- и
просыпался до поры неплохо скрываемый восторг приобретательства, с которым
Мордасов, будто бы совладал вполне, а на деле грешил, вожделел к товару,
набивая свою утробу добром, как и другие менее умелые в управлении своими
страстями.
Маневры мужа неопровержимо свидетельствовали, - отъезд не за горами.
Наташа чуяла сладостный запах предотъездной поры - окружающие начинают
относиться к тебе, как к существу особенному, таинственному, вскоре
унесущемуся в сказку, оставив тяготы быта позади, и существо это вроде б
ничем от тебя не отличается и отличается всем; у существа этого другая
шкала возможностей, другие приводные ремни бытия: ты бедолага, будто
тянешь вручную, а на эти существа вкалывают блоки и подъемные механизмы, и
лебедки разнообразные, и шевеление чудо-пальца сдвигает гору, и они роют,
будто экскаватором, а ты детским совком, и как ты со своим совком не
крутись, один мах экскаваторным ковшом отбрасывает тебя назад, да как!
гусениц, землегрыза не увидишь.
И на работе совсем другим взглядом смотрят на жену, которая одной
ногой уже там, никто с тебя не спросит, ты уже вне пределов досягаемости,
портить с тобой отношения отважится разве только совсем несведущий,
которому невдомек, что так просто не посылают в дальние страны и супруга,
вознамерившаяся туда отбыть еще до Нового года или еще до какой обозримой
даты, не так проста и клевать ее не след, потому что там, в далеке, у них
контакты о-го-го! делегации так и шастают, не то что здесь, а уж о
презентных выкручиваниях рук вообще нечего говорить. Аркадьева и так себя
госслужбой не утруждала, но если Игорь скомандует товсь! тогда и вообще
работу изображать перестанет, останется как развлечение - скопище людей,
немо искрящихся изнутри вечным вопрошением и тоскливо прикидывающих за что
одним все, а другим ничего? И кому это все?! Необыкновенному дарованию,
таланту, мозгу, компьютерной мощности?.. Нет, нет и нет! Иные тут законы,
потаенная наука. Наташа и сама не постигла все тонкости, только знает -
выездной, как у блатных вор в законе, фигура, вызывающая уважение и страх;
а еще напоминает шарик рулетки, почти никогда не выпадающий из
предназначенного круга, уж если попал туда, будет кататься, то на черное -
похуже, то на красное - получше, но кататься до конца дней своих.
Аркадьева вытянула из пакета дары, что муж таскал на работу. Жалость
заволокла глаза, гладила вещи, как кочевник в безводной пустыне последнюю
флягу воды: удачно, если роман с Крупняковым завяжется не надолго, до
отъезда, чтоб уложиться, разрыв покажется естественным, амуры не затянутся
и по возращении ее вроде будут ожидать.

Настурция маялась зубом, и Колодец сострадал ей неподдельно, желая
припомнить призрачное соображение, нет-нет мелькавшее перед его мысленным
взором, будто в ночи тенью шмыгала летучая мышь. Цоп! Вот оно. Бабка!
Надобно сейчас тащить Настурцию к бабке, проверить ее чудодейственную
силу, а не то прибудет Шпын, а бабкин дар потускнел или вовсе испарился.
Неудобно - Шпын с дарами, сродственника приволок, а тут волшебство не ко
времени истаяло.
Настурция меж уколами боли, переворачивающими, искажающими лицо до
неузнаваемости в мгновения недолгого облегчения, скорее напоминающего
дурнотный сон, исподлобья поглядывала на Мордасова. Безразличен к ее
страданиям, глаза под затемненными очками едва видны, будто рыбки на дне
давно нечищенного аквариума. Весь в подсчетах и прикидках на будущее,
как-то он ощутит себя с пол-лимоном, а может Колодец на большее нацелился;
в нем мелкости нет, в его тщедушной жилистой фигурке запрятана мощь,
недаром пьянчуги из тех, что мозг уж растеряли, а силы сохранили благодаря
Мордасову, звериным нюхом выучивали немалую беду, ожидающую каждого, кто с
ним свяжется.
Попили рыжухиного кваса. Настурция сдернула с полки кофту, отложенную
падшей дочери Рыжухи:
- Может себе оставить? - и не выпуская тряпки, - у-у-х! ой! мама
родная! ой!
Колодец решительно тронул россыпь выручающих дощечек на дне нижнего
ящика стола, откопал "Санитарный день", вывесил рядом с входной дверью на
гвозде меж окон, набросил крюк, переложил бумажник во внутренний карман.
- Вот что, цветик зубострадательный. Пошли, - кивок на заднюю дверь.
- Куда? - Настурция дернулась, вцепилась зубами в запястье и завопила
по-кошачьи.
Колодец рванул женщину на себя.
- К бабке пошли! Помирит тебя с болью, хоть на полсуток, а завтра к
врачу пошлепаешь.
Охая и причитая, Настурция выбралась на улицу, слезы размыли тушь на
ресницах, по щекам бежали черные струйки, - родные сестры побитых дождем
пыльных окон комиссионного.
