— В бараке. Сами нашли себе места. И в темноте их уже оттуда не выкуришь. Придется, наверное, сегодня оставить все как есть.
Бергер взглянул на небо.
— Может, сегодня будет не так холодно. Сядем у стены, вплотную друг к другу. У нас есть три одеяла.
— Завтра все должно быть по-другому, — заявил 509-й. — В нашей секции не принято действовать нахрапом.
Они сидели у стены, тесно прижавшись друг к другу. Снаружи сегодня оказались почти все ветераны, даже Агасфер, Карел и «овчарка». Здесь же были Зульцбахер с Розеном и еще около десяти новеньких.
— Мне очень жаль, что так получилось, — сказал в ответ Зульцбахер.
— Ерунда. Ты за других не в ответе.
— Я могу подежурить внутри, — предложил Карел. — Сегодня ночью умрет шесть наших. Они лежат справа от двери. Когда они умрут, мы можем их вынести и по очереди спать на их местах.
— Как ты узнаешь в темноте, умерли они или нет?
— Очень просто. Если наклониться к лицу совсем близко, сразу услышишь — дышит или нет.
— Пока мы их вытаскиваем, их места уже сто раз займут, — возразил 509-й.
— Так я же и говорю! — увлеченно подхватил Карел. — Как только кто-нибудь умрет, я приду и скажу вам, и кто-нибудь из вас сразу же ляжет на его место, а его мы вынесем!
— Хорошо, Карел, — согласился Бергер, — подежурь.
Становилось все прохладнее. Из барака то и дело доносились какие-нибудь звуки: заключенные стонали, бормотали, испуганно вскрикивали во сне.
— Боже мой, — произнес Зульцбахер, обращаясь к 509-му. — какое счастье! Мы ведь думали, что это лагерь смерти. Хоть бы они не отправили нас дальше!..
509-й не отвечал. «Счастье… — повторил он мысленно. — А ведь действительно…»
— Расскажи, как вас гнали, — попросил через некоторое время Агасфер.
— Они расстреляли всех, кто не мог идти. Нас было три тысячи…
— Это мы знаем. Ты уже говорил это не раз.
— Да… — вяло подтвердил Зульцбахер.
— Что вы видели по дороге? — спросил 509-й. — Что делается в стране?
Зульцбахер задумался.
— Позавчера нам повезло — вечером было вдоволь воды, — произнес он, наконец. — Люди иногда давали нам что-нибудь. Иногда нет. Нас было слишком много.
— Один парень ночью принес нам четыре бутылки пива, — вставил Розен.
— Да я не это имею в виду! — нетерпеливо перебил их 509-й. — Как выглядят города? Разрушены?
— Мы шли не через города. Мы их всегда обходили.
— Ну хоть что-нибудь вы видели?..
Зульцбахер посмотрел на 509-го.
— Что можно увидеть, если ты еле ноги передвигаешь, а сзади стреляют?.. Поездов мы не видели.
— А почему ваш лагерь закрыли?
— Фронт был уже близко.
— Да?.. А еще что вы знаете о фронте? Ну говори же! Говори! Где находится Ломе? Сколько километров от Рейна? Далеко?
У Зульцбахера слипались глаза, он отчаянно боролся со сном.
— Да… Порядочно… Километров пятьдесят… а может, семьдесят… Завтра… поговорим… Спать… хочу… — голова его упала на грудь.
— Примерно семьдесят километров, — сказал Агасфер. — Я там был.
— Семьдесят? А отсюда? — 509-й принялся вычислять расстояние между их лагерем и Ломе. — Двести — двести пятьдесят…
Агасфер покачал головой:
— 509-й, ты все время думаешь о километрах… А ты хоть раз подумал о том, что они могут сделать с нами то же самое — лагерь закрыть, всех построить и по этапу… Только куда? А что будет с нами?.. Мы же не можем идти.
