— Есть убитые и раненые. Пока не знаю, сколько. В 1-м бараке погибло несколько человек. Повреждены арсенал и вещевой склад. — Он с опаской огляделся вокруг. — Нам нужно кое-что спрятать. Может быть, только до вечера. Нам кое-что перепало. Жаль, времени было маловато. Каких-нибудь несколько минут, пока не вернулись эсэсовцы.
— Давай сюда, — быстро проговорил Бергер.
Они встали вплотную друг к другу. Левинский сунул Бергеру увесистый сверток.
— Из склада с оружием, — шепнул он. — Спрячь его в своем углу. У меня есть еще один. Мы спрячем его в дыре под койкой 509-го. Кто там теперь спит?
— Агасфер, Карел и Лебенталь.
— Ладно… — Левинский все еще сопел от возбуждения. — Сработали они быстро. Сразу бросились туда, как только взорвалась бомба. Стену оружейного склада пробило, а эсэсовцев не было. Когда они вернулись, наших уже и след простыл. Они стащили еще кое-что. Но это мы спрячем в тифозном бараке. Равномерное распределение риска, понимаешь? Вернеровский принцип.
— А эсэсовцам не бросится в глаза, что чего-то не достает?
— Может быть. Поэтому мы и решили ничего не оставлять в рабочем лагере. Мы взяли не так уж много, а кроме того — там сейчас сам черт ногу сломит. Может, они и не заметят ничего. Мы даже попробовали поджечь арсенал.
— Вы недурно поработали… — сказал Бергер.
Левинский кивнул.
— Счастливый день. Пошли, надо это незаметно спрятать. Здесь никто ничего не подозревает… Уже совсем светло. Мы не могли взять больше — эсэсовцы быстро вернулись. Они думали, что ограждение накрылось. Стреляли по всем, кто им попадался на дороге. Боялись побега. Сейчас уже успокоились. Увидели, что колючая проволока в порядке. Наше счастье, что рабочие команды сегодня задержали! А иначе — «опасность побега ввиду сильного тумана». Могли бы спокойно угробить наших лучших людей. Сейчас, наверное, будет поверка. Пошли, покажешь, куда это засунуть.
Через час вышло солнце. Небо было ласковым и синим, последние клочья тумана рассеялись. Влажные и помолодевшие, словно только что из купели, поблескивали первым зеленоватым пушком поля, расчерченные кое-где вереницами деревьев.
После обеда в 22-м блоке уже знали: двадцать семь заключенных застрелены во время и после бомбежки, двенадцать погибли в 1-м бараке, и двадцать восемь получили ранения от осколков; погибли одиннадцать эсэсовцев, в том числе и Биркхойер из гестапо; погиб Хандке. И еще два человека из барака Левинского.
Пришел 509-й.
— А как с бумагой, которую ты дал Хандке? О швейцарских франках?.. — спросил Бергер. — Что, если ее найдут среди его вещей? И она попадет в гестапо? Об этом мы не подумали!
— Подумали, — спокойно произнес 509-й и достал из кармана лист бумаги. — Левинский все знал. Он-то и подумал об этом. Он взял вещи Хандке. Один надежный капо стащил их для него, сразу же, как только прикончили Хандке.
— Хорошо. Разорви ее! Левинский сегодня — просто молодчина! — Бергер с облегчением вздохнул. — Наконец-то хоть немного покоя. Я надеюсь.
— Может быть… Все зависит от того, кто будет новым старостой блока.
Над лагерем вдруг появилась стая ласточек. Они долго кружили на большой высоте, потом медленно по спирали, стали снижаться и вскоре уже носились с пронзительными криками над польскими бараками. Их синие, блестящие крылья почти касались крыш.
— В первый раз я вижу здесь птиц! — сказал Агасфер.
— Они ищут место для гнезд, — рассудил Бухер.
— Здесь?.. — Лебенталь презрительно заблеял.
— Колоколен у них теперь нет.
Дым над городом немного рассеялся.
— И в самом деле, — заметил Зульцбахер. — Последняя башня рухнула.
— Здесь! — Лебенталь покачал головой, глядя на ласточек, которые с воплями кружили над бараками. — И для этого они прилетели из Америки! Сюда!
— В городе им не найти места, пока там горит.
Они посмотрели вниз.
— На что он стал похож!.. — прошептал Розен.
— Много их сейчас, наверное, горит, по всей стране… — вставил Агасфер.
— Да. Побольше и поважнее, чем этот. На что же тогда похожи они?..
— Бедная Германия… — вздохнул кто-то поблизости.
— Что?
— Бедная Германия.
— Люди добрые!.. — воскликнул Лебенталь. — Вы слышали?
День выдался теплый. Вечером они узнали, что крематорий тоже пострадал во время бомбежки: обрушилась часть окружающей его стены, и покосилась виселица. Но из трубы по-прежнему валил дым, словно ничего не произошло.
