Все зыбко, изменчиво, предутренние краски зате-
яли едва приметную для глаз игру, нежно переливаясь одна в другую. А
даль попрежнему незрима: предел ее - прильнувший к берегам туман.
Часы показывали 5 утра. Ноги давали себя знать даже привычным ходо-
кам. У Павла Федосеича дрожали колени, от левой пятки прошивала до спины
стреляющая боль. Он сдерживал стоны, но глаза его приняли плачущее выра-
жение, зрачки стали расширяться. На востоке, глубоко под землей, разго-
рался пожар, и зарево, начинаясь у краев, все гуще, все выше заволакива-
ло небо.
- Солнышко! - и Лука сел на снег.
Артель побросала клажу.
Сквозь разорвавшийся туман зловеще смотрела на путников темно-сизая
бахрома эстонского леса, лес оказывал так близко, как будто люди только
что начали свой путь, или он, не отставая, все время шел за ними следом,
спрятавшись в ночной туман.
- Что ж ты, вожак... Сбились! - продрожал голосом похожий на мальчиш-
ку писарек Илюшин.
Артель с открытыми ртами растерянно смотрела в черную бороду Луки.
Тот сердитым рывком выхватил из-за пазухи кисет и, вгрызаясь в задымив-
шую трубку, уверенно сказал:
- Идем правильно. Это глаз лукавит.

* * *
Наверстывая потерянное на отдых время, артель ходко подавалась впе-
ред.
Горизонты прояснялись.
Вдали чуть намечалась русская полоса лесов, за спиною которых серело
родное небо.
- Как чувствуете себя, Павел Федосеич?
- Не спрашивай, Коля, - отмахнулся тот; согнутые в коленях ноги его
сдавали, в груди наигрывало хриплое мурлыканье, он то-и-дело вскидывал
голову и с резким шумом выбрасывал свистящую струю воздуха.
Далеко впереди, на гладкой, слегка вбугренной сугробами поверхности,
ясно обозначилось темное и небольшое, с воробья, пятно. Двигаясь
навстречу путникам, оно вскоре выросло в галку, потом в большого петуха
и остановилось. Острые глаза Луки разглядели лошадь и трех закопошивших-
ся на льду людей.
- Рыбаки, однако, - радостно сказал он.
- Слава богу! - облегченно передохнула вся артель. - Наши. Мужики.
Лука оглянулся назад, скользнул взором по эстонскому берегу, вдруг
глаза его прищурились и засверлили даль:
- Погоня, - сдавленно и тихо, но как гирей по голове, ударил он по
сердцам товарищей.
У Павла Федосеича упал с плеча мешок. С эстонской стороны на путников
опять надвигался воробей, вот он вырос в галку, вот...
- Ребята! Беги к рыбакам! Пропали мы...
Рыбаки совсем близко, погоня тоже не дремала: игрушечная, с зайца,
лошаденка, запряженная в сани, быстро росла.
- Помогай бог, братцы, - вразброд и путано закричала рыбакам артель.
- Не погоня ли за нами, братцы?
- Она, - сказал широкоплечий белобородый рыбак. - А вы беглецы никак?
Плохое дело. Перетрясут вас всех.
- Как перетрясут? - испугался Николай.
Первым движением его - немедленно сдать на сохранение рыбакам завет-
ные золотые часы с кольцом - подарок поручика Баранова. Он быстро расс-
тегнул свою новую американскую шинель, поймал цепочку, но в это время -
грох! - выстрел, путники переглянулись, рыбаки же хладнокровно продолжа-
ли свою работу.
Крутя хвостом, подкатила клячонка, двое быстро выскочили из саней,
третий направил автоматку дулом к путникам и продолжал сторожко сидеть.
- Документы! - резко крикнул эстонец, обветренное с помороженным но-
сом лицо его надменно мотнулось вверх. - Документы! Ну!
- Руки кверха! - вскинув револьвер, скомандовал другой, приземистый и
кривоногий.
- Ой, приятели, да что вы, - заикаясь, жалобно проговорил Сидоров. -
Нет у нас документов, извините великодушно. Не знали мы.