— Тем, кто не может идти — пуля в затылок!.. — встрепенувшись, выпалил Розен и в то же мгновенье опять заснул.
Все молчали. Так далеко в будущее они еще не заглядывали. Теперь оно само вдруг повисло над ними, словно жуткая, грозовая туча. 509-й неотрывно смотрел, как громоздятся друг на друга серебряные облака в темном небе. Потом перевел взгляд на тускло поблескивающую дорогу в долине. «Не надо было отдавать им баланду… — мелькнуло у него в мозгу. — Мы должны копить силы для марша, если погонят по этапу. Хотя — от одной миски баланды не разжиреешь; этих „калорий“ хватило бы на каких-нибудь пять минут ходьбы. А их гнали пять дней подряд…»
— Может, они не будут расстреливать тех, кто останется?.. — произнес он вслух.
— Конечно, нет, — лениво съязвил Агасфер. — Они выдадут им новую одежду, накормят их на прощанье мясом и помашут ручкой…
509-й посмотрел на него. Лицо старика оставалось невозмутимым. Его уже трудно было чем-нибудь испугать.
— Лебенталь идет, — сказал Бергер.
— Лео, ну что там слышно, в Большом лагере? — спросил 509-й Лебенталя, когда тот подсел к ним.
— Они хотят сбыть с рук как можно больше новеньких. Левинский узнал об этом от рыжего писаря. Как они их собираются «сбывать с рук», пока неизвестно. Ясно только, что они постараются это сделать как можно быстрее. Чтобы легче было списать трупы: «последствия длительного марша при переброске в другой лагерь» — и дело с концом.
Кто-то из вновь прибывших закричал во сне, всплеснув руками, и тут же вновь захрапел с широко открытым ртом.
— Так значит, в расход пойдут только новенькие, или?..
— Левинский и сам не знает. Но он велел передать, чтобы мы были осторожны.
— Да, нам надо быть осторожными. — 509-й помолчал немного. — Это значит, что мы должны держать язык за зубами. Он ведь это имеет в виду, а?
— Конечно. А что же еще?
— Если мы предупредим новеньких, они затаятся, — заявил Майер. — И если эсэсовцам понадобится определенное количество трупов, они не станут долго гоняться за новенькими, а сделают трупы из нас.
— Верно. — 509-й посмотрел на Зульцбахера, который спал, тяжело уронив голову на плечо Бухера. — Что будем делать? Помалкивать?
Это было тяжелое решение. Если эсэсовцы действительно устроят охоту на вновь прибывших и не наберут нужного количества жертв, они вполне могут наведаться в «отделение щадящего режима». Тем более что новенькие покрепче, чем обитатели Малого лагеря.
Они долго молчали.
— Какое нам до них дело? — сказал наконец Майер. — Мы должны в первую очередь думать о себе.
Бергер тер воспаленные глаза. 509-й теребил свою куртку. Агасфер повернулся к Майеру. В глазах его на секунду отразился бледный свет луны.
— Если нам нет дела до них, — сказал он, — то и до нас тоже никому нет дела.
Бергер поднял голову.
— Ты прав.
Агасфер не ответил. Он спокойно сидел у стены; его старый, высохший череп с глубоко запавшими глазами, казалось, знал что-то такое, чего не мог знать никто, кроме него.
— Мы скажем только этим двум, — кивнул Бергер на Зульцбахера и Розена. — А они пусть предупредят остальных, если захотят. Больше мы ничего сделать не можем. Мы ведь не знаем, что нас еще ждет.
Из барака вышел Карел.
— Один уже умер.
509-й поднялся.
— Давайте вынесем его. — Он повернулся к Агасферу. — Пошли с нами, старик. Ляжешь на его место.