Небо затянуло облаками. Становилось душно. Малый лагерь оставили без ужина. В бараках было тихо. Те, кто мог двигаться, выбрались на воздух. Словно надеясь получить необходимые калории из этого тяжелого воздуха. Густые бледные тучи казались мешками, из которых вот-вот посыплется еда. Вернулся из разведки усталый Лебенталь. Он сообщил, что в рабочем лагере ужин получили всего четыре барака: якобы пострадал отдел продовольственного снабжения. Проверок в бараках не было. Видимо, эсэсовцы еще не заметили пропажи оружия.
Становилось все теплее. Город затаился в каком-то странном, шафранном свете. Солнце давно закатилось, но облака все еще светились изнутри бледной желтизной, которая словно и не собиралась гаснуть.
— Гроза будет, — сказал Бергер. Он лежал рядом с 509-м.
— Дай Бог, — отозвался 509-й.
Бергер посмотрел на него. Глаза его наполнились влагой. Он медленно повернул голову в сторону, и из рта у него вдруг хлынула кровь. Это произошло так неожиданно, так просто и так естественно, что до 509-го не сразу дошел смысл того, что он видел.
— Что такое? — выдохнул он, опомнившись. — Бергер! Бергер!
Бергер скорчился и полежал несколько секунд молча.
— Ничего, — ответил он, наконец.
— Это кровоизлияние?
— Нет.
— А что же тогда?
— Желудок.
— Желудок?
Бергер кивнул. Он выплюнул изо рта остатки крови.
— Ничего страшного, — прошептал он.
— Ничего себе — «ничего страшного»!.. Что мы должны делать? Скажи, мне что нам делать!
— Ничего. Мне надо просто полежать. Спокойно полежать.
— Может, нам отнести тебя в барак? Освободим для тебя кусок нар! Выбросим пару человек…
— Дай мне спокойно полежать.
509-го вдруг охватило отчаяние. Он столько раз видел, как умирают люди, и столько раз сам был на пороге смерти, что смерть одного человека, казалось, уже вряд ли сможет подействовать на него так, как когда-то прежде. Но на этот раз он почувствовал себя так, будто он никогда ничего такого не видел. Ему казалось, будто он теряет единственного и последнего друга своей жизни. Надежда оставила его сразу же. Бергер улыбнулся ему, повернув к нему свое покрытое потом лицо, но он уже мысленно видел его неподвижно лежащим рядом с другими трупами на краю цементной дорожки.
— У кого-нибудь еще наверняка найдется какая-нибудь еда! Или надо достать лекарство! Лебенталь!..
— Никакой еды, — прошептал Бергер. Он поднял руку и открыл глаза. — Поверь мне. Я скажу тебе, что мне понадобится. И когда. Сейчас пока ничего. Поверь мне. Это просто желудок. — Он опять закрыл глаза.
После сигнала «отбой» из барака вышел Левинский. Он присел рядом с 509-м.
— Почему ты, собственно, не в партии? — спросил он его.
509-й посмотрел на Бергера. Бергер дышал ровно.
— А почему это пришло тебе в голову именно сейчас?
— Просто мне жаль… Ты мог бы сейчас быть вместе с нами.
509-й знал, что имеет в виду Левинский. Коммунисты составляли в руководстве подпольного движения лагеря самую жизнеспособную, сплоченную и энергичную группу. Они, хотя и работали вместе с другими, никому не доверяли полностью и преследовали свои собственные цели. Они помогали в первую очередь своим людям.
— Ты мог бы пригодиться нам, — сказал Левинский. — Кем ты был раньше? Я имею в виду профессию.
— Редактором, — ответил 509-й и сам удивился, как странно прозвучало это слово.
— Редакторы нам очень даже нужны.
509-й промолчал. Он знал, что с коммунистом спорить так же бесполезно, как и с нацистом.
— Ты случайно не знаешь, кто у нас будет старостой блока? — спросил он через некоторое время.
— Знаю. Скорее всего кто-нибудь из наших. Во всяком случае, кто-нибудь из политических. У нас тоже новый староста. Наш человек.
— Значит, ты вернешься обратно?
— Через день или два. Но это не имеет отношение к старосте блока.
— А еще ты что-нибудь слышал?
Левинский испытующе посмотрел на 509-го. Потом придвинулся к нему поближе.
— Мы ожидаем передачи лагеря недели через две.
— Что?..
— Да. Через две недели.
— Ты хочешь сказать — освобождения?
— Освобождения и передачи лагеря в наши руки. Мы должны взять на себя руководство лагерем, когда уйдут эсэсовцы.
— Кто это — мы?
Левинский помедлил немного.
— Будущее руководство лагеря, — сказал он затем. — Оно должно быть. И оно уже формируется. Иначе начнется хаос. Мы должны быть готовы сразу же взяться за дело. Нельзя допустить, чтобы снабжение лагеря продовольствием было прервано — это самое главное. Продовольствие, снабжение и управление! Тысячи человек не могут так просто разойтись в разные стороны.
— Верно. Здесь многие вообще не могут ходить.
— Об этом тоже предстоит позаботиться. Врачи, медикаменты, транспорт, подвоз продуктов, реквизиция всего необходимого по деревням…
— И как вы все это собираетесь делать?
