Ее вертолеты видели нашу башню, и переговоры летчиков были нам слышны.
Теперь мой друг решил приехать туда с той стороны, откуда взлетали эти
вертолеты.
Это была хорошая идея, и мы все-таки решили выпить - хотя бы за это.
Потом он рассказывал мне о своих дочерях. Перед юбилеем победы во второй
мировой войне британцы показывали телесериал, и один из фильмов был про
Сталинград.
- Я люблю свою жену, - говорил мой друг, - но все же она и девочки не вполне
понимают, что это такое было - Сталинград, Ленинград, Курская дуга. Они еще
считают, что 125 грамм пайка - нечто вроде рекорда из Гиннесса... Жена моя
плакала, но сердце мое неспокойно. Сумеют ли они понять нас...
Я слушал его, и мое сердце тоже было неспокойно, но я не стал говорить ему
об этом.
- Как звали твоего деда? - спросил я. - Того, что сгорел в танке тогда, в
сорок первом?
- Николай Иванович, а что?
- Так, интересно, я хотел бы это запомнить. Почему-то каждое событие мне
кажется важным, будто упустишь имя или цвет волос, и потом не сумеешь
составить общей картины. Вот он погиб и даже не знал, чем война закончилась.
А может, верил, что погибает в самом конце войны и к середине августа немцев
разобьют.
Я говорил серьезно и знал при этом, что среди танкистов всегда было мало
раненых, потому что танкисты не успевали вылезти из своих машин, а дед моего
друга сгорел в своем танке в июле сорок первого. Он сгорел в одной из тех
коробок, которые вспыхивали, как факел, после очереди крупнокалиберного
пулемета.
Ни я, ни мой друг никогда не узнаем о том, как это случилось. Его дед был
командиром бригады - но это был смятый немецким наступлением июль сорок
первого года, дольше которого он не прожил.
Нас, как всегда, объединяла общая беда, нас объединяла война, и это стало не
фактом, а обстоятельством русской истории навечно. Война и беда начинались
на буквы, стоящие рядом. Наблюдение это было не очень существенным, но эти
две вещи, два состояния жизни шли рука об руку, как подружки на прогулке.
Потом мы перевели разговор на работу и, выйдя на улицу, уже обсуждали опять
на те же Zдhlungsfдhig и die Rьckzдhlung.
Прощаясь, я на правах знатока посоветовал ему ехать от Касселя на Трефурт,
да, впрочем, он и без меня прекрасно знал свой маршрут.
Над нами между тем телевизор показывал старика. Этот старик-мусульманин,
похожий на моего старика, молился, видать, за своего убитого сына, лежавшего
рядом, а над ним заходила в боевой разворот вертушка. Порывы ветра дергали
старика за бороду, но что ему до войны на всем свете, когда здесь, на
вершине холма, рядом с тем, что было его домом, лежит мертвый сын.
Все сводилось к определенным типам, и типы эти были немногочисленны. Старик,
женщина, друг и враг, хоть все они были с разными именами.
В середине этого был я. И я был частью каждого из них.
Я посмотрел на то, как он садится в машину, и отвернулся, а потом подошел к
автомату. Автомат хрюкнул, принимая в себя тяжелую монету в пять марок, и
сплюнул мне на ладонь пачку сигарет. Напрасно я много курю, надо с этим
заканчивать, хотя бы из финансовых соображений, успел я подумать, отправляя
сигарету в рот.
Сидя в пустом вагоне Deutsche Bahn, я думал: "Отчего наше братство всегда
братство по оружию?".
Даже знаменитая строка русской литературы - "Die erste Kolonne marschiert...
Die zweite Kolonne marschiert... Die dritte Kolonne marschiert..." была нами
переделана, скажем так - "Die erste Panzer Kolonne marschiert nach..." ну,
скажем, "nach Kassel" и казалась современной, а на самом деле была
бессмысленной, как любое военное противостояние.
В Штутгарте, куда я приехал, шел дождь.
В славном городе Штутгарте, затянутом сеткой зимнего дождя, неподалеку от
Кенигштрассе шумела барахолка. Был конец недели, и оттого там топтался
народ, много людей. Продавали на барахолке тряпочки, не годные к
употреблению, порнографические журналы издания 1965 года и потускневшие
мельхиоровые ложки.
Стояли там и крепкие рижские ребята. Товар у них был особый - ордена и
медали. Лежала у них под стеклом звездочка - орден Красной Звезды, хороший
боевой орден. Стоил он тридцать марок, иначе говоря, шесть пачек сигарет.
На мгновенье мне показалось, что это мой орден, тот, украденный из школьной
мастерской, и я еле подавил в себе желание сверить номера. Но нет, это была,
конечно, чужая звездочка.
И я снова вспомнил своего дружка, что получил этот орден посмертно, и
другого, который получил просто смерть, без всяких орденов.