Стручок привалился хозяйски к багажнику машины Колодца, кепчонка
поражала числом изгибом козырька и засаленностью, хоть масло жми. Карманы
потертого пиджака с чужого плеча распирали невысокие флаконы. Приятельницы
Настурции из парфюмерного отдела своей выгоды не упускали: на одних диорах
не уедешь, нужен массовый потребитель! Стручок, как раз и слыл цветом
массового потребителя. Мордасова Стручок узрел в последний миг, размахивая
серо-черными в мозолях ладонями перед носами дружков, руки Стручка
застыли, как кукольные, будто кукловоды натянули нити и замерли. Поза
лжевладельца машины взбесила Мордасова.
- Пшел на...! - Колодец взревел, как маневровик на путях.
- При даме... - Стручок по-гусиному крутанул шеей, взглянул на
заплаканное лицо Настурции и потащил дружков на щелястую скамью под
деревом, смертельно обгрызенным годами и грязью, не рассчитав звучности
своего голоса, поделился соображениями насчет слез Притыки. - Небось
сажают?!
Просвечивающие розовым с желтоватыми мочками уши Мордасова, будто
встали торчком - расслышал.
- Поговори у меня еще, пьянь забубенная, - мгновенно вспомнив Туза
треф, исправно исполняющего роль старосты запойного кружка, пригрозил, -
велю Тузу вычеркнуть тебя из списка слушателей, будешь валяться, разинув
хлебало, под вагонами в тупиках, ждать, пока смазка тормозная в пасть
капнет.
Стручок натянул кепку почти до подбородка и будто укрылся за каменной
крепостной стеной.
Мордасов усадил Настурцию, пристегнул ремень, случайно коснувшись
упругой, вздымавшейся груди женщины, криво усмехнулся и шваркнул дверью -
аж стойки пискнули, через секунду вздохнул, пожалев о нерачительном
отношении к добру. Машина в облаке пыли двинула, похоже на воздушной
подушке, колес и вовсе не видно, плывет себе на серой пелене кастрюльного
цвета голубая коробка.
На рынке, ютившемся на задворках станции, Мордасов тормознул и, не
взирая на стоны Настурции, откупил бабке кураги - для сердца, узнав в лицо
куражиного купца из ресторана; тот тоже признал Мордасова и хотя брал со
всех по восемь за кило, ему подмигнул и скинул до шести.
Поднимает коммерцию, отметил Колодец, выходит точно, прибудут
торговать гармонь двухкассетную, определенно, уж Мордасов спуску не даст,
тут кураги не водится, тут север суровый, репа да свекла, а жить хочется,
будто родился в краю вечного солнца, а может еще больше, как раз из-за
господствующей погодной тусклости.
В машине Колодец протянул пакет с оранжевокруглыми в меру высушенными
плодами Настурции, мол, пожуй, та мотнула головой, застонала, сдерживаясь,
будто понимая, что в замкнутом пространстве жестяного короба ее вой
нестерпим.
К дому Мордасов подрулил по грунтовой, в ямах и застывших грязевых
колеях дороге, объезжая малых детей, чудом управляющих взрослыми
изъеденными ржавчиной велосипедами, извлеченными с чердаков, из сараев и
подвалов на сверхсрочную службу. Мордасов предупредил Притыку, чтоб при
бабке вела себя скромно, не возникала, не жаргонила - бабка наших
прохиндейств не понимает, чурается, расстраивается всеобщим размыванием
устоев да падением нравов.
- Чаще кивай, на спасибо не скупись. Спасибо, бабуля! И точка.
Напусти на себя скромность, ты ж умеешь, думай, что Шпын заглянул и ты
вроде за школьницу-десятикласницу норовишь сойти. Так и жми. - Мордасов
втолкнул Настурцию в дверь. - Это я, ба! Гости у нас. Страдалица одна,
зубы умучали. Подсобишь?
Молчание. Колодец перекрестился шутовски и жарко припал к уху
Притыки, шепча:
- Каждый раз трясусь... зайду, слово скажу, а она молчок, ну думаю
все... осиротел. Любит меня жутко. За так! Не зная, сколько я там насушил,
что да как. Для нее я всё, и небо, и солнце, и луна. Все. Так меня никто
любить не станет. - Колодец стянул очки, протер замшевым лоскутом и то ли
без очков, то ли от дум, сейчас владеющих Мордасовым, глаза его показались
Притыке жалкими, детскими, ничего не понимающими и всего боящимися и,
жалея обоих бедолаг, она не удержалась:
- И меня никто. Факт.
К удивлению Мордасова бабка сидела на кровати, а не лежала и ласково
смотрела на входящих.
- Помоги, ба! Загибается, - подтолкнул Притыку вперед, отступил к
порогу. Даже со спины сама скромность! Тож не промах, хоть и болью
мучается, а играет - выкладывается. Молоток. Прямо девочка в школьном
передничке, первый класс, все с цветами, родители важные, а деды да бабки
с мокрыми глазами. Ай да Притыка! И не подумаешь, что ночи напролет кутит
в кабаках с жульманами.
