- Они несчаст-
ны-с.

* * *

Юноша на этот раз, действительно, тяжко заболел. Прошло мучительных
три дня. Военный доктор зауряд-врач Михеев, молодой, но облезлый чело-
век, распушил Дарью Кузьминишну, сменил сиделку, оштрафовал караульного,
но эти меры ничуть не улучшили состояния больного. Нервно-потрясенный,
он метался, бредил, с его головы не снимали ледяной пузырь.
За эти три дня двухэтажный дом туго уплотнился вновь поступившими
больными. Вместо пучеглазого Дешевого и лысого офицера, выбывших из ла-
зарета, в маленькой комнатке Николая Реброва пять человек тяжко больных.
И вот, среди ночи - изразцовая печь не печь, изразцовая белая печь -
их белая комната, там, под Лугой. Конечно так: отец, мать, сестренка,
все пьют чай. И он, Николай, пьет чай. Что ж тут удивительного? И что-то
удивительного есть, но оно в глубине, в провалах, какие-то горькие тума-
ны мешают удивиться.
- Коля, твой чай остыл, - говорит мать.
- Сейчас, мама, погоди, погоди, сейчас, - вот он расхохочется, вот
вспомнит, захохочет иль заплачет.
И так все просто, тихо. Отец плывет, утонул в газетном листе, как в
море. Хочется обнять его, приласкаться. Тихо, хорошо и на сердце тихо.
- Пожар, пожар! - Это какой-то хулиган, мерзавец промчался мимо их
белой комнаты, там, под Лугой. Хулиган кричит: - Пожар, пожар! - и сразу
блеск.
Николай Ребров вскочил. И все вскочили: темно.
- Огня! Свету! Мы горим!
Шум, беготня, крики, изразцовая печь. Нет изразцовой печи, все израз-
цовая печь, все гвалт, костер и пламя...
- Скорей! Выносите скорей! Тише, осторожней.
- Этого, этого, этого!.. Ну!!
- Бегите!.. Зовите!.. Телефон! Телефон!..
И в самую больную точку, в мозг.
- Закрывайте шубой... Закрывайте одеялом...
- Сестрица! Куда?
- На улицу, пока на улицу... Ну!..
Горел первый этаж лазарета, горел второй этаж, горели гробы, крыша,
снег, горели больные, забытые в доме, горел костром мозг Николая Ребро-
ва.
- Маама...
В огненном окне замотался призрак, спрыгнул вниз, в смерть; от обуг-
лившихся членов зашипел вспотевший снег.
Кто-то едет, скачет, еще, еще. Холодная струя воды крепко ударила в
дым, в пар, в стену.
- Качай!.. Закрывай!.. Багры, багры!..
Николай Ребров из-под шубы с койки во все глаза и не может понять,
что кругом, где он.
- Берегись, берегись, едрит твою налево!! Чорт...
Николай Ребров сразу понял: "Россия" - чрез уши, чрез тончайшую сеть
вибраций, в самую больную, в самую желанную улыбчивую точку этой похаб-
ной русской руганью, и вот самое светлое слово, как в метельную ночь
призывный звон: Россия.
- Берегись, берегись!.. Задавит...
И огневая стена, охнув, с треском рухнула.
И дальше: скрипел под полозьями снег, или собачья свора выла в тыщу
голосов. Когда откроешь глаза: лес, спина возницы; когда закроешь -
тьма, зыбкая, баюкающая. Лес, тьма, лес, тьма. Нет, лучше не открывать
глаза. Что-то с его, Николая Реброва, телом, и тело это чужое, против-
ное, грузное, куда-то его несут, может быть, на погост несут, сердито
переговариваются. Недолгая тишина и - сразу густые, бесконечные стоны.
Застонал и Николай Ребров. Он открыл глаза и по-живому осмотрелся. Жив.
Народный Дом. Тот самый, сцена, солома и куча больных. Опять, опять! По-
чему они не замолчат? Убейте их! Вышвырните их вон, на снег, к чорту!
Опять больные...
Но вся в сияньи, в звездах подходит к нему она... - Сестра Мария,
спаси... - Да, я Мария дева. Спасу. - И его несут невидимые руки, и го-
лос Марии-девы говорит:
- В артистическую, в уборную... Затопите печь.
Ах, эта печь, белая, изразцовая. Нет, нет, это их белая комната, там,
под Лугой.
- Коля, твой чай остынет, - сказала мать.
И газетные листы над головой отца зашевелились. Сестра, маленькая де-
вочка, сестренка Катя. Белая комната, их комната, там, под Лугой, белая
комната тиха, так тихо, так понятно все. И что-то нужно вспомнить ему.
Силится, силится, но не может вспомнить. Вспомнил:
- Мама. Умираю... Неужели ты не чувствуешь? Смерть.
- Пей чай... Пей до дна: так надо.
И вновь тьма, и вновь светло, лесу нет, не скрипит снег под по-
лозьями, но собачья свора воет. Псы говорят, не псы, санитары, но у них
собачьи хвосты и зубастые песьи морды - псы говорят:
- Этот готов... И там шестеро... И этот... Всего семнадцать... Надо
выносить...
Сквозь щелки полузакрытых глаз Николай Ребров видит: утро, в окнах
свет, на полу солома, и плечо к плечу по всему полу больные или мертвые.
Один, рыжеусый, рядом с ним, лежит спокойно, словно спит. Да ведь это же
Карп Иваныч, торгаш из-под Белых Струг. А что ж его сын Сергей?
- Карп Иваныч! Где ваш сын? Карп Иваныч, вы живы или умерли?
- Умер, - ответил, не дрогнув Карп Иваныч, и голова у него стала ло-
шадиная.
Тогда санитар плюнул в руки и стащил с него сапоги:
- Деньги, наверно, есть. Глянь, какое богатое кольцо.
- Кольцо мне, тебе сапоги.
- Ишь ты... А в зубы хочешь!..
И здесь, и там, везде обшаривают мертвецов: часы, сапоги, запонки,
куртки, портсигары. Потом садятся в угол и при живых, нос в нос уткнув
собачьи свои морды, делят добычу, как при мертвых. Живые стонут, охают.
Николай Ребров кричит:
- Я еще жив! Не подходи!.. Завтра! Может быть, завтра также и меня.
Завтра...
Но собачьи хвосты растут-растут, крутятся, хлещут, они захлестнут
его, они задушат. Стра-а-ашно...
- Милый, я здесь, - говорит не Мария-дева, а просто сестра Мария, - я
с вами, я люблю вас. Мой муж, Дмитрий Панфилыч, помер.

Глава XI

Либо смерть, либо Россия

В конце февраля тифозная эпидемия остановилась. Ликвидация Северо-За-
падной армии, затихшая-было во время эпидемии, развернулась в полной си-
ле. Выдавали расчет с большими вычетами за продукты, за обмундировку,
выдавались аттестаты о службе. Николай Ребров каким-то чудом оконча-
тельно оправился. Он напряженно занимался в канцелярии с раннего утра до
глубокой ночи. Он слаб, тощ и бледен, волосы на бритой голове вырастали
медленно, от носа к углам рта пережитое пропахало две резких вечных бо-
розды, веселые быстрые глаза стали задумчивы, строги, умудренны: они так
недавно глядели на смерть.
Состав писарей новый. Прежние бежали или умерли. Умер и хохол Крав-
чук. Умирая, молился об Украине, о матери: "Ой, мати, мати", о своей же-
не Гарпине. Трофим Егоров, приятель Кравчука, похоронил его в лесу,
версты за три от дома баронессы. На могиле поставил большой чисто стру-
ганый крест. На кресте надпись:

"Господи, прими духъ твой смиром".
"Здесь покоится унтеръ-офицеръ штабной писарь Кравчукъ Анисимъ, пост-
радавшiй за веру и отечество, который где-то изъ подъ Кыеву. 17 февраля
1920 года. Аминь".