- Стойте! Пошто вы забираете? - растерянно забасил Лука. - Ведь это
втулки к колесьям... А это коса... В деревню несу, к себе. У нас дома
нет ничего...
Перетрясли оба мешка Луки и свалили к себе в сани все его добро. Лука
клял эстонцев, лез в драку, но каждый раз кидался в сторону от дула ре-
вольвера.
- Рыбаки! Вы-то чего смотрите?! - взывал он, хрипя.
Рыбаки долбили лед. Вялый и болезненный прасол Червячков стал
раз'яренной кошкой: визжал, грыз насильникам руки, лягался, из его раз-
битого лица текла кровь.
- Ради всего святого! Это подарок... память о друге... - тщетно умо-
лял Николай Ребров.
Перстень и часы, блеснув золотой рыбкой, нырнули в эстонский карман,
как в омут. Отряд уехал. Николай дрожал и готов был разреветься.
- Плюнь, - подошел Сидоров. - Лишь бы живу быть.
Николаю не жаль ни перстня, ни часов, его мучило насилие, грубость,
унижение человека человеком.
- Ах-ах-ах-ах, - бросили работу, враз заговорили рыбаки.
- Эх... Такую тяготу люди взяли на себя: народ на народ пошел, брат
на брата, - душевно сказал старик-рыбак, он заморгал седыми, древними, в
волосатых бровях, глазами и отвернулся.
- Откуда вы? - подавленно спросил Павел Федосеич.
- Мы на чухонском берегу спокон веку живем. Теперича вроде ихнего
подданства. А так - православные хрестьяне.
- Не мешкайте, ребята, шагайте попроворней, - сказал кривошеий рыбак
и указал рукой: - На перекосых идите, во-он туда!
Беглецы пошли.

* * *

Плечам легче, но сердцу и ногам трудней.
- Беда, - кто-то вздохнул, кажется все вздохнули, все вздохнуло: не-
бо, воздух, лед.
Шли, шли, шли. И вдруг Лука на лысом месте, как с размаху в стену:
- Братцы!.. Глянь-ка!
Под вскореженным сизобагровым льдом вмерзли в его толщу скрюченные
нагие тела людей.
Лука сплюнул, задрожал:
- Ой, ты!.. Идем, идем...
И, как от заразы, отплевываясь и крестясь, всем стадом дальше. Шли
молча, содрогаясь: над ними и сзади волною темный страх.
Прошагали версту-две. Отставший Павел Федосеич споткнулся, упал:
- Эй, Коля!.. Сидоров! - Картина... картина, полюбуйтесь, - кряхтел
чиновник, стараясь подняться.
Из льда, пяткой вверх, торчала обглоданная человеческая нога.
Прутьями висели оборванные сухожилья. Кругом лед сцарапан в соль когтями
волков. Сидоров и Николай подняли чиновника и стали нагонять артель. Па-
вел Федосеич задыхался.
Слева, из обрезанного ветром сугроба высовывались человеческие кости,
лоскутья одежд и, как спелый арбуз, лоснящийся затылок черепа.
- Да тут кладбище, - простонал чиновник.
- Братцы, что же это! - косоплече шагая, кричал артели Сидоров. - Лю-
дей-то сколько полегло.
- А ты взгляни, на чем мы стоим, - озябшим голосом проговорил борода-
тый Мокрин и ударил пяткой в лед.
Сквозь ледяной хрусталь виднелась вцепившаяся в край замерзшей прору-
би белая рука. В судорожном изломе она уходила вглубь, и желтоватым
расплывчатым призраком едва намечалось утянутое под лед тело.
- Идем, - густо сказал издали Лука. - А то и мы к ним угодим.
- Едут!
- Едут!!
- Едут!!
Вдали от эстонского берега, на белой глади, опять зачернела букашка.
Путники бросились вперед, роняя фразы, как гибнущий воздушный шар мешки
с песком.
- Господи, пронеси... Господи, не дай загинуть.
Мартовский день склонялся к вечеру. Солнце глядело спокойно и задум-
чиво. Большие пространства снега, казалось, прислушивались к его лучам и
жмурились от света. День был безморозный, тихий. Кой-где над полыньями
шел парок.
