Это напоминало странную игру в шахматы с самим собой.
Но вскоре пришлось снова ехать, и мы слушали в автобусе разговоры девочек,
которые наперебой кричали друг другу о том, за что их послали в Артек - за
народные танцы, за олимпиаду по украинской словесности, за ботанический
кружок, за первое место в неизвестном соревновании.
Наши пути разошлись, и я остался жить в Симферополе. Жил я у старого друга в
его новокупленной квартире, а квартира его была набита теми вещами, которые
обычно служат свидетельством достатка.
Бегал по комнатам старший сын, а младший, сморщенный и угрюмый, лежал на
руках матери. Сначала я бесцельно ходил по городу - все как-то не удавалось,
не придумывалось занятие. А когда я решил разведать новый путь вдоль реки,
ко мне прицепилась ничейная дворовая собака, цапнув за ногу.
Впрочем, на своем пути я видел много интересного. Пришел при мне в один
магазин бандит. Это был настоящий мелкий бандит, с килограммовой золотой
цепью на шее, с золотым же крестом, короткостриженый, почти бритоголовый.
И он с любой своей стороны был похож на овал.
Он пришел, и, раскачиваясь на носках, говорил:
- Вот, мой братан купил у вас на прошлой неделе стиральную машину... Вот
эта, вот "Bosch", она круче будет, круче?!. А то я куплю...
Через несколько дней все снова наладилось.
Я придумывал, сочинял другой мир, и в нем - другую жизнь.
Какая это работа, разве это можно назвать работой? Это было воспоминание,
искаженное временем, то состояние, в котором вспоминается больше, чем было
на самом деле.
Мой герой, городской мальчик, выбегал ночью на улицу. Там, в скудном свете
фонарей, двигались танки. Был давний год, и, хотя перед мальчиком
перемещались странные, неведомые ему, мальчику, машины - огромные,
приземистые, с диковинными толстыми пушками, лежащими на броне, я знал, чем
кончится эта история, но отрезвление разгадки меня занимало гораздо меньше,
чем процесс восстанавливания несуществующего мира.
Зеленое бронированное зверье, фыркая, ползло не мимо меня, а мимо мальчика.
Одних монстров сменяли другие - юркие и быстрые, с узкими гусеницами.
Асфальт превращался в белый порошок, и мой мальчик ощущал на своих губах
запах этой асфальтовой пыли, гари и чада двигателей.
Время от времени, возвращаясь в летнюю реальность, я обнаруживал себя то у
берега городской реки, то в открытом городском кафе. Я сидел там и наблюдал,
как разгорается урна у входа - столика через три от меня. В этом кафе,
отвлекшись от своих черновиков, я начал письмо в Германию. Я писал женщине,
в реальности существования которой уже начинал сомневаться, о странных своих
философских мыслях, а вовсе не о том, о чем следовало бы написать.
"Анна, - писал я, - я много думаю о зле. Зло вездесуще, оно похоже на
загадочную жидкость теплород. Зло живет по своим законам, возникает из
ничего и никогда не исчезает бесследно. Неизвестно, как с ним бороться, а
бороться с ним нужно, потому что, когда его скапливается слишком много в
одном месте, люди начинают обижать друг друга, бить или просто убивать..." Я
писал очевидные вещи, которые до меня повторяли сотни людей, но ведь должен
кто-то был повторить это сейчас.
Время шло, писание мое подходило к концу, урна потухла, и прилетели осы. Тем
летом я понял, какое бедствие осы для пьющих сладкие и терпкие вина юга.
И еще я завел привычку бывать в другом кафе, оно работало дольше, и там, за
железным забором, как в клетке, сидели крепкие мужики, игравшие в нарды.
Я сидел и смотрел на этих мужиков - в расстегнутых рубашках, с седым мехом
на груди.
Все они были одинаковые, будто близнецы, и счет в игре у них тоже шел
одинаково - полтора миллиона сюда, а еще половина - туда.
Я разглядывал игроков в нарды и вспоминал довоенный Сухуми, где на
набережной видел таких же мужиков, даже, казалось, в таких же рубашках.
Спокойные и внушительные люди, они сидели за столиками и пили кофе. Кофе
этот был похож на черную сметану, он лился в чашки медленно, был вязок и
плотен. Эти самодостаточные и уверенные в себе жители южного города, не
знающего войны, время от времени включались в разговор, поднимались, исчезая
на час или два, но снова возвращаясь, снова говорили о чем-то своем. Запах
кофе плыл по набережной, смешивался с запахом моря, жареного мяса,
смешивался с музыкой открытого сухумского кафе, смешивался с цветом и звуком
Сухуми. Длился день южного города...
Крепкие мужчины, сидевшие у берега Салгира, вызывали поэтому во мне радость.
Мне нравилось смотреть на них, и я получал от этого почти физиологическое
удовольствие.