Урвав свободный час, Ребров с Трофимом Егоровым пошли на могилу.
Навстречу им, или опережая их, попадались бывшие солдаты армии Юденича и
русские мужики.
- Куда, братцы?
- Куда глаза глядят, - с горечью отвечали они. Их вид был злобно-по-
корный, как у людей, приговоренных к многолетней каторге, утомленные их
глаза с ненавистью озирались по сторонам. - А не знаете ли, где тут
фольварк Шпильберг?
- Были мы у Ганса, чухна такой есть, мыза у него. Ну, прижимист,
чорт: за хлеб, говорит, ежели, работайте. Вас много, говорит, тут шляет-
ся. А придется, придется дарма работать: есть-пить надо... Эх, братцы...
- Мы, как челноки: угнало нас бурей с родных песков, прибило к чужому
берегу, посадили нас на привязь, а вот теперь и причалы обрезали: плыви,
кто куда желает... Эх, жисть!
Эти надрывные вопросы стукались в сердце юноши, как комья земли в
крышку гроба.
А вот и могила: крест с венком из хвой. На прибитой жести земляком
покойного, ветеринарным фельдшером, старательно написано:

"О другъ поверь мне изъ-за гроба
Твой другъ остался здесь живой
А изъ холодного сугроба
Не увидать земли родной.
Но все пройдетъ, настанетъ лето,
Певунья птичка прилетитъ,
И мне несчастному, о, где-то
Придется голову сложить...

Сочинилъ народный поетъ В. Ф. Злынка."

Юноша перекрестился, минуту постоял с опущенной головой, прочел стихи
и, неожиданно для самого себя, вдруг заплакал.
- Колька, что ты? - растерялся Трофим Егоров. - О чем ты это?
Юноша с трудом оторвал ладони от лица и чрез озера слез радостно
взглянул на солдата:
- О себе, Егоров, о себе, - сказал он, выдыхая слова. - Кравчук за-
рыт, а надо мной нет такого креста, и я живой. Ему не видать больше ро-
дины, а я увижу. Уви-и-жу! Егоров, ты любишь Россию, родину?
- Она баба, что ли? Хы, смешно, - и лицо солдата раскололось пополам
улыбкой.
- Дурак ты, - сказал Ребров.
Лицо Егорова вмиг срослось, он отвернулся и засопел. Он за последнее
время состарился лет на десять: бритый, согнувшийся, обрюзгший, был по-
хож на старуху с запавшим ртом.
- Конешно, тоскую по домашности, - обиженным голосом сказал он.
- Бежим, Егоров!
- Куда? В Рассею? Бежим, Колька, - и узенькие глаза солдата совсем
сложились в щелки. - А как здохнем, окочуримся, али замерзнем на озере?
- Пусть. Либо смерть, либо Россия!
Они возвращались домой в радостном молчании. Были сизые сумерки, воз-
дух мягок и пахуч: зима последние доживала сроки.

