Из дома раздался звон колокольчика. Мордасов вскочил, едва не
перевернув огурцы, ринулся в дом.
Шпындро участливо интересовался:
- Ну как?
Филин пнул сумку с бутылками носком разношенного туфля.
- Денег, знаешь, не взяла.
- Какие деньги! - Шпындро аж подскочил, - все по дружбе, люди должны
людьми оставаться.
- Колокольчик откуда? - Рука Филина плавала в миске с огурцами.
- Я подарил, чтоб бабуля его вызывала, если прихватит, случается и
голоса нет сил подать.
Филин дожевал огурец, подставил лицо солнцу.
- Выходит потратила бабка на меня силенки из последних...
- Нам-то что... проехали, - утешил Шпындро.
- Это ты зря, - весомо, по-учительски определил Филин, - ущерб
получается людям причинили.
- Ущерб компенсирован в полном объеме, - доложил Шпындро.
Филин объяснения принял.
- Раз так, значит так. - Рубанул ладонью по столу, давая понять, что
стенания по старушке окончены. - Огурцы хороши, спроси, как рассол
определяет, сколько смородинового листа, соли, чеснока, укропа, сколько
держит, какие еще тонкости имеются.
- Непременно. - Шпындро уже шагал к машине и даже походка его, только
что безмятежного дачника, под взглядом начальника стала внушительной и
государственно важной.

Пока Шпындро-муж обхаживал Филина, Аркадьеву, его жену, Крупняков уже
подвозил к своему дому; не доезжая трех кварталов, ухажер остановил такси,
вылез и закупил пяток прозрачных целлофановых кульков с гвоздиками. Наташа
Аркадьева прижимала цветы к груди и отражение их головок залепляло
водителю зеркало заднего вида. Приехали. Крупняков выложил деньги на горб
кардана посреди передних кресел, вышел из машины, протянул руку
Аркадьевой.
Наташа еще сильнее прижала руку к груди и сдавленно усмехнулась от
волнения: будто школьница, будто впервые в жизни; Крупняков великодушно не
заметил смущения и подставил локоть крендельком.
Лифтерши, отставники и прочая приподъезная живность, как по команде
опустили глаза, умудряясь все видеть не хуже, чем если б вооружились
стереотрубой.
Солнце расцвечивало целлофановые обертки и настроение Аркадьевой
ухало сверху вниз от хорошего к неважному и снова к хорошему.
Миновали смиренных соглядатаев на лавочках под козырьком, и Крупняков
набрал код, щелкнул замок, предлифтовая прохлада вперемешку с запахами
муниципально вымытых стен и ступеней окутала молчаливую пару.
Крупняков припоминал, убрана ли постель, и никак не мог восстановить
картину сегодняшнего утра.
Наташа мечтала: хорошо, чтобы все уже было позади, она одна, не глядя
ни на кого выходит из подъезда и стремительно направляется к стоянке такси
за углом. Именно так; провожать себя Крупнякову она не разрешит. Деловых
знакомиц не провожают, пусть думают, что они по делу заскочили, вот только
цветы обнаруживали не обычные свойства ее визита к Крупнякову, правда
спасал час визита, всего три, день в разгаре. Лифт спустился и скрипом
тяжелых пружин амортизаторов напомнил о себе.
Крупняков не изменился: распахнул дверь в проволочной сетке с
величественностью дворецкого, пропускающего гостей в тронную залу.
В лифте многозначительно оглядел Наташу Аркадьеву и почудилось, что
Крупняков вознамерился поцеловать ее прямо в исцарапанной гвоздями кабине,
его мощное тело стало клониться к ней, но Крупняков лишь пощекотал себе
нос гвоздичными головками и мечтательно закатил глаза:
- Отменное мясцо! А?..
Меж передними верхними зубами Крупнякова красовалась широкая щель.
Наверное, такие же щели у него и меж другими зубами, думала Аркадьева и в
них сейчас упрятались кусочки отменного мясца. Губы ее тронула усмешка.
Брезгливости Крупняков не углядел, а саму усмешку перевел в ранг ласковой
улыбки, истолковав к своей пользе: нравлюсь ей все же. Соки, напитывающие
его полнокровную натуру вскипели, выдав бурление красными пятнами на щеках
и шее.
Переступив порог квартиры, Аркадьева замерла: знала, что часто штурм
начинают прямо в прихожей, пытаясь подстегнуть себя и выдать отсутствие
страстей за их взрыв, но Крупняков помог ей снять легкое пальто и за руку
повел в гостиную, с накрытым заранее кофейным столом.
Значит, не сомневался, что приму приглашение. Аркадьева села, красиво
вытянув ноги и отметив, что Крупняков слишком быстро отвел взгляд от
приютившего ее дивана.
Да он смущается!