Глава двенадцатая
Они построились по блокам на плацу Малого лагеря. Шарфюрер Ниманн невозмутимо покачивался на носках. Это был тридцатилетний светловолосый мужчина невоенной наружности в очках, с узким лицом, маленькими оттопыренными ушами и скошенным подбородком. Без мундира его можно было бы принять за мелкого служащего. Он и был им до того, как поступил на службу в СС и стал настоящим мужчиной.
— Внимание! — Голос у Ниманна был высокий, чуть придушенный. — Вновь прибывшие пять шагов вперед — марш!
— Осторожно! — пробормотал 509-й Зульцбахеру.
Перед Ниманном выросли две шеренги.
— Больные и нетрудоспособные — выйти из строя! — скомандовал он.
Шеренги ожили, чуть заметно зашевелились, но команду выполнять никто не торопился. В такие номера уже не верили; все были научены горьким опытом, своим и чужим.
— А ну живее! Кому к врачу или на перевязку — справа становись!
Несколько человек нерешительно вышли из строя и встали справа.
— Что у тебя? — спросил Ниманн у одного из них
— Растертые пятки и сломанный палец на ноге, господин шарфюрер.
— А у тебя?
— Двусторонняя паховая грыжа, господин шарфюрер.
Ниманн спросил еще несколько человек. Двоих отправил обратно. Это был обычный прием, к которому иногда прибегали, чтобы ввести заключенных в заблуждение, усыпить их бдительность. Подействовал он и на этот раз. Кучка больных, стоявших в стороне, стала увеличиваться. Ниманн деловито кивнул головой.
— У кого больное сердце, кто не годится для тяжелой работы, но может штопать носки и чинить обувь — выйти из строя!
Еще несколько человек пристроилось к кучке больных. Ниманн набрал уже около тридцати человек и понимал, что ему вряд ли удастся выманить еще кого-нибудь.
— А остальные, я вижу, в отличной форме! — пролаял он злобно. — Сейчас проверим! Напра-а-во! Бего-о-м марш!
Две шеренги, превратившись в колонну по два, побежали по кругу. Остальные стояли по стойке «смирно» и думали о том, что им тоже грозит опасность. Любого из них, кто, не выдержав долгого стояния в строю, свалится, Ниманн мог запросто забрать с собой, как довесок к полученному товару. Тем более что никто не знал его дальнейших планов. Возможно, он собирался проделать то же самое со старожилами.
Бегущие сделали уже шесть кругов. У них уже заплетались ноги. Однако они поняли, что их гоняли вокруг плаца вовсе не для того, чтобы установить степень их пригодности для тяжелых работ. Это были гонки за право на жизнь. Лица их заливал пот, а в глазах метался, словно огонь, отчаянный, безжалостный страх смерти, не инстинктивный, а осознанный, опирающийся на опыт; такой страх не способно испытывать ни одно живое существо, кроме человека.
Больные, которые сами вышли из строя, теперь тоже поняли, что происходит, и забеспокоились. Двое из них попытались пристроиться к бегущим. Ниманн заметил это.
— Назад! Назад, я сказал!
Но они не слушали его. Обезумев от страха, они бежали по кругу вместе со всеми. У обоих на ногах были деревянные башмаки, которые они, конечно, сразу же потеряли. Носков им вчера вечером не выдали, и теперь они бежали босиком, не обращая внимание на стертые до крови ноги. Ниманн следил за ними краем глаза. Некоторое время они беспрепятственно бежали вместе с остальными. Но как только на их искаженных лицах появилась жадная надежда, как только они подумали, что, может быть, им все-таки удастся перехитрить смерть, Ниманн сделал несколько шагов вперед и, когда они поравнялись с ним, подставил им ногу. Они со всего маху полетели на землю, попытались было подняться, но Ниманн двумя пинками опрокинул их на спину. Они ползком двинулись вслед бегущим.
— Встать! — крикнул Ниманн своим придушенным тенором. — Марш назад!
