так ей и надо, в
другое время Шпындро вскипел бы, а сейчас только болезнь Филина занимала
его, двумя сотнями больше двумя меньше... рушилось предприятие на много
десятков тысяч и пастушок, пусть и приобретенный по неслыханной цене, не
мог его уязвить, испоганить настроение больше, чем хворь, свалившая
начальника.

Крупняков в халате возлежал на диване, середину высокой спинки венчал
резной дворянский герб. Крупняков любил приврать о графском происхождении,
о белых офицерах в роду, о растоптанной и разбросанной по городам и весям
семье. Врал вдохновенно, пользуясь тягостностью, а чаще невозможностью для
большинства порядочных людей в глаза осадить лжеца, издевки жулья не
трогали - не ленись припудривать себя, не ленись курить фимиам, повтори
ложь раз, два, сотню и, устав отбиваться, ее примут.
Зазвонил телефон. Крупняков трубки не поднял, купался в воспоминаниях
о вчерашней встрече; не напрасно заказал кабак, не напрасно угрохал
субботу, пренебрег священным ритуалом бани; все отлично, если б не утрата
пастушка... Как он не нашелся, маху дал, слабину выказал, к старости
пошло?.. Пастушок сам по себе мелочь, но факт тревожил - его переигрывали
на его же поле. А с другой стороны, сколько же он выкачал из четы,
особенно в начале их набегов, пока еще не заматерели лихие
наездники-выездники, да и сейчас Крупняков считался первым консультантом
семьи Шпындро в вопросах ценообразования, во всем, что касалось серьезного
товара - ни каких-то там плюющих музыкой железяк, а вещей на века, не
утрачивающих своей ценности и притягательности для человека никогда.
Пастушка можно рассматривать, как вложение в предстоящую поездку -
авансированные платежи - бескорыстного старого друга, к тому же не
обойденного прелестями увядающей - увы! вчера убедился в печальном - жены.
Мечется бедняжка, синдром закрывающихся перед носом дверей. Время
безжалостно кромсает женщин, особенно достается недавним львицам, не
знавшим отказа, с мужчинами время обходительнее, может зная, что самого
времени мужчинам отпущено меньше.
Крупняков достал блокнот-портсигар с серебряным карандашом, углубился
в дебет и кредит операции: только цифры и вертикальные линии, отделяющие
приход от расхода - ни слова или имени, за каждой цифрой эпопея: люди,
переговоры, лица, темпераменты, встречи в ресторанах, шепоты у стоек
баров; объем работ огромен и, судя по цифрам, возрастает день ото дня.
Может позвонить... ей? Как ни в чем не бывало, со Шпындро поболтать о
том о сем. Надут муженек, приподнят на постамент выезда и невдомек
бедолаге, что скука благополучных семей непереносима, иногда калечит более
нищеты и тогда на выручку приходит Крупняков.
Крупняков отложил блокнот, блаженно вытянулся на диване; любил
побаловать себя дневным сном да и ночной не подводил. Холеная рука
подоткнула полы халата, натянула плед и через минуту храп долбил обивку
дивана, простеганную обтянутыми узорным бархатом пуговицами.

Пионер Гриша погибал мужественно. Стручок отбивал куски и Мордасов
вздрагивал каждый раз, будто вот-вот брызнет кровь. Гипсовая голова
умирала медленно, как все отжившее, замшелое, цепляясь - единственно
волей, руки-то остались на площади - изо всех сил за возможность еще
взирать на суетный люд, окидывать постамент, площадь взором гладких глаз
без зрачков. Голова агонией отталкивала и одновременно взывала к жалости.
Стручок увлекся, кепка сползла набекрень. Если голова заваливалась
вбок, Стручок непременно поправлял ее, ставил посреди бетонной плиты и
продолжал свой очистительный труд: похоже все беды, обрушившиеся на это
существо, отзывались яростью похмельных ударов.
Мордасов отвернулся; если бы в школе его загнали в угол вопросом, что
вечно на земле? Не задумываясь, ответил бы: пионер на площади. Тогда весь
мир Мордасова дальше границ городка, скорее его центра и станции, не
простирался, и ребенку весельчак Гриша с горном казался памятником не
мальчику доброму и деятельному, - а может злому и с ленцой, а именно
воплощением вечности, потому что люди вокруг то попадали в тюрьмы, то
переезжали на другие места жительства, то умирали и только бронзовый
пионер оставался порукой незыблемости, даже тогда, когда две безобразные
гипсовые вазы для анютиных глазок при входе на перрон исчезли в одну из
зимних ночей, окатив всех недоумением: кому понадобилось?
- Размельчил, - подобострастно доложил голос Стручка.
