– Так чего же вы ждете? – спокойно спросил премьер-министр.
Штайнер поднял маузер, шторы на стеклянной двери дернулись, и на террасу выскочил Кейн, яростно стреляя на ходу. Первая пуля попала Штайнеру в правое плечо, развернув его, вторая попала в сердце, мгновенно убив, и перекинула через балюстраду.
В следующее мгновение на террасе появился Конкоран с револьвером в руке, а в темном саду спешно собирались рейнджеры и выстраивались полукругом. Штайнер лежал, освещенный светом, падавшим из открытого окна. На его шее виднелся «Рыцарский крест», в руке все еще был крепко зажат маузер.
– Странно, – сказал премьер-министр, – он колебался, держа палец на спусковом крючке. Интересно, почему?
– Возможно, сэр, в нем заговорила американская кровь, – ответил Гарри Кейн.
Последнее слово осталось за премьер-министром:
– Что ни говори, он был прекрасным солдатом и храбрым человеком. Позаботьтесь о нем, майор.
Он повернулся и вошел в дом.
Глава 20
Прошел почти год с того дня, как я сделал свое поразительное открытие на кладбище церкви Святой Марии и Всех Святых. И вот я вернулся в Стадли Констабл, на этот раз по приглашению отца Филиппа Верекера. Принял меня молодой священник, говоривший с ирландским акцентом.
Верекер сидел в кресле в своем кабинете перед ярким огнем. Колени его были обернуты пледом. По всему было видно умирающий человек. Кожа на лице натянулась так, что выступили кости, глаза были полны боли.
– Как хорошо, что вы приехали, – произнес он.
– Мне очень жаль, что я вижу вас больным, – сказал я.
– У меня рак желудка. Ничего не поделаешь. Епископ был так добр, что разрешил мне умереть здесь и прислал отца Доминиана помогать мне исполнять обязанности в церкви, но за вами я послал не поэтому. Я слышал, у вас был напряженный год.
– Не понимаю, – сказал я. – Когда я был здесь в прошлый раз, вы ничего мне не рассказали. Просто выгнали меня.
– На самом деле все очень просто. Многие годы я сам знал только часть этой истории. И вдруг обнаружил, что охвачен страстным любопытством узнать остальное, пока не слишком поздно.
И я рассказал ему все, потому что действительно не было причины не рассказывать. К тому моменту, когда я закончил рассказ, на траве за окнами лежали тени, а в комнате было полутемно.
– Поразительно, – произнес он, – как, скажите на милость, удалось вам все это узнать?
– Не из официальных источников, поверьте мне. Из разговоров с людьми, теми, кто еще жив и не хочет молчать. Самой большой удачей было разрешение прочитать очень подробный дневник, который вел человек, ответственный за организацию всей операции, – полковник Макс Радл. Его вдова еще жива, она в Баварии. Теперь мне бы хотелось узнать, что здесь произошло потом.
– Здесь из соображений безопасности полностью запретили упоминать это дело. С каждым жителем деревни беседовали представители разведки и госбезопасности. Был пущен в ход закон об охране государственных секретов. Хотя на самом деле необходимости в этом не было. Здесь своеобразный народ. Сплоченный в несчастье, враждебный к чужим, как вы видели. Они считают это дело своим и ничьим больше.
– И еще Сеймур.
– Точно. Вы знаете, что он погиб в феврале?
– Нет.
– Возвращался пьяным из Холта. Съехал на своем фургоне с прибрежной дороги в болото и утонул.
– А что с ним было после того дела?
– Его тихонько убрали. Провел восемнадцать лет в сумасшедшем доме, а когда ослабили законы о душевнобольных, вышел.
– Но как люди терпели его присутствие?
– Он был в родстве по крайней мере с половиной семейств в округе. Бетти, жена Джорджа Уайльда, была его сестрой.
– Господи боже мой, – сказал я, – а я и не подозревал.
– В каком-то смысле молчание все эти годы было своего рода защитой для Сеймура.
– Есть и другое объяснение, – сказал я. – Отсвет ужасной вещи, которую он сотворил в тот вечер, как бы падал на всех. Лучше было это скрывать, чем обнародовать.
– И это тоже.
– А могильная плита?
– Военные инженеры, которых прислали сюда расчистить деревню, восстановить разрушенное и так далее, положили все тела в общую могилу на кладбище. Конечно же без плиты, и нам велели ничего не менять.
– Но вы решили по-другому?
– Не только я. Все мы. Пропаганда военного времени была вредной, хотя и необходимой. Во всех фильмах о войне, которые мы видели, в каждой книге, которую читали, в каждой газете изображали среднего немецкого солдата беспощадным, зверским, варваром, но эти люди не все были такими. Грэм Уайльд жив и по сей день. Сюзан Тернер вышла замуж и имеет троих детей – вы помните, что один из людей Штайнера пожертвовал жизнью, спасая ее. И вспомните, ведь Штайнер выпустил людей из церкви.
– Значит, решили воздвигнуть тайный памятник?
– Правильно. Сделать это было достаточно просто. Старый Тед Тернер был каменотесом, мастером по могильным плитам. Я освятил плиту во время специального богослужения, а затем мы скрыли ее от посторонних глаз, как вы знаете. Этот Престон там тоже, но на плите не отмечен.
– И все были согласны?
