, и он сам чужой, не нас-
тоящий, что его здесь нет и, вообще, его нет нигде. А кто же такой он? -
Я - Николай Ребров, - утверждал он свое бытие и настойчиво приказывал
себе: - Вешай вернее. Это же лекарство, лекарство... Пять гран... Пере-
весь, проверь. - И в голову, в самое темя, болезненно раздвигая волосы,
удар за ударом вгоняют железный клин. Нет сил закричать, уйти, нет сил
остановить эту пытку, все тело горит и телу холодно, кто-то каплю за
каплей льет на позвоночник ледяную воду. Хочется потянуться еще и еще
раз, хочется зевнуть, но все тело заключено в железную душную печь, как
в корсет, трудно дышать, вот все задвигалось, зашуршало как осенний, в
бурю, лист, - столы, люди, лампы, - все приподнялось вверх и, вместе с
Николаем Ребровым, шумно упало на пол.

* * *

Вместе с Николаем Ребровым на двух подводах везли целую партию
больных. Юноша, закутанный в одеяло, дрожал, но все происходящее было
для него понятно. Дорога знакомая. Вот гора. Где-то вблизи живет сестра
Мария, - Мария!.. - Так проскользнуло в мыслях и погасло. Не хотелось ни
о чем вспоминать, не хотелось думать. Скорей бы. Зачем остановились?
Крутая гора. Бело кругом и не видать цветистых трав. Остались лежать
только тяжко больные, замученные бредом. Николая Реброва вели в гору
двое. Он старался вырваться и убежать, голова тяжелой гирей запрокидыва-
лась назад, а потерявшие упругость ноги деревянно шагали сами по себе,
опережая тело.
Дышать трудно, тесно.
- Уберите волосы! Остригите! Больно!.. - кричал он громко, и от этого
крика прекращавшееся дыхание его возобновлялось.
В борьбе и крике истек весь путь. И снова та же грязная солома, тот
же коридор-колодец и лампочки с резким раздражающим светом. Весь воздух
густо набит криком, стонами. Сотни брошенных на солому тел плотно вымос-
тили весь пол бесконечного коридора. Одержимые бредом люди ворочались,
вскакивали, валились вновь, переползали с места на место, как пьяные.
- Я царь, я бог! Я царь, я бог! - безостановочно и дико, ударяя кула-
ком по воздуху, выкрикивал сидящий у стены безумный. - Кланяйтесь мне! Я
царь, я бог, я царь, я бог!.. - Это был черный, лохматый с горящими гла-
зами человек...
"Неужели он... как его... воззвания, газеты? Ножов?.. Нет, не он...
Отец Илья, священник?" - На мгновенье прояснилось в памяти юноши и вновь
все поплыло и потускнело. Скорей бы. Но вот ясно и очень близко, там, в
том далеком-далеком конце, близко, двое, а может быть и больше, в белом,
двое: мужчина и женщина. Сестра Мария? Да.
- Сестра Мария... Сестра Мария. Скорей! Умираю...
- Я царь, я бог, я царь, я бог!.. Кланяйтесь, кланяйтесь владыке! Я
царь, я бог!.. Я царь, я бог!..
- Молчи, жид! - и больной сосед ударил безумца по лицу.
- А-а-ах!!
И там, очень близко, но очень далеко, ползут за сестрой Марией на ка-
рачках, хватают ее за одежду: - Помоги-и!.. Помоги-и-и... К нам!.. Ко
мне!.. - Но она быстро пересекает пространство, за нею люди в белом с
носилками и фонарями. Их много. - Этого, еще вот этого, - указывает
сестра Мария, но голос не ее, и по ее приказу подымают, куда-то несут
больных. Она идет быстро, зорко всматривается черными глазами в лица
умирающих и...
- А где же сестра Мария? - и Николай Ребров приподнялся на локтях.
- Вы откуда? Где служили? Фамилия? Когда вас привезли? Санитары! В
палату номер 5... - приказала она быстрым голосом и жестом.

* * *

Большой, шероховатый, страшный, трескучий сон, длинный-длинный, вмес-
тивший в себе всю жизнь. И безумно хотелось жить, ну хотя бы день, ну -
час, но смерть надвигалась. Тогда в Николае Реброве кто-то сказал "все
равно". И еще тянулись годы и мгновенья. Они проплывали в белых мелькаю-
щих крыльях, в призраках, и белые крылья плыли в них, мелькая.
Но вот Николай Ребров впервые открыл глаза в солнце, в жизнь. Солнце
било сквозь тонкие шторы, и через дырочку на шторе солнечный луч ударил
юношу в левый глаз. В глазу, в другом, в голове, в сердце загорелось от
этого луча настоящая радостная жизнь и бодрящими токами властно застуча-
ла во все концы, во все закоулки бесконечного молодого тела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17