Мордасов обернулся: на бетонной плите белой горкой с золотистыми
блестками бронзовой краски высилось то, что столько лет было головой на
площади. Колодец кивнул на трухлявый мешок. Стручок вмиг сообразил - а
болтают, мозги пропиты! - ссыпал гипсовый прах в мешок, сиганул к сортиру
и, низко склонясь над дырой, бросил мешок в выгребную яму, чавкнули
нечистоты.
Мордасов отметил, что вокруг бетонной плиты-эшафота крошки в бронзе
могли навести пытливый ум на подозрения, велел Стручку вымести дочиста,
проследил сокрытие следов до конца и только поняв, что видящий сквозь
землю не восстановит подлинную картину гибели головы, полез в боковой
карман, отшпилил булавку, протянул трояк.
- Благодарствую... выпить - выпью - вот те крест - поминовение
незабвенного героя. - Стручок скорбел: все проходит, исчезают люди из
плоти, из камня, из бронзы, их места занимают вовсе другие, не поминающие
ушедших, а если и пытающиеся разобраться в чем-то, неизменно плутающие в
несерьезном, в сиюминутном, в непонимании подлинности происходившего
десятилетия назад. Ничего такого скорее всего Стручок конкретно не думал,
а ощущал томление, трудно пересказываемое словами: гибель пионера, еще до
войны вставшего посреди площади, знаменовала конец эпохи, именно той,
предназначенной для Стручка и его поколения, а значит и его время шло к
концу и бронзовый пионер Гриша безмолвно и терпеливо станет ждать
возвращения Стручка и всех тех, кто ребятней бегал у ног Гриши по площади,
не ведая, не предполагая детским умишком, какую жизнь уготовано осилить.
Солнце растолкало облака, в траве блеснуло - Мордасов стремительно
нагнулся, прикрыв спиной находку, упрятал в карман.
Стручок нырнул в хибару, через минуту вернулся с ведром капусты, сел
на лист фанеры, подпертый двумя столбиками кирпича, и, греясь на солнце,
принялся уплетать, зачерпывая рассол ладонью, струйки стекали к
подбородку, прокладывая бороздки на немытой шее, уползали под линялую
рубаху с разноперыми пуговицами и ободками петель, истертыми до белизны.
Мордасов смерил Стручка изучающим взглядом, и тот посчитал своим
долгом заверить:
- Молчанку обеспечу, дружкам ни-ни... не сумлевайся, Сан Прокопыч. -
Стручок хотел (видно по глазам) еще добавить успокаивающее, но капуста
отвлекала и солнце пекло все сильнее и в совокупности разрозненные эти
движения природы лишали Стручка охоты к болтовне.
- Живешь не по-человечьи, - неожиданно уронил Мордасов.
Стручок замер, так и не донеся янтарный капустный лист до обветренных
губ: можно б слепить себе оправдание из всяких-разных оговорок,
междометий, охов-вздохов, да зачем? Стручок впихнул хрустящий лист,
прожевал, не торопясь: не по-человечьи! а кто по-человечьи, да и как?
Колодец мрачно двинул к калитке, целиком погруженный в предпохоронные
думы.

За время отсутствия Мордасова Настурция сколотила инициативную группу
- комитет для похорон, включив в число ее членов людей не пустых, со
связями: Боржомчика, отловленного на кухне ресторана, подружку из
парфюмерии, Туза треф для курьерских надобностей и бабку Рыжуху для
приличествующей численности похоронного комитета, а также для
бесперебойного снабжения квасом засевших у телефонов.
Боржомчик быстро обговорил похороны, отвалил деньги - Колодец вернет
- отрядил добытчиков за водкой для двух механиков, что пригонят
экскаватор, иначе каменистый грунт грызть-долбить в десять лопат целый
день; формальности с властями утрясла парфюмерша, позвонив на дом девице
из загса, сообщила о кончине и получила заверения - в понедельник с ранья
все оформится в лучшем виде.
Настурция вызвонила в Москву по части снеди для поминок и она же
снеслась с батюшкой для утряски отпевания, когда Мордасов вернулся, дел
особенных не осталось.
Колодец церемонно поблагодарил участников и помощников, громыхая
запорами, извлек из закромов коньяк в матовом пузыре и разлил в расписные
хохломские деревяшки-рюмки, дружно поругали чужеземный напиток за
жесткость, отдав дань родным коньячным букетам, дружно выпили.
Мордасов временно распустил комитет до надобности, указав лишь, что
похороны состоятся в понедельник без проволочек и сразу после - поминки.
Боржомчика Мордасов отдельно уполномочил пригнать пару халдеев на подмогу
Настурции и парфюмерше. Все катилось без заминок и Мордасов порадовался
крепкой смычке друзей: новая порода людей вывелась - отмываясь за грехи
будничной жизни, в беде творили чудеса.
Для себя Мордасов решил: кто из оповещенных на поминки не явится,
отпетый человечишка, конченный, Мордасову - не друг.