Все это время он стоял спиной к бараку 22. Карусель смерти продолжала кружиться. На земле уже лежало четыре человека. Двое из них потеряли сознание. На одном был гусарский мундир, на другом некое подобие обрезанного кафтана поверх дамской сорочки с дешевыми кружевами. Они получили все это вчера на вещевом складе. Капо, раздававший одежду из Освенцима, отнесся к своим обязанностям с юмором. Кроме «дамы» и «гусара», на плацу можно было насчитать еще с десяток заключенных, одетых, как на маскарад.
509-й заметил среди бегущих Розена. Тот ковылял согнувшись в самом хвосте колонны. Он уже еле переставлял ноги. 509-й видел, что он вот-вот свалится. «Тебя это не касается, понял? — сказал он сам себе. — Не смей делать глупостей! Каждый должен думать о себе». Колонна опять поравнялась с бараком. До него было всего лишь несколько метров. Розен бежал уже самым последним. 509-й взглянул на Ниманна, все еще стоявшего спиной к бараку, стрельнул глазами по сторонам. Никому из старост блоков не было до него никакого дела; все смотрели на тех двоих, которым Ниманн сделал подножку. Хандке даже шагнул вперед, вытянув шею. 509-й схватил Розена, тащившегося в этот момент мимо него на подгибающихся ногах, за руку, потянул его на себя и толкнул назад, в середину строя.
— Быстро! В барак! Спрячься!
Он еще несколько секунд слышал позади тяжелое дыхание Розена и видел краем глаза какое-то едва уловимое движение; затем все стихло. Ниманн ничего не заметил. Он так ни разу и не обернулся. Хандке тоже ничего не видел. 509-й знал, что дверь барака была открыта. Он надеялся, что Розен его понял. И еще он надеялся, что тот не выдаст его, если все-таки попадется. Он должен был сообразить, что ему это уже все равно не помогло бы. Ниманн до этого не пересчитал новеньких, и у Розена появился шанс спастись. 509-й только теперь почувствовал, что у него дрожат колени, а во рту все пересохло. В ушах зазвенела кровь.
Он осторожно покосился на Бергера. Бергер не сводил глаз с движущегося по кругу полуживого табуна, который уже заметно поредел. По его напряженному лицу 509-й понял, что он все видел.
— Он уже в бараке!.. — шепнул ему сзади Лебенталь.
Дрожь в коленях стала еще сильнее. Ему пришлось прислониться к Бухеру.
Повсюду валялись деревянные башмаки, которые вчера выдали многим из вновь прибывших. Они еще не успели к ним привыкнуть и сразу же растеряли их во время бега. Только двое все еще отчаянно клацали своими деревяшками по асфальту. Ниманн протирал стекла очков. Они запотел. От тепла, которое он испытывал, читая в глазах заключенных страх смерти, страх, неумолимо гнавший их вперед, придававший им силы, подымавший их с земли, когда они падали, толкавший их дальше. Он ощущал это тепло желудком и глазами. В первый раз он ощутил его, когда убил своего первого еврея. По правде сказать, он совсем этого не хотел. Это случилось как-то само собой. Всегда чем-то печально озабоченный, затурканный, он сначала даже испугался мысли о том, что ему надо ударить еврея. Но когда он увидел, как тот ползает на коленях и со слезами на глазах выпрашивает себе пощаду, он вдруг почувствовал, что за одно мгновение стал другим — сильным и могущественным; он почувствовал, как гудит в жилах кровь; горизонт отступил вдаль, разгромленная четырехкомнатная квартира мелкого еврейского конфекционера — замкнутый мещанский мирок, уставленный мебелью с зеленой репсовой обивкой — превратилась в дикую азиатскую пустыню времен Чингис-хана, а торговый служащий Ниманн стал вдруг господином над жизнью и смертью; в голову ударил дурман власти — безграничной власти! — и он все хмелел и хмелел от этого нового, неожиданного чувства, и сам не заметил, как нанес первый удар по мягкому, податливому черепу, покрытому скудными крашеными волосами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50