Глава XII

Взбитые сливки и яйца с перцем

Генерал чувствовал себя значительно бодрее, должно быть, баронесса
откормила его взбитыми сливками, костыль давно заброшен, глаза помолоде-
ли, голос стал уверенней и крепче. Генерал дождался, наконец, известий
от семьи. В Париже все благополучно. Париж живет во-всю. Со всех сторон
с'езжаются туда финансовые тузы и сорят награбленным на войне золотом. В
Париже шумно, шикарно, весело, но если б знал генерал, с какими ли-
шеньями существовала там его семья. Впроголодь, в долг, с униженьями, с
нищенской экономией в каждом франке, в каждом сантиме, вплоть до того
дня, когда генеральше, чрез поручительство какого-то благодетеля, уда-
лось получить в Лионском кредите чек на 5.000 франков.
Генерал тоже получил здесь изрядный куш ликвидационных, выписал Нелли
из Юрьева золотые часы, и Нелли время от времени заходит в комнату гене-
рала, чтоб почитать ему на ночь. Вот уже неделя, как генерал перестал по
ночам молиться и лить слезы пред походным своим образком. Генерал теперь
спит спокойно, улыбчиво, генералу снятся сполошные соблазнительные сны.
- Ах, Нелли... Какой я видел сегодня сон... Будто бы вы и я идем к
морю, в Крыму, конечно... Зной, солнышко, виноград... Сбрасываем с себя
одежду и прямо в волны.
Он рассказывает дальше, смачно покрякивает, на забористых местах це-
лует концы пальцев, хихикает. Нелли кричит:
- Врете, врете, ваше превосходительство! - и заливисто хохочет в бе-
лый фартук.
Генерал, хихикая и подрыгивая ногами, треплет ее за пухлый раздвоен-
ный подбородок, гладит шею и пониже и сует за корсаж теплую, согревшуюся
в потертых брюках монету - царский рубль.
- Ах, представьте, баронесса, - говорит он, проглатывая два сырых с
перцем яйца, - удивительный я видел сон. - И с изящными манерами, в
изящных словах рассказывает ей какой-нибудь нецензурный анекдот, ловко
замаскированный светскими пошлостями.
Баронесса сдержанно смеется, баронесса смеется громко, баронесса по-
мирает от хохота, на румяных ее щеках краска еще больше густеет, она
грозит усыпанным бриллиантами мизинчиком и кричит красивым контральто
чуть-чуть в нос:
- Вы, генерал, неисправимы!..
- Прелестно, прелестно, - приятным баритоном подхватывает ротмистр
Белявский и слегка аплодирует холеными ладонями. - Ваше превосходи-
тельство, а ну-те еще что-нибудь... Вам этот жанр необычайно удается...
Баронесса, разрешаете?
Хозяйка, прищуривая кокетливо глаз, кивает головой:
- Продолжайте, продолжайте, генерал.
Она через самовар бросает взгляд в трюмо и незаметным движением руки
поправляет сбившуюся от хохота прическу.
Сыр, анчоусы, лафит, какао, анекдоты, хохот.
- А вы не думаете, ваше превосходительство, омолодиться в Париже? -
весьма почтительно, но сплошь в зазубринах, звучит голос ротмистра. - Я
прочел статейку... Поразительные эффекты... Наш соотечественник, доктор
Воронов... Еврей, а Воронов... Странно... По крайней мере, так пишет
"Фигаро"... .
- Еврей?.. Ни за что!.. - утерев салфеткой губы, крикнул генерал. - А
кроме того мне пришлось бы жениться на другой... Генеральша моя выходит
в тираж, так сказать, в погашенье...
- Но ведь и ей можно омолодиться, - играя глазами, замечает хозяйка.
- К сожалению, баронесса... - щелкнул шпорами под столом ротмистр и
чуть поклонился. - К сожалению, по некоторым физиологическим особеннос-
тям прекрасного пола, это невозможно.
- Да что вы?! - всплеснула она руками. - Ах, как жаль, - но тут же
спохватилась. - Впрочем... это как будто преждевременно, - и обменялась
сокровенным взглядом с ротмистром Белявским.
Ложась спать, генерал говорил горничной, приготовлявшей ему постель:
- А что, Нелли, ежели я омоложусь, и стану при генеральском чине
мальчишкой-сорванцом, вы пошли бы за меня замуж?
- Я даже совсем не понимайт, что есть омолодиться, - оправляя подуш-
ки, сказала она.
- Ах, не понимайт? - ей в тон фистулой прогнусил генерал. - Приходить
ко мне читать сегодня и ви пойметь...

* * *

Краснощекий ротмистр Белявский ад'ютантом при генерале теперь не сос-
тоял, его сменил прежний ад'ютант поручик Баранов, окончательно выздоро-
вевший и окрепший в великолепном американском госпитале. Генерал этому
рад: он любил Баранова за его прямоту, за русский дух, за высокие слу-
жебные качества. Был рад и Николай Ребров: поручик тоже нравился ему:
"Джентльмен... Но очень несчастный" - подумал про него юноша.
Ротмистр же Белявский весьма уютно устроился при баронессе. Что ему
армия? Плевать ему на армию: баронесса достаточно богата, обворожи-
тельна, несмотря на свои тридцать восемь лет, и дала согласие быть его
женой. Чихать ему на генерала, на этот старый лапоть ликвидированной ар-
мии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17