Рыжуха утопала на станцию, не забыв под шумок, пользуясь всеобщей
расслабленностью и сумятицей сшибить у Настурции из колготочных запасов
для дочери, обещавшей сегодня навестить родительницу после недельных
трудов в стольном граде, хотя воскресный вечер для промысла не из худших.
Остались вдвоем: Мордасов и Притыка. Молчали. Туз треф в постоянной
готовности маячил за пыльным окном на пыльной же площади...
- Не приезжали нюхачи? - Мордасов кивнул на обезглавленного пионера.
- Не выспрашивали народец, кто да что?
Настурция помотала головой. Жалела Мордасова, под глазами залегли
синие круги, нос еще более заострился, кожу и без того серую в розовых
следах бывших прыщей и вовсе прозеленью тронуло. Мается, за уход бабки
себя винит, казнит по-напрасну, и для отвлечения Мордасова от дурных
мыслей Настурция, похорошевшая от коньяка, радующаяся про себя, что
организм еще не подводит по-крупному, справляется, несмотря на безбожное к
себе отношение, постучала длинным ногтем по стеклу, указывая на центр
площади.
- Думаешь они его снесут или новую башку приварят?
- Гипс не приваришь. Хотя раствором приляпать получится. - Мордасов и
сам радовался отвлечению от тяжелых раздумий. - Моя б воля, я снес. На
черта он нужен? Уродливый парень стоит, дудит полвека. С какой целью? Че
на него смотреть: удовольствие или напоминает нам о хорошем? Я б снес. К
тому ж одну голову заказать, небось, мастерские не примут к исполнению и
потом все равно так, чтоб не заметно, не приделаешь, обязательно шов
останется, да и цветом в масть не попадешь. И люди-то не забудут, что
голова чужая - заимствованная. Смешливые рассказы посыпятся. Лучше
снести...
- А на его месте? - Настурция и сама в беседе отдалилась от дурного и
глаза ее уже по-вечернему сияли, как случалось в компании мужчин,
выказывающих вполне зримую приязнь.
- Не знаю. - Мордасов горько улыбнулся. - Я б поставил памятник
Шпындро. В отлично сшитом костюме, при галстуке, взгляд - черт с ним, как
у Гриши покойного - устремлен за горизонт, безо всяких там горнов, при
тонкой папке. А чё? - Мордасов оживился. - А че? Герой нашего времени! И
надпись: равняйтесь на маяки.
Настурция - впечатлительная особа, тут же представила скульптурный
ансамбль, - уже и не сдерживала смех, живо видела Шпындро во весь рост на
площади.
- И тоже золотом обмазать?
- А чё? - Мордасов, передохнул: впрямь умница Настурция, сняла
напряжение, а может коньяк облегчил участь? Мордасов полез в карман. -
Пусть будет такого цвета, преемственность поколений. - На ладони у
Мордасова лежало целехонькое гипсовое ухо пионера Гриши, бронзовое с
толстой мочкой. Настурция ойкнула, ухватилась за платок, зашлась смехом.
- Где... где взял?
Мордасов кивнул на Туза треф.
- У егойного дружка Стручка. Откололось и лежит в траве, круглится,
будто гриб диковинный. Прихватил на память. Положу в коробку, коробку в
погреб под картошку, а если взгрустнется, достану и нашепчу Грише в ухо,
мол, так и так, что порекомендуешь? Столько лет друг другу глаза в глаза,
почитай близкие. Может подсобит - подкинул ухо на ладони, - примета
времени, Настурция, минет пора, никто не поверит, что такие торчали
повсюду, а я в коробку руку запущу, за ушко да на солнышко. Не верите?!
Вот! До сих пор сияет, так отполировался чужими взглядами до сноса, зимами
и летами, в миры и войны, в голод и достаток. Выходит ухо Гриши вроде
кусок времени застывшего, а не каждому выпадает впослед событий, давно
ушедших прикоснуться ко времени, помять его в руках, погладить, пылинки
сдуть.
- Зря ты институт бросил. - Настурция посерьезнела. - Излагаешь -
заслушаешься.
- Изложенцами земля полна, - возразил Мордасов, - рукастые
повывелись, и честность - редкая птица краснокнижная, навроде дрофы или
американского журавля. Кругом жулездные или плоть от плоти их. Мы-то с
тобой жертвы, у нас выхода не было, а у них был. - Мордасов кивнул на
площадь, будто Шпындро во всем величии уже высился там. - У них был! А они
монету клепают, мирок себе отгородили, затхлый, но для прочих запретный.
- Завидуешь? - Настурция сжала виски, пригнула голову к столу: чего
зря бередить? Не изменишь...
Мордасов поперхнулся:
- Зря ты про зависть... У академиков тож свой мирок, но те мне
завистью глаза не застят. У них головы, как шкаф, идеями ломятся,
мозговитые, я-то свой шесток знаю, им не ровня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38