Человечек в долгополой шинели и красноармейской шапке держал наперевес
винтовку с примкнутым штыком. Казалось, что он двигался на восток, стремясь
вырваться за пределы серебряной подковы, в которую он был заключен, и
отправлялся на Родину.
И орден этот был красив особой красотой, красотой ушедшего мира.
А рядом, среди юбилейных медалей, был придавлен стеклышком орден Александра
Невского. Человек в шлеме, в отличие от красноармейца, хмуро смотрел с него
на запад, на федеральные здания земли Баден-Вюртенберг. Орден этот особый,
не очень известный, всего им награждено тысяч сорок человек, по статуту - от
командира взвода до командира дивизии.
Мне понравился этот князь, оказавшийся в чужой стране, хотя, по сути, это
был не князь, а народный артист СССР Черкасов. Никто не знает, как выглядел
князь, и можно быть уверенным только в форме его шлема. Можно придумывать за
него мотивы поступков и политических решений, потому что никто не знал, как
все произошло на самом деле. Можно было придумывать за него хитрые
политические ходы, потому что в воображаемом князе мне больше всего
нравились малые потери личного состава во время Невской битвы.
Но я возвращался к Ане, и по мере приближения к дому слова "личный состав",
"взвод" и "дивизия" испарялись из моего лексикона. Только старики могут
вспоминать о войне как о лучшем в прожитой жизни. Не мне глумиться над ними,
людьми одной со мной крови, и все же мой путь иной. Нужно жить, а не
умирать, а жить войной нельзя.
Я возвращался домой.
Однажды мне пришел факс от Иткина. Работа снова отрывала меня от Анны, но
про себя я думал, что надо же и честь знать, нечего бездельничать, все же
деньги платят мне именно за работу, а не за романтические размышления. Иткин
просил встретить какого-то командировочного, проезжающего из Австрии в
Мюнхен, и довезти его до Берлина.
Я ненавидел командировочных и туристов, которые табуном бегут по немецким
магазинам, с дробным топотом окружают прилавки распродаж, а вот, кстати, и
распродажа, две недели сниженных цен, и потянулись сюда желающие купить
европейское барахло подешевле. Они были людьми из анекдотов: одни - сорящие
деньгами, подобно арабским шейхам, другие - отключающие своими
кипятильниками свет в целых кварталах. Не было у меня никаких прав
раздражаться на этих людей, сам я, как халявщик, паразитируя на знании
языков, сидел в центре Европы и ходил в эти магазины за всякой дребеденью. И
все же я представлял, как придется мне показывать командировочному человеку
магазины, в которых стесняются покупать что-либо даже турки-гастарбайтеры. Я
представлял себе даже его облик - немолодого затюканного дядьки, которому
жена вырезала из картона свой след, чтобы он совал его в иностранные
ботинки, примеряя. Командировочный человек с ногой своей жены в кармане.
Такой дядька мне даже понравился, вызвал в глубине моей души
безотчетно-дружеские чувства.
Может, он почти старик, конечно, не такой старик, которого я оставил в
Москве, но уже не просто немолодой, а старый человек, которого зачем-то
курирует наша фирма. И тогда я буду ходить с этим стариком, наверняка
воевавшим, по той земле, до которой он не доехал на танке. Вряд ли, впрочем,
он будет танкистом, скорее он окажется минометчиком, как тот безвестный
старик, с которым я познакомился в Крыму давным-давно. Главное, он будет
один и не с кем ему будет перекрикиваться о размерах лифчиков, не будет он
бежать, сметая на пути покупателей, к соотечественникам. Я переведу ему
каждую вывеску.
А командировочный оказался сухощавым украинским парнем, не знавшим ни слова
по-немецки. Не мое дело было спрашивать, кто он и что ему нужно в Берлине.
Уже одно было хорошо, что он не был похож на обычного командировочного и не
интересовался магазинами.
Впрочем, мы разговорились, когда он попросил проявить обычную фотопленку
"Кодак" - объясниться с девушкой в магазине он не мог. И из случайных слов,
оговорок я понял, что маршрут его был иным, и начинался он на той земле, где
теперь воюют. И еще я понял, что профессией худощавого была именно война.
Получив пленку и фото, он задумчиво просмотрел ее, перетасовал фотографии и
вместе с частью уже отпечатанных где-то снимков попросил отправить их во
Львов. Видимо, он ехал куда-то еще и, из благоразумия, не хотел их забирать
с собой. На них был берег моря, худощавый человек, только что вылезший из
воды, он же на фоне каких-то построек, на вершине какой-то горы и рядом с
белым джипом. Это были обычные фотографии, которые во множестве производят
на свет аппараты всех туристов и командировочных, так же не отличимые одна
от другой, как канувшие в Лету фотографии у знамени части отличников боевой
и политической подготовки.
Зато на других снимках украинец был с автоматом, и, хотя я увидел знакомый
рожок-магазин, я понял, что это румынский автомат Калашникова, он был с
двумя ручками - спереди и сзади рожка, а рядом стояли люди с другим оружием,
один даже с гранатометом. Но на вывеске булочной за ними была знакомая
кириллица.