Стало смешно, и еще она подумала, что крупные мужчины теряются чаще
мелких: мелкие сжились, смирились с неказистостью и давно похоронили
смущение, иначе не проживешь, а вальяжные великаны, вроде Крупнякова,
нередко мнутся и не знают, как подступиться, будто малые дети.
Крупняков вынимал старое серебро: ковшик для сливок, сахарницу,
фруктовые ножи, щипцы для кускового сахара, которыми никто ни разу не
пользовался, но которые и впрямь украшали стол; каждая вещь находила свое
место мгновенно и свидетельствовала, что Крупняков учинял подобную
сервировку сотни раз.
- Не хочу кофе, - Аркадьева нарочито медленно встала, нарочито
медленно прошла мимо Крупнякова, едва задев его бедром, взяла вазу,
наполнила на кухне водой, вернулась, расставляя в воде гвоздики и любовно
отводя одну головку от другой.
Нежелание гостьи пить кофе повергло Крупнякова в смятение, сценарий
рушился и перестроиться на ходу хозяин апартаментов, похоже, не успевал.
- Может выпьем? - Неуверенно предложил Крупняков.
- Не хочу...
- Что ж тогда? - Мощные руки разъехались в жесте недоумения.
Аркадьева видела, что Крупняков хочет приблизиться к ней и не
решается. Еще бы! Она не из дурочек, что он таскает отовсюду, этих
полу-студенток, полумолодых специалистов, изнывающих от скуки и
непроясненности перспектив, вбивших в голову, что Крупняков живописец или
композитор, или кто-нибудь другой из безбрежного мира неподдельного
искусства.
Решив, что Крупняков получит свое, Аркадьева не отказала себе в
удовольствии издевки: злость свою оправдывала тончайшими унижениями из
тех, что ей приходилось переживать, сгибаясь перед сильными мира сего и, в
особенности, их женами; Аркадьева ненавидела более удачливых, чем муж;
судьбу таких, как муж, решали - поедет, не поедет; другие же решали сами,
стоит ли им ехать, когда и куда и на сколько, такие люди заставляли
Аркадьеву испытывать страх; роль веселой говоруньи с каждым годом давалась
все труднее, и если промашки артистизма раньше восполнялись внешностью, то
сейчас, уже предощущая увядание, Аркадьева металась, выбирая маску,
обещавшую обеспечить, и дальше безбедное житье. Театр выездных не прощал
ошибок и любая неверная реплика могла стать гибельной. Аркадьева ушла в
себя, и Крупняков возликовал: женщина прислушивается к внутренним голосам,
нашептывающим о Крупнякове разное, но по большей части привлекательное и
сейчас пытается разобраться и вычленить важное, именно то, из-за чего она
согласилась после недвусмысленно обильного обеда нанести ему визит.
Крупняков застыл посреди комнаты, как макет человека в натуральную
величину, как робот, из которого вынули моторчик или обеспечили приводы,
руки и ноги нелепо напряжены, глаза вперены в красивую женщину, которая
умолкла так внезапно, не хочет ни пить, ни есть и вообще не ясно, чего
добивается. Крупняков подумал, что, быть может, Аркадьева гневается из-за
сделки с машиной, но сегодня машина не всплыла ни разу и вообще деловых
разговоров не вели и всем поведением Аркадьева показала, что сейчас для
нее Крупяков мужчина и только мужчина, и все, что связывало их раньше -
дела, купля-продажа, клиенты, разделы сфер влияния, рынки сбыта, - все это
ушло, выпало за пределы сегодняшнего дня и ни на что не повлияет.
Аркадьева видела краем глаза кровать, где ее намереваются любить и
пыль в углублениях резных ножек и застывшие пятна, - то ли варенья, то ли
ликера, который Крупняков глотал прямо в кровати - на светлом ковре и еще
она видела давно немытые окна, выглядывающие из-под тяжелых и также
наевшихся досыта пылью штор, и трещины на потолке и подтеки по углам; и
фигура владельца квартиры из нелепой превращалась в жалкую, смехотворную,
постыдно пыльную внутри, как зевы бронзовых подсвечников в углах спальни.
Причуды воображения: Наташа одновременно с крупняковской квартирой
видела мужа, суетящегося в аэропорту, его переговоры с таможенниками, его
руку, размахивающую белыми листками деклараций, и каменное лицо молодого
пограничника в будке паспортного контроля, и уходящий к самолету
коридор-шланг, выплескивающий чету Шпындро в иной мир и... вместо люка в
самолет, из которого выглядывало бы намазанное лицо стюардессы, Аркадьева
упиралась глазами в приглушенных тонов чужую спальню, полную застывших
шепотов и стонов, и вещей, переходивших из рук в руки под шуршание денег -
и все это оказывается предваряло таинство любви.