Был уже вечер, появились на дорожках незагорелые местные девушки в коротких
платьях, безжалостно накрашенные и крепко надушенные.
Патруль сгонял последних отпущенных в увольнение солдат. У этих солдат, да и
у самих патрульных был врезан в кокарду синий кружок с трезубцем.
Я писал в этом кафе о том, что за это время в осмысленности своей жизни
недалеко ушел от московских посиделок. Даже пластмассовые столики и стулья
здесь не отличались от тех, что стоят на московских улицах.
И так же, как в Москве, а может, и еще сильнее стреляли в этом городе,
взрывали какие-то рестораны.
Шла неясная угрюмая возня, такая же, как идет везде, только здесь более
активная. Эта дележка с оружием в руках была более кровавой и более далекой
от меня. Мои друзья, впрочем, говорили о происходящем: "Наша война".
Вот играющие в нарды были ближе, и убогая кошка, бродившая под столами, была
мне ближе чужой жизни с чужими деньгами.
В этой жизни и мятых деньгах не было интереса - что я, журналист, что ли.
Я думал о том, что все же нужно было бы съездить за какую-нибудь границу,
поглядеть на места поближе и подешевле - попить кофе где-нибудь в Кракове
или пройтись по улицам Иерусалима, навестить потолстевших одноклассников. Я
не нужен теперь этому государству, и мне это можно.
Потом я пересел за своим столиком по-другому и принялся под стук бросаемых
костей рассматривать другую половину сидящих.
Там появились и сели за столик милиционеры в штатском, столь очевидные, что
стоило бы им пришить на свои легкие рубашки с коротким рукавом синие погоны.
Это были особые, южные менты, подтянутые и загорелые, видимо, в капитанских
чинах. Они были участниками "нашей войны", но я не знал, с какой стороны.
Могли бы быть с любой, тем более что сторон в частной локальной войне было
явно больше двух.
Капитаны пили кофе, для них наступило пока перемирие.
Наконец я опять приехал в Коктебель и еще раз убедился, что возвращение в
прежние места тревожно.
Комнаты в Коктебеле стоили дорого, слишком дорого, даже для меня; и чтобы
хватило денег, я устроился лесником в заповедник. Меня поселили, накормили и
дали удостоверение на чужую фамилию. С фотографии в нем глядело очкастое
лицо школьного зубрилы.
На следующий день в заповеднике начался лесной пожар. Сильный ветер раздувал
пламя, и оттого тушить горящую траву и кустарник было страшно - огонь
внезапно поворачивал на меня, и становилось нечем дышать.
Это была маленькая местная война, и в ней я чувствовал себя как дома.
Я и новые мои товарищи бегали по склону, вооруженные палками, похожими на
грабли. Вместо зубьев к ним были прибиты обрезки автомобильных камер.
Этими хлопушками нужно было сбивать пламя. Потом приехала пожарная машина.
Лесники принялись набирать в ней воду в странные огнетушители, похожие на
детские брызгалки, поливать из них дымящуюся землю.
Пожар умирал, и наконец я понял, что можно возвращаться к лагерю. После
этого события я окончательно подружился с лесниками.
На изгибе холма стоял покосившийся стол с грибком, будто унесенный с детской
площадки. Когда солнце уходило, я усаживался за этим столом и нервно щелкал
ручкой.
Моему герою снова снился странный сон.
Это было действительно странное видение - люди, спускающиеся с горы,
усталые, чуть запыхавшиеся, с пылью на военной форме и оружии.
Он видел их сверху, со склона, через дверь какого-то глиняного дома.
Там, в помещении с низким потолком, пахло горячим жиром, кровью - с
ободранной шкуры, дымом и особенным, странным запахом - от людей.
Они в чаду и полумраке сидели кружком. Падали на них отсветы огня, освещая
поросшие черным волосом лица и животы, выглядывавшие в прорехи и разрезы
одежды.
Клокотало варево, вздыхали кони за стеной...
А я сидел под детским грибком, ощущая наступающую прохладу.
Наваливалась темнота, и это было время прогулок по набережной, вина
"Совиньон" в розлив и шашлычного дыма. Леснику не нужно было платить за
жилье, и у меня в бюджете образовались невиданные деньги - стопка украинских
карбованцев со многими нулями. Я придумывал, на что можно истратить этот
миллион, а на что - тот.
Лесники-добровольцы были художниками. По вечерам они появлялись на
набережной со своими акварелями, зарабатывая в несколько вечеров на свою
зимнюю симферопольскую жизнь.
Я же слонялся без дела. Один из лесников был седобородый старик, продававший
курортникам глиняные свистульки.
Однажды мы сидели с ним вдвоем на обрывистом берегу. Он разоткровенничался
отчего-то и между делом предложил для сохранности заповедника публично
вешать нарушителей, ставя виселицы у дорог.
Я посмотрел ему в глаза. Они были серьезны. Ни тени смеха не было в этих
ярко-голубых глазах.