Все перепуталось в мире, и я, потеряв чутье на своих и чужих, никак не мог
понять, за кого воевал этот фальшивый командировочный.
А на другом снимке я увидел силуэт человека, показавшийся мне знакомым. Лица
его не было видно, и узнать человека лишь по его широкой спине я не смог.
Это мог быть кто угодно - даже мой одноклассник, голубоглазый крымский
свистулечник, или даже Чашин, про которого я давно забыл. Люди на этой
фотографии сидели за столом, замерли со стаканами в руках, у одного висело
на вилке что-то длинное, изогнувшееся земляным червяком. Фотография была
настоящей застольной фотографией. Таких снимков тоже множество, если не
считать отсутствия женщин за этим столом. Поэтому я отогнал мысль о знакомом
незнакомце и продолжал поить своего протеже немецкой водкой.
Мы говорили о чем-то, и я ловил себя на мысли о том, как мало мы отличаемся
от тех, кто беззвучно чокался на глянцевой бумаге, лежащей в кармане его
куртки.
Внезапно командировочный замкнулся и стал совершенно отчужденным, точно так
же, как замыкались и уходили в себя маленькие корейские офицеры в прежней
моей жизни.
Зачем этот парень таскает с собой фотографии - вряд ли он занимается чем-то
серьезным. Профессионал не будет возить с собой такую память. Это
одноразовый мальчик, мальчик немедленного применения, и если не избавится по
крайней мере от привычки часто фотографироваться, то вряд ли проживет долго.
Он уснул на заднем сиденье, мирно свернувшись калачиком, когда утром я повез
его в Берлин на малой скорости. Я ехал не больше пятидесяти километров в
час, и несколько раз полицейские останавливали меня, чтобы понять, не пьян
ли я.
А в Берлине первое, что я увидел на Александерплац, был пьяный русский
нищий, певший про бродягу, что бежал с каторги. В руках у нищего была
детская электрическая гармоника.
Это не было похоже на уличную музыку, которую я так любил.
Это вызывало чувство стыда.
Командировочный исчез у меня из машины вместе со своей сумкой, когда я пошел
к телефону, чтобы в очередной раз позвонить Ане. Но, в конце концов, что мне
было до него, когда вместо автоответчика я слышал голос живого человека? Я
глядел на окошечко телефона, в котором жидкие кристаллы безжалостно отмеряли
время моего разговора. Мне надо было думать о карточке, которую я втыкал в
этот автомат, а не об искателе удачи, едущем куда-то по своим надобностям.
Ну его, дурака.
Нужно было лишь слушать голос в трубке и глядеть по сторонам.
Казалось, что все монументальные здания, за исключением Рейхстага, остались
в восточной части города.
Разворачиваясь на городских улицах, медленно двигаясь в пригородах бывшего
Западного Берлина, я совсем забыл об украинце.
Западный Берлин, в который мне не было раньше хода, казался тихим, состоящим
из одних пригородов.
Вот в одном из парков, мимо которого я медленно ехал, человек вел на поводке
свинью. Вернее, не свинью, а маленького поросенка. Прогуливали поросенка -
вот это надо было запомнить. Про это можно было рассказать Ане или запомнить
просто так, без предназначения.
С помощью Ани я узнал и других людей. Эти ее знакомые не отпускали мне
комплиментов в том смысле, что я умею торговаться с голландцами, а значит,
умею вести дела. От таких я узнавал, что французы оплачивают что-то за сто
восемьдесят дней, а за литье нужно платить треть при заказе, треть при
контракте, а оставшуюся треть - при отгрузке. Эти случайные следствия ее
работы не мешали, не раздражали пустой тратой времени, для чего-то они были
нужны мне как свидетелю. Итак, я узнал и других ее знакомых.
Происходили и иные разговоры, не отменяя тех, сплетаясь с ними, как
музыкальные темы, в единую мелодию.
Как-то, раньше обычного сбежав с работы, мы пришли в гости. Это была не
квартира, это было что-то среднее между мастерской и кафе.
Там везде висели японские гравюры - вернее, конечно, копии, изображавшие
маски актеров. Актеры играли только бровями и губами, выворачивали кисти
рук. На пути от прихожей в комнаты на стенах совершался легкий переход из
мужчины в женщину.
Актеры совершали этот переход, поднимая брови и кривя губы, а под гравюрами
сидели томные люди, в глазах которых читалась ностальгия по 68-му году. Это
были сплошь мальчики и девочки, ровесников своих я не видел. Опять я был
среди тех, кто был младше меня, но теперь не печалился об этом, а сравнивал
- ту молодежь с этой, студентов, что ловили вместе со мной мидий и курили на
лестнице, с мальчиками и девочками, курившими на стилизованных циновках, в
придуманном японском заповеднике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19