— Нам помогут, это ясно. Но мы должны сами все организовать. Англичане и американцы, которые нас освободят, — это боевые части. Они не готовы к тому, чтобы сразу же принять на себя руководство концентрационным лагерем. Это мы должны сделать сами. С их помощью, конечно.
На форе облачного неба 509-му был хорошо виден жесткий контур его круглой, массивной головы.
— Странно… — произнес он, глядя на этот контур. — Мы так уверенно рассчитываем на помощь врагов! А?..
— Я немного поспал, — сказал Бергер. — Теперь все в порядке. Это просто желудок и больше ничего.
— Ты болен, и никакой это не желудок, — возразил 509-й. — Я что-то не слышал, чтобы из-за желудка харкали кровью.
Бергер не слушал его. Он смотрел куда-то в ночь широко раскрытыми глазами.
— Я видел странный сон. Все было так отчетливо и правдоподобно. Я оперировал. Яркий свет…
— Левинский считает, что через две недели мы будем свободны, — произнес 509-й осторожно. — Они теперь регулярно слушают новости.
Бергер не шевелился. Казалось, будто он ничего не слышал.
— Я оперировал… — продолжал он. — Я уже приготовился сделать разрез. Резекция желудка. Я приготовился и вдруг почувствовал, что ничего не помню. Что я все забыл. Меня бросило в пот. Пациент лежит передо мной, без сознания, готовый к операции — а я ничего не помню. Я забыл эту операцию. Это было ужасно.
— Не думай об этом. Это был просто дурной сон. Чего мне здесь только не снилось! И чего нам только не будет сниться, когда мы выберемся отсюда!
509-й вдруг отчетливо ощутил запах яичницы глазуньи с салом. Он постарался тут же забыть об этом.
— Да… Не так уж все будет весело, — сказал он. — Это точно.
— Десять лет… — произнес Бергер, глядя в небо. — Десять лет как не бывало. Сгинули! Пропали! Десять лет не работал. До сих пор я не думал об этом. Я уже, наверное, почти все забыл. Я и сейчас не знаю толком, как делается эта операция. Не могу вспомнить. Первое время в лагере я по ночам мысленно оперировал. Чтобы не разучиться. Потом бросил. Может быть, я уже ничего не могу.
— Это просто так кажется. На самом деле это не забывается. Как языки или езда на велосипеде.
— Можно разучиться. Руки. Точность. Можно потерять уверенность. Или просто отстать — за десять лет столько воды утекло… Столько открытий. А я ничего об этом не знаю. Я только старел и терял силы.
— Странно, — проговорил 509-й. — Час назад я тоже случайно подумал о своей профессии. Левинский меня спросил. Он считает, что мы через две недели выйдем отсюда. Ты можешь себе такое представить?
Бергер задумчиво покачал головой.
— Куда девалось время? Оно было бесконечным. А теперь ты говоришь — две недели. И тут вдруг спрашиваешь себя: куда же ушли эти десять лет?
В долине пламенел догорающий город. Было по-прежнему душно, хотя уже наступила ночь. От земли поднимались испарения. Небо передергивали молнии. На горизонте зловеще сияли еще два зарева — далекие, разбомбленные города.
— Мне кажется, мы должны пока довольствоваться тем, что вообще способны думать о том, о чем мы сейчас думаем. А, Эфраим?
— Да. Ты прав.
— Мы ведь уже снова мыслим, как люди. И даже о том, что будет после лагеря. Когда мы еще могли это?.. Все остальное придет само.
Бергер кивнул.
— Даже если мне потом всю жизнь придется где-нибудь штопать чулки и носки — если я вылезу отсюда! Все равно!..
Небо разорвало на две части молнией, и лишь спустя несколько секунд откуда-то издалека послышался гром.
— Тебе лучше вернуться в барак, — сказал 509-й. — Ты можешь осторожно встать или ползти?
Гроза разразилась в одиннадцать часов. Молнии озарили небо, и на мгновение из мрака словно выпрыгнул бледный лунный ландшафт с кратерами и руинами разрушенного города. Бергер спал. 509-й сидел на пороге 22-го барака. Теперь, когда Хандке был мертв, он снова мог жить в своем блоке. Под курткой у него был спрятан наган с патронами. Он боялся, что если будет сильный дождь, дыру под нарами зальет и оружие выйдет из строя.
Но дождя в эту ночь почти не было. Гроза шла стороной, потом словно разделилась на части, и долгое время казалось, будто несколько великанов мечут друг в друга от горизонта к горизонту длинные сверкающие ножи. «Две недели…» — думал 509-й, глядя, как вспыхивает и гаснет пейзаж по ту сторону колючей проволоки. Ему казалось, будто он чем-то похож на тот, другой мир, который в последние дни незаметно подступал все ближе и ближе, как бы вырастая из безымянной, ничейной земли похороненных надежд, и который теперь приник к колючей проволоке, затаился и ждал, пропахший дождями и сыростью полей, разрушением и пожарами, но вместе с тем цветением и ростом, деревьями и травой. Он чувствовал, как молнии проходят через него, прежде чем осветить этот мир, и как одновременно с ними слабо проступает во тьме образ его потерянного прошлого, бледный, далекий, чужой и недосягаемый. Его знобило в эту теплую ночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50