Когда отрывисто щелкнул, как пастуший кнут, выстрел, лед раздался и
сжал клещами сердца и ноги беглецов. Опять с саней соскочили двое в ов-
чинных куртках - старик и подслеповатый, с птичьим лицом, юнец. Третий -
с ружьем в санях.
- Нас уже обыскивали, - сказал Николай, - и отпустили на родину.
- Все отобрали от нас, - сказал Лука.
- Нет, не все, - гнилозубо проговорил седоусый, глаза его подлы, он
посасывал трубку тонкими бледными губами. - Раздевайтесь. - Мгновенья
полной тишины, только вздохнула лошадь. - Раздевайтесь! Ну!!
И еще - немые окаменелые мгновенья.
Но вот задвигалась косматая борода Луки, задвигались губы, а слова не
шли. Сзади заревел в голос Павел Федосеич, глядя на него завыл Червяч-
ков. Лука кашлянул, мотнул головой, снял шапку, стал часто, в пояс, кла-
няться:
- Кормильцы, сударики... Мы не господа какие-нибудь, не баре... Тру-
дящиеся мужики все.
Седоусый круто к саням и свистнул. Мелькая белыми, выше колен вален-
ками, зашагал от саней с револьвером в опущенной руке поджарый, длинно-
лицый эстонец.
- А, чорт, куррат!.. - прошипел он. - Моя, что ли, раздевать вас бу-
дет?.. Роду-няру... Сволочь... Ну!
Беглецы враз на колени, заплакали:
- Это смерть нам, смерть...
Павел Федосеич с Червячковым переползали от эстонца к эстонцу; скуля
и взахлеб рыдая, они целовали эстонцам сапоги, их посиневшие руки крючи-
лись от холода.
- Сажайте нас в тюрьму! Не убивайте, пощадите, - последним своим виз-
гом покрывали они весь ужас голосов.
Грабители тоже кричали: - Смирна! Смирна! - ругались, пинали сапога-
ми, пятились к саням.
Корявое лицо Трофима Егорова покрылось испариной. Он и бородатый Мок-
рин тряслись от гнева. Лука сжимал кулаки. Мокрин лихорадочным взором
искал, чем бы оглаушить палачей. Он передернул широкими плечами, ухнул и
с сиплым криком:
- Братцы! Это не раз'езд!.. Это душегубы!.. А ну!!. Даешь пропуск!! -
ринулся на седоусого.
Но в белых сапогах, эстонец, вскинул руку на прицел и выстрелил. Мок-
рин торнулся носом в ноги старику и захрипел.
Старик сделал шаг, назад, скосил подлые глаза и хладнокровно:
- Не задерживайт... Раздевайсь. А то всем в лоб пуля. Не здохнешь,
как собак, уйдешь вшивый Россия свой. Вот бери одежу... - он запустил
руки, как вилы, в сани и выбросил на снег кучу грязнейших лохмотьев.
Маскарад был кончен, грабители уехали. Кучка неузнаваемых бродяг, пе-
реодетых в ледяное рубище и рвань, наскоро простилась с оголенным трупом
Мокрина и еле потащила свои ноги. Сидоров положил на волосатую грудь
убитого свой нательный образок, пошептал, покивал над трупом головой и
догоняет беглецов. На скуластом лице его мрак, но в заплаканных глазах
благодать и радость.
Николай закутан в рваный летний зипунишко, на ногах хлябают дырявые
башмаки. Он глядит на ходу под ноги, в порозовевший предзакатный снег.
На снегу плывет труп Мокрина: лицо мертвеца в злобе, зрачки ушли под
лоб, глаза мигают льдом. Николай отводит взор в сторону, труп быстро пе-
ремещается туда же. Николай говорит Сидорову:
- Никак не могу отделаться... Эта смерть страшней смерти поручика Ба-
ранова. А я Мокрина до от'езда никогда не видал. Почему это? Сидоров? А?
Но с ним не Сидоров, с ним обмотанная тряпьем бабища, ее голова повя-
зана, как шалью, грязной рванью.
- Это я, Коля... - раздается бабий, хныкающий голос Павла Федосеича.