После службы я спускался в поселок и ходил в гости, сидел за столиками
открытых кафе.
Наступило полнолуние, и возвращаться домой приходилось по холмам, которые
были залиты слепящим белым светом. Бредя по этой дороге, я думал о
жестокости людей, о людях, которые ставят виселицы у дорог, и людях, которые
рубят головы, и тех людях, которые этого не делают - пока. Не делают из-за
того, что пока это не принято.
Но потом мне стало неинтересно жить среди холмов.
Кого я хотел найти на берегу моря? Зачем меня потянуло сюда?
Этого я не знал. Та, кого я искал, жила совсем в другой стороне.
Я задержался на неделю, хотя в Москве меня ждала работа. С удивлением узнал,
что меня еще не уволили из конторы. Мысленно я давно простился с этим местом
и очень удивился тому, что меня вежливо пригласили в кабинет хозяина.
Мысли мои все равно были далеко.
Выяснилось, что дела фирмы стали донельзя хороши, а также, что я на хорошем
счету.
Из Европы шло оборудование, но для того, чтобы шелестеть иностранными
бумагами, наняли специальную девушку - мне в помощь.
Она была аккуратной, исполнительной и очень красивой. Мы пили с ней кофе,
сидя в нашей комнате. Однажды она призналась, что меня хотят послать куда-то
в чужую страну. Это была новость, но я остался спокоен - внешне.
Лучше не ожидать перемен - они придут сами.
Девушка была моей подчиненной лишь по форме, у нас установились странные
отношения старшего и младшего, только иногда я задерживал руку на ее плече
чуть дольше, чем это было необходимо.
Иногда, полуобернувшись, когда ее тело еще было обращено к конторской
технике, а голова поворачивалась на скрип двери, в секунду этого медленного
движения моя новая подчиненная напоминала Анну. Виной тому были этот поворот
головы да схожая прическа.
Иногда девушку подвозил к нашему подъезду хмурый овальный человек, а иногда
она приезжала на этой машине сама. Я не понимал, зачем девушка пошла служить
моему хозяину, ее явно содержали, в разных смыслах этого слова. Какое мне
дело до ее ухажеров и родителей, а до ее денег тем более. Загадочнее,
например, история с моей работой. Мне вот тоже платят, а я не могу понять,
за что. Я не знаю даже, чем собственно занимается контора, в которой я
проработал полгода. Думая об этом, приходилось отвлекаться от воспоминаний,
отвлекаться от случайного сходства одной женщины с другой, поэтому случайная
или почти случайная задержка руки на чужом плече была единственной
вольностью, которую я себе позволял, осознавая, что это действительно
вольность.
У девушки из офиса была тайна, а у меня никакой тайны не было - я опять
перекладывал бумаги и изредка тупо смотрел в черное окошко компьютера, где
мне сообщали: "Гарри Ган уходит в отпуск 26 августа. Возвращается 3 октября
утром. Во время его отсутствия обращаться к такому-то, а по срочным вопросам
- к такому-то". Работяга этот Гарри Ган, думал я, а у меня теперь вся жизнь
- сплошной отпуск.
Лето умирало. Перед смертью оно завалило московские улицы арбузами.
Появились на улицах загорелые женщины, вернее, их стало больше, и это
создавало атмосферу праздника.
Однажды, уже вечером, не поздним, но ощутимым, мы с моей подчиненной вышли с
работы вместе и, говоря ни о чем, подошли к ее автомобилю. Сопровождающего
не было.
- Дайте подержаться за настоящую машину, - попросил я.
Девушка передала мне ключи, и я сам открыл дверцу. С минуту я изучал приборы
на щитке, пошуровал ногами, пока девушка забиралась через другую дверь, и
попробовал стартовать. Однако одна педаль не поддавалась, я никак не мог
вдавить ее, пока не наклонился и не увидел, что эта педаль была всего лишь
фальшивым выступом - машина, набитая электроникой, не нуждалась в ней, но
хитроумные автостроители сделали зачем-то на ее месте выступ.
Девушка засмеялась, поняв, в чем дело, а мне стало до слез, совершенно
по-детски обидно. Вещь, которая должна быть ручной, как зонтик, не
подчинялась. Да и зонтика, впрочем, у меня не было.
Сдержавшись, я тронул машину и медленно, мучительно медленно развернулся
перед офисом и включился в плотный вечерний поток Варшавского шоссе.
Мы ехали по городу мимо светящихся окон, мимо светящихся малиновых буковок
метрополитена, ехали на окраину и, как я понимал, к ней.
Впереди сияла полная луна, идеально круглая, будто вычерченная циркулем.
Дорога вдруг ухнула в огромный овраг, потом снова взобралась на гору, и в
этот момент я понял, что не разучился водить, я понял, что все это
доставляет мне удовольствие - вне зависимости от цели поездки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19