Отец Верекер ухитрился улыбнуться своей редкой легкой улыбкой.
– Если хотите, это было вроде личного покаяния. Танец на могиле, как сказал Штайнер, и он был прав. Я его тогда ненавидел. Мог бы сам его убить.
– Почему? – спросил я. – Из-за того, что немецкая пуля искалечила вас?
– Я притворялся, что это так, пока однажды не встал на колени и не попросил Бога помочь мне признаться в истинной причине.
– Джоанна Грей? – осторожно спросил я.
Лицо Верекера находилось в тени, и мне не видно было его выражения.
– Мне более привычно выслушивать исповеди, – продолжал Верекер, – чем самому исповедоваться, но да, вы правы. Я боготворил Джоанну Грей. Нет, не в глупом поверхностном сексуальном смысле. Для меня она была самой замечательной женщиной, которую я когда-либо встречал. Не могу даже описать тот удар, который я испытал, когда узнал, кто же она на самом деле.
– И в какой-то мере вы обвиняли Штайнера?
– Я думаю, психологически так это и было. – Он вздохнул. – Сколько было вам лет в 1943 году? Двенадцать, тринадцать? Вы помните это время?
– Не очень-то, во всяком случае, не в том смысле, как вы это представляете.
– Люди устали, потому что войне, казалось, не будет конца. Можете ли вы представить себе тот страшный удар по самолюбию страны, если бы история о Штайнере и его людях и о том, что здесь произошло, стала достоянием гласности? Что немецкие парашютисты смогли приземлиться в Англии. И чуть ли не похитить самого премьер-министра?
– Могло бы кончиться нажатием курка, что снесло бы премьер-министру голову.
Отец Верекер кивнул.
– Вы все-таки хотите опубликовать?
– Не вижу причины не делать этого.
– Этого же ведь не случилось. Плиты больше нет, и кто может сказать, что она была? А вы нашли хоть один официальный документ, который подтверждал бы хоть часть этой истории?
– Нет, – радостно сказал я. – Но я говорил со множеством людей, и их рассказы составили весьма убедительную картину.
– Такой бы она и была, – он слабо улыбнулся, – если бы вы не упустили одного очень важного момента.
– И что же это такое?
– Посмотрите любую книгу по истории войны и проверьте, где был Уинстон Черчилль в указанный уик-энд.
– Ладно, – сказал я. – Скажите мне.
– Готовился отплыть на корабле «Ренаун» на Тегеранскую конференцию. Затем по дороге он посетил Алжир, где наградил генералов Эйзенхауэра и Александера особыми лентами за операции в Северной Африке, а семнадцатого ноября прибыл на Мальту, насколько я помню.
Мы помолчали в тишине, и я спросил:
– Кто он?
– Его звали Джордж Говард Фостер, известный среди своих коллег как «Великий Фостер».
– Профессия?
– Актер, мистер Хиггинс. Фостер был актером мюзик-холла, имитатором. Война была его спасением.
– То есть как?
– Он не только достаточно хорошо подражал премьер-министру. Он даже был на него похож. После Дюнкерка он начал создавать специальную сценку, своего рода апофеоз представления. Я не могу предложить вам ничего, кроме крови, пота и слез. Мы будем с ними сражаться на берегу.Публика была в восторге.
– И разведка приглашала его?
– В особых случаях. Если премьер-министр в разгар подводной войны собирался посетить район военных действий, полезно было публично объявить, что он в другом месте. – Он улыбнулся. – В ту ночь он играл, как никогда в жизни. Все верили, конечно, что это он. Правду знал только Конкоран.
– Так, – сказал я, – а где Фостер сейчас?
– Убит вместе с другими ста восьмью жертвами, когда бомба попала в маленький театрик в Айлингтоне в феврале 1944 г. Так что видите, все было зря. Ничего не было. И это гораздо лучше для всех.
У него начался приступ кашля, который сотрясал все тело. Открылась дверь, и вошла монахиня. Она наклонилась над ним и что-то прошептала. Мне он сказал:
– Простите, сегодня был долгий день. Думаю, мне надо отдохнуть. Спасибо за приезд и за рассказ о тех моментах, которых я не знал.
Он снова начал кашлять, поэтому я вышел как можно быстрее. До дверей меня вежливо проводил отец Доминиан. На ступеньках я дал ему свою визитную карточку.
– Если ему станет хуже. – Я колебался. – Ну, вы понимаете? Буду очень признателен, если получу от вас весточку.
Я закурил и облокотился на каменный забор кладбища у калитки. Конечно, я проверю факты, но Верекер говорил правду. У меня не было ни тени сомнения. А что это меняет? Я посмотрел на паперть, где в тот вечер стоял Штайнер, ведя переговоры с Гарри Кейном, и подумал о нем, стоящем на террасе в Мелтам Хаузе. Я подумал о финальном, смертельном для него колебании. И даже если бы он нажал курок, это все равно ничего не изменило бы.
Вот вам ирония судьбы, как сказал бы Девлин. Мне почти слышался его смех. Ну ладно, в конце концов нет слов, которые я мог бы найти, чтобы сказать лучше, чем человек, так блестяще сыгравший в ту роковую ночь свою собственную роль.
Что ни говори, он был прекрасным солдатом и храбрым человеком. На этом и закончим. Я повернулся и ушел в дождь.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46