— Осторожно! — крикнул старший. — Еще нельзя! Это опасно!
Но руки продолжали скрести землю. Наконец, голову сзади оттащили от отверстия, и на ее месте появилась другая голова. Через несколько секунд исчезла и она. Люди, поддавшись начавшейся панике, ожесточенно боролись за место у крохотного окошка в свободу.
— Толкайте их обратно! Это же опасно! Нужно сначала расширить дыру! Толкайте их обратно!
Они заталкивали лица обратно, внутрь. Лица эти сопротивлялись и кусали их за пальцы. Они продолжали долбить цемент кирками. Они работали так, словно речь шла об их собственной жизни. Наконец, отверстие увеличилось настолько, что сквозь него мог протиснуться человек.
Это был крепкий мужчина. Левинский сразу же его узнал. Это был усатый владелец колониального магазина. Он пробился к отверстию и теперь изо всех сил, кряхтя и отдуваясь, старался пролезть через него. Его не пускал живот. Крики внутри становились все громче: он полностью заслонил собой свет. Сзади его пытались оттащить за ноги.
— Помогите! — стонал он высоким, свистящим голосом. — Помогите! Помогите мне выбраться отсюда!.. Выбраться!.. Я вам за это… я вам дам..
Его маленькие черные глазки грозили вылезти из орбит. Гитлеровские усики дрожали от напряжения.
— Помогите! Господа! Пожалуйста! Господа! — Он был похож на говорящего тюленя, зажатого между двумя льдинами.
Они подхватили его под мышки и вытащили наружу. Он упал, вскочил на ноги и умчался, не сказав ни слова. Они закрыли отверстие доской и расширили его. После этого они расступились, освобождая проход.
Из подвала один за другим полезли люди: женщины, дети, мужчины. Одни — суетливо, с бледными лицами, обливаясь потом, еще не веря в свое воскресение, другие — в истерике, крича, рыдая или осыпая все подряд проклятьями, и наконец те, кто не поддался панике, — медленно и безмолвно.
Они шли, карабкались или неслись мимо узников.
— «Господа», — прошептал Гольдштейн. — Вы слышали? «Пожалуйста, господа»! Он же обращался к нам…
Левинский кивнул.
— «Я вам дам», — передразнил он «тюленя» и прибавил от себя: — Шиш с маком. Удрал, как пес. — Он взглянул на Гольдштейна. — Что с тобой?
Гольдштейн прислонился к нему.
— Чудну! — пролепетал он, жадно хватая воздух ртом. — Вместо того, чтобы… они… освободили нас… мы… освобождаем… их…
Он захихикал и вдруг медленно повалился набок. Левинский с Вернером успели его подхватить и осторожно положили на кучу земли. Им нужно было ждать, пока не опустеет бомбоубежище.
Пленники с многолетним стажем неволи, они стояли и смотрели на спешивших мимо людей, которым пришлось стать пленниками всего на несколько часов. Левинскому пришло в голову, что они уже однажды видели нечто подобное — когда им по пути в лагерь попалась навстречу колонна беженцев. Из подвала выкарабкалась горничная в голубом платье в белый горошек. Отряхивая свои юбки, она улыбнулась Левинскому. Следом за ней наверх выбрался одноногий солдат. Он выпрямился, сунул костыли под мышки, козырнул заключенным и заковылял прочь. Одним из последних вышел старик. Длинные складки кожи придавали его лицу сходство с легавой собакой.
— Спасибо, — сказал он, окинув заключенных благодарным взглядом. — Там внизу еще есть люди. Их засыпало.
Медленно, по-стариковски тяжело, но с достоинством он стал подниматься наверх по скособоченной лестнице. Пропустив его, заключенные полезли в подвал.
Колонна возвращалась обратно в лагерь. Заключенные валились с ног от усталости. Мертвых и раненых несли на руках. Последний из тех четверых, которых накрыло стеной, тоже давно умер. В небе догорал пышный закат. Воздух был словно весь пропитан его сиянием, а небо на горизонте было такой неземной красоты, что казалось, время замерло и в этот миг на земле не может быть ни руин, ни смерти.