Жирные щеки его одрябли, живот подтянулся: за этот краткий путь ста-
рика перевернуло, как после изнурительной болезни.
- Папаху отобра-а-ли, куртку отобра-а-ли, сапоги отобра-а-ли... Едва
ползу. - Его правая нога в огромной валеной калоше, из дыры на пятке та-
щится тряпица, левая - завернута в войлок и скручена лыком. - Все
ото-бра-а-ли, - стонет беспомощный старик. - Почему же не отобрали
жизнь?
Николай пустился догонять артель. Павел Федосеич отстал, отстал и
Червячков.
Солнце село в тучи, даль померкла. Русский берег заволакивался дым-
кой. Подуло холодом. Наступал морозный вечер. Падали унылые фразы с уст:
- Замерзнем. - До Руси далеко еще. - А есть нечего. - Хоть бы кор-
ку...
- Только, только середку перевалили, - тянет писарек Илюшин. - Не
дойти.
- Молчи!! - замахнулся Лука. - В морду дам!.. Дьявол!..
Шли вперед медленно и тяжко, в злобе. И двигалось время с запада на
восток. Запад в туче, восток серел, небо стало плоским, и Пейпус-озеро
потеряло берега. На землю спускался сон, сон баюкал головы, смыкал пут-
никам глаза, манил забыться, уйти с земли. И шагалось куда-то вдаль, в
пространство, кто-то шагал и кто-то вел.

* * *

- Устал, не могу, - на ходу открыл спящие глаза Николай и посунулся
носом.
- И я устал... - И я... - Давайте - привал... - Все повалились на
снег. Лука последний.
- А где же Червячков со стариком?
Этот вопрос успел расслышать быстро задремавший Николай, и еще - не-
ясно, путано:
- Эй! Па-л... сеич...
И сразу в тепле, в мягких глухих туманах, удобно, тихо, и колышет-
ся-плывет земля. "Читайте, что же вы..." - говорит поручик Баранов, он
шагает по комнате, и штрипка волочится за ним белой вьюжной змейкой. Ни-
колай Ребров послушно достает письмо поручика, читает: "Милая мама, я
иду... Иду, иду...". - Нет, не так, - говорит поручик, глаза его закры-
ты, по виску через ухо, чрез беспросветную тьму тонкими ручейками на пол
- кровь. - Надо читать: "Она идет, она идет... идет".
И видит Николай: движется на него седая туча, в туче смерть, настоя-
щая смерть, живая, с железной косой в руках, седые одежды ее плещут и
вьются, как метель, и метельная вьюга опахнула, закрутила юношу - что же
это? Смерть? А живая смерть, взмахнув звенящей сталью над головой юноши,
вкрадчиво поручика Баранова: "Можно?" - "Нельзя!" - крикнул поручик.
- Нельзя, парень, вставай! - и Лука поднял юношу со снега. - Не спи.
Отдыхай в сидячем виде.
Николай снова закрыл глаза, голова его повисла.
А там, далеко, позади, развалясь на льду, как на теплой печке, мерт-
вецки спал Павел Федосеич. Возле него, упав головой ему на грудь, сидел,
скорчившись, Червячков и лихорадочно стучал зубами. К ним подошел на по-
мощь Сидоров и писарек Илюшин.
- Пойдем, Павел Федосеич, ваше благородие, - растолкали старика. -
Пойдем, голубчик.
- А... разве... я не умер? - удивленно произнес старик. - Я... я не
могу, Сидоров... Я... я умираю, Сидоров... Нне мммогу-у-у...
- Шагайте, шагайте... Сначала правой... Ну-ну!.. Левой. Вот так.
Старика вели под руки. Он икал, хныкал, жевал язык и сплевывал. Чер-
вячков впился в плечо Сидорова и, прихрамывая, кой-как култыхал.
- Эй, братцы, обождите! - кричал Сидоров, двинувшейся в путь артели.
Лука остановился, все остановились. Покачиваясь от изнеможения, Лука
сказал:
- Дело такое, ребята... Надо итти... Ежели тех двоих на себе тащить,
все загинем до единого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17