- Что, детка, зубы? - Бабка притянула женщину к себе. - Сань, принеси
скамейку да водицы, обычной и той, луковицу в полтину, ножик и нитку с
иглой.
Притыка боязливо повела плечами: резать-колоть что ль вознамерилась?
- Не боись, - сухая ладошка огладила пышные волосы мученицы, - я
пошепчу и полегчает, а ты думай о хорошем. Речка течет, поле зелено прямо
к желтому обрыву подступает, пчелы в цветках купаются, люди все добрые и
зла на земле отродясь не водилось.
Мордасов принес требуемое, застыл ближе к красному углу.
- Выйди, Сань, - старческий голос окреп. Может и впрямь человек
здоровеет, когда нужен другому. Мордасов, в раздумьях, на кухню, оттуда во
двор, рука сама нырнула в бочку с малосольными, ноги подтащили к низкому
оконцу. Все видно: бабка шепчет, у Настурции в руках крынки с водой
проточной и святой, бабка разрезает луковицу на четыре части, каждой
стороной трет десны Притыке, та вроде крутит головой, не различишь, видна
Колодцу вполоборота, Настурция покорно опускает посуды на пол, вдевает
нитку в иголку, протягивает бабке, та сшивает разрезанную на четыре части
луковицу и снова шепчет, близко поднеся реставрированный овощ к самому рту
и кусочек луковой шелухи прилипает к бабкиным губам, а Настурция уже и
плечи расправила, и голова посажена гордо и красиво - боль отступила.
Колодец смотрит на багажник и там, где умещался зад Стручка, ему
видится вмятина или блик солнца так падает. Из дверей появляется Притыка,
сияя неправдоподобно.
- Ну? - Колодец и так ответ знает. Притыка вышагивает по мощеной
верткой дорожке, обнимает спасителя, целует сначала в губы, а потом
опомнившись, в щеку.
- Ну? - Мордасову хочется получить подтверждение бабкиных умений;
Настурция улыбается, тоже лезет в бочку и начинает уплетать янтарный с
прозеленью огурчик. - Я те говорил.
Оставляет женщину во дворе и направляется в каморку. Старушка лежит в
лежку, в лице ни кровинки, нос заострился и Колодец клянет себя; знал же,
что облегчение одному, хвороба другому.
- Прости, ба. Уж больно мучалась, криком кричала...
Лицо на подушке неподвижно и Мордасов с ужасом догадывается, что
недолго ждать скорбного часа, так же будет лежать старая женщина в гробу,
скрестив руки на груди в цветах по самый подбородок. А он еще Шпына вызвал
на субботу! Сейчас отзвонит и даст отбой. Прикасается губами к восковому
лбу, едва теплый и глаза успевают обласкать внука и даже на слово сил
хватает:
- Притомилась я, Сань. Иди! Ждет она тебя.
И Мордасов понимает, что бабка приняла Притыку за его девушку. Во
дворе Притыка отрывает лопаткой ямку, будто собирается схоронить птенца.
Мордасов удивлен: холеные с яркими ногтями руки женщины на захватанном
черенке лопаты противу разума, похоже бабочка-красавица оседлала навозную
кучу.
- Ты че? - Мордасов сейчас уже не радеет Настурции; бабке-то плохо по
ее вине. Здоровенная деваха потерпела бы, а бабуля, как высушенный листик
в мордасовских тетрадках, когда во времена оные он слыл спецом по
гербариям.
Настурция опускается на колени, юбка обтягивает крутые бедра, вот-вот
лопнет по шву. Мордасов косится сверху, похоже норовит разглядеть
запретное в затейливом вырезе, а на поверку следит за похоронами: так и
есть, по наущению бабули Настурция бережно опускает в земляную выемку с
полдыни сшитую луковицу и присыпает землей, тщательно разравнивая, вот и
упокоены беды Настурции, лежат не шелохнутся под слоем земли. Женщина с
облегчением поднимается, лицо то же и другое, и Колодец припоминает
книжное словцо - просветленное, такое как раз сейчас лицо у Притыки, а из
пакета у ее журнально утонченных ног вываливаются колготки, шелестя
оберткой; Настурция перехватывает взгляд Колодца, неловко запихивает пачки
в пакет, срывает желтоголовый одуванчик и втыкает тонкий стебелек в
земляной холмик.
- Жалко луковицу, - фальшиво сетует Настурция, пытаясь скрыть
смущение из-за колготок.
Для Мордасова волшебство прошедших минут растаяло, приемщик собран и
резок.
- Себя пожалей!
Настурция из мягкой и расслабленной в миг перерождается в
человека-пружину: лицо надменное, недопускающее даже мысли о превосходстве
другого, губы сомкнуты в линию, а когда разжимаются, то по ним бегут
рваные линии, будто рот Настурции не из живой ткани, а из сухих щепочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38