Аркадьева переставила вазу гвоздик с мраморного столика на середину
кофейного, жест ее будто вырвал Крупнякова из оцепенения, он приблизился,
обнял женщину за талию: Крупняков жарко дышал, тепло его тела накатывало
парными волнами, глаза Крупнякова избегали глаз Аркадьевой, руки, имитируя
ласки, вяло шевелились, как плавники: эти прикосновения вернули Аркадьеву
к реальности, вырвали из мира выездных с их символикой и неоднозначностью,
с десятилетиями выработанными ритуалами, приближавшими их к религиозной
секте; она имела в виду не случайно выехавших раз в жизни или два, а тех,
для кого поездки стали способом существования: предки китов из воды вышли
на сушу, на суше стали млекопитающими и снова вернулись в воду; выездные
начали, как все, и после долгих десятилетий эволюции превратились в особый
подвид, также разнящийся от всех прочих, как кит - млекопитающее - от
мыши.
Аркадьева тихо дышала, пестуя пустоту в себе: ни приязни, ни
антипатии к перекупщику антиквариата не испытывала - ничего - и это было
лучше, чем отвращение, и она боялась, что при шатком балансе взаимности,
воцарившейся на крупняковском диване, мгновенно может вспыхнуть
раздражение.
Крупняков по воле божьей, по наитию не пережимал, ждал терпеливо, не
допуская ложных шагов и тем приближая неизбежное.
Аркадьева глянула на часы - половина четвертого, время летело, час,
другой и муж вернется домой, - суббота, жены нет, лишнее, тянуть глупо,
она откинулась на спинку дивана и сбросила туфли легким, едва уловимым
движением.
Боже, как все просто, пронеслось в мозгу Крупнякова, упрятанном под
сводом мощного гривастого черепа.

Колодец попросил довезти его до станционной площади: если в
магазинных угодьях оставалась без его надзора Притыка, Александр
Прокофьевич Мордасов не находил себе место, будто оставил окоп на
танкоопасном направлении.
Комиссионный стараниями Колодца работал, как отлаженная машина; стены
в дранке, запыленные оконца, обшарпанные прилавки, давно немытые плафоны,
свесившиеся с испещренного трещинами потолка еще в начале пятидесятых
годов скрывали мощное стальное сердце динамо-машины, стараниями Колодца
преобразовывающей его энергию и сметливость в деньги. Таких, как Шпындро,
к Колодцу наезжало немало и он умудрялся разводить их так же легко, как
опытный диспетчер составы на забитой станции: каждый выездной всовывался в
каморку Мордасова один и в одиночестве исчезал, рискуя наскочить разве что
на Туза треф, докладывающего о житье-бытье запойного мордасовского
воинства или на Стручка, тайно стучавшего на Туза треф к вящему
удовлетворению Колодца, понимающего, что все поставлено профессионально:
безнадзорных подчиненных не имеется.
Сейчас Колодец изучал изрытый черными точками угрей затылок Филина
цвета побуревшего граната. Над воротом пиджака Филина торчала засаленная
петля вешалки, из чего следовало, что дома за Филиным не следили, при
неловком движении качнувшегося к рулю беломорника Мордасов различил
лопнувший под мышкой рукав и, в жизни не видев жену Филина и его дочерей и
его дома, удостоверился, что годы заката Филин проживет без ласки и
участия близких.
Шпындро принюхивался к смеси запахов в салоне - дух рассола,
переслоенного горлодером Филина - прикидывал, исчезнет ли смрад через день
или два или кислым привкусом зависнет над подголовниками на неделю. Машина
катила медленно, будто скорый его покупатель-литовец, спеленутый
Крупняковым, притаился под заросшим акациями забором и укоризненно
наблюдал за продвижением намеченного к продаже авто по ухабам и рытвинам
улиц, ведущих к обиталищу Мордасова.
Перед Настурцией на прилавке лежала раскрытая пудреница - в зеркале
отражалось тонкое лицо с синевой под глазами и синими же глазами, будто
принадлежавшими девочке пяти лет, невинными и готовыми полыхнуть восторгом
в любой миг. Настурция растягивала губы, показывая зубы и чуть поворачивая
голову, прикидывая, ровно ли лежит помада.
Пыль клубилась над площадью и петрушечные и укропные ряды,
составленные из грубо сколоченных ящиков, уныло серели перед такими же
серыми женщинами без возраста в одеждах различных, но безцветьем и
безликостью напоминающих униформу.
Краем глаза Настурция видела часть площади; дверь в ресторан, дверную
ручку, обмотанную тряпкой на месте уже многолетней выбоины в пластмассе;
Стручка, привалившегося к облупленному бронзовому монументу тощего
пионера, состоящего почти целиком из галстука, явно тяжелого для тонких
ножек дитя и утягивающего отрока к постаменту с надписью "Юность - наша
надежда".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38