— Да, хороши герои, нечего сказать… — произнес Гольдштейн. Приступ его прошел. — Вкалываем, как проклятые, ради этих…
— Тебе нельзя больше ходить с нами на расчистку, — ответил ему Вернер. — Это же идиотизм! Ты доконаешь себя, и не помогут тебе никакие хитрости и уловки.
— А что мне еще остается? Торчать в лагере и ждать, пока меня выловят эсэсовцы?
— Надо придумать для тебя что-нибудь другое.
Гольдштейн устало усмехнулся.
— Ты хочешь сказать, что мое место давно уже в Малом лагере?
Вернер ничуть не смутился.
— А почему бы и нет? Во-первых, это надежнее, во-вторых, свой человек нам там очень пригодился бы.
К ним приблизился капо, пнувший 7105-го из-за собаки. Некоторое время он молча шагал рядом, потом вдруг сунул что-то 7105-му в руку и отстал. 7105-й раскрыл кулак.
— Сигарета… — произнес он удивленно.
— Я же говорю — они раскисли. Руины действуют им на нервы, — заявил Левинский. — Они уже думают о будущем.
Вернер кивнул.
— Боятся. Запомни этого капо. Может, он нам еще пригодится.
Они тащились дальше сквозь мягкий, ласковый свет.
— Город… — задумчиво проговорил Мюнцер спустя некоторое время. — Дома… Свободные люди. В каких-нибудь двух метрах от тебя… И уже начинает казаться, что и мы не такие уж подневольные.
7105-й тяжело поднял череп.
— Хотел бы я знать, что они о нас думают.
— А что они могут о нас думать? Одному Богу известно, что они вообще о нас знают. Да и сами-то они — не очень похожи на счастливцев.
— Сейчас-то не очень… — заметил 7105-й.
Никто не ответил. Начался самый тяжелый участок пути — дорога поползла вверх, на гору.
— Я бы с удовольствием прихватил собаку с собой, — сказал 7105-й.
— Хорошее получилось бы жаркое… — откликнулся Мюнцер. — Наверняка не меньше тридцати фунтов чистого мяса.
— Я имею в виду: не для того, чтобы съесть, а просто так…
Дальше на машине проехать было нельзя. Улицы повсюду пестрели завалами.
— Езжай обратно, Альфред, — сказал Нойбауер. — Жди у моего дома.
Он вышел из машины и отправился дальше пешком. Ему пришлось карабкаться через рухнувшую поперек улицы стену. Остальная часть здания почти не пострадала; стену просто сорвало, словно ветром занавес, и теперь квартиры лежали как на ладони. Между ними торчали голые спирали лестниц. На втором этаже красовалась, как на выставке, спальня, отделанная красным деревом. Две сдвинутые вместе кровати стояли на своих местах. Все в комнате осталось без изменений, не считая опрокинутого стула и разбитого зеркала. Этажом выше в чьей-то кухне была оторвана водопроводная труба. Вода текла по полу и, не встречая препятствий, каскадами устремлялась вниз, на улицу. Маленький искристый водопад. В гостиной стоял красный плюшевый диван; на стенах, оклеенных полосатыми обоями, висело вкривь и вкось несколько картин в золоченых рамах. На самом краю комнаты, там, где не было стены, стоял мужчина. Лицо его было в крови. Он не шевелился, уставившись неподвижным взглядом вниз. Позади него сновала взад и вперед женщина. Она лихорадочно набивала в два чемодана белье, маленькие подушечки и какие-то безделушки.
Груда обломков и камней под ногами Нойбауера вдруг зашевелилась. Он шагнул в сторону. Земля продолжала шевелиться. Он наклонился и стал расшвыривать в стороны камни. Через несколько минут показалась чья-то рука, покрытая толстым слоем серой пыли и похожая на усталую змею.
— Помогите! — закричал Нойбауер. — Здесь человек! Помогите!
Никто его не слышал. Он огляделся кругом. Улица была безлюдна.
— Помогите! — крикнул он стоявшему на втором этаже мужчине. Тот медленно отер кровь с лица, но не сдвинулся с места.
Отодвинув в сторону кусок земли, Нойбауер наткнулся на волосы. Он ухватился за них и попробовал приподнять голову. У него ничего не получилось.
— Альфред! — крикнул он, обернувшись назад.
Машины уже не было.
— Скоты!.. — вдруг неожиданно для самого себя рассвирепел Нойбауер. — Никогда их не дозовешься, когда нужно.
Он стал копать дальше. Пот катился с него градом. Он давно уже отвык от физического труда. «Полиция!… Спасательные команды! — думал он. — Где они все, это жулье?»
Он хотел отшвырнуть в сторону кусок ссохшегося раствора, но тот рассыпался у него в руке, и под ним он вдруг увидел то, что еще совсем недавно было человеческим лицом. Теперь это больше напоминало густую серую кашу. Нос был расплющен, глаз не было видно вообще — их скрывала известковая пыль; рот был полон земли и выкрошенных зубов. Это лицо было всего лишь серой маской с волосами, сквозь которую в нескольких местах просочилась кровь.
Желудок Нойбауера словно вдруг взорвался внутри. Не успел он опомниться, как уже блевал, согнувшись пополам. Весь его обед — копченая колбаса, картофель с кислой капустой, рисовый пудинг и кофе — оказался на земле, рядом с серой расплющенной маской. Он хватал рукой воздух в поисках чего-нибудь, на что можно было опереться, но вокруг ничего подходящего не было. Отвернувшись в сторону, он блевал и блевал и никак не мог остановиться.
— Что здесь случилось? — раздался сзади чей-то голос.
Это был какой-то мужчина с лопатой в руках. Нойбауер совсем не слышал его шагов. Вместо ответа он молча показал рукой на торчавшую из земли голову.
— Засыпало?
Голова шевельнулась. Одновременно пришла в движение и серая масса лица. Нойбауера опять начало выворачивать наизнанку. Он слишком плотно пообедал.
— Да он же задыхается! — воскликнул мужчина с лопатой и подскочил к торчавшей из земли голове. Он пошарил рукой по лицу, расчистил нос и поковырял пальцем там, где должен был быть рот.
Кровь вдруг пошла сильнее. Подступающая смерть на мгновенье оживила плоскую маску. Изо рта послышался хрип. Пальцы руки, похожей на усталую змею, заскребли землю, а голова с забитыми пылью глазницами задрожала. Внезапно дрожь прекратилась, и голова замерла. Мужчина с лопатой выпрямился.
— Помер, — сказал он и вытер испачканные руки желтой шелковой занавеской, торчавшей из обрушившегося окна. — Может, здесь еще есть люди?
— Я не знаю.
— Вы не из этого дома?
— Нет.
Мужчина кивнул в сторону мертвой головы.
— Родственник? Или знакомый?
— Нет.
Мужчина посмотрел на кислую капусту, колбасу, рис и картофель, перевел взгляд на Нойбауера и пожал плечами. Высокий эсэсовский чин, похоже, не произвел на него особого впечатления. А кроме того — это был и в самом деле слишком обильный обед для этого периода войны. Нойбауер покраснел. Резко повернувшись, он полез вниз по обломкам и кирпичам.
Ему понадобился почти час, чтобы добраться до Фридрихсаллее. Улица не пострадала во время бомбежек. Волнение его усиливалось. «Если дома первой поперечной улицы еще стоят, значит, и с моей торговой фирмой ничего не случилось», — загадал он. Дома стояли как ни в чем не бывало, целы и невредимы. На следующих двух улицах — тоже. «Попробуем еще разок, — подумал он. — Если на следующей улице два первых дома не пострадали, значит, и у меня все будет в порядке». Ему опять повезло: два дома стояли на своих местах; на месте третьего возвышалась груда развалин. Нойбауер сплюнул. В горле у него пересохло от пыли. Он уверенно повернул за угол, на Германн-Геринг-штрассе, и остановился.
Бомбы оставили после себя внушительный след. Верхних этажей его торгового дома как не бывало. Угол здания был оторван. Взрывной волной его отшвырнуло на противоположную сторону улицы, прямо в антикварный магазин. Посреди улицы, на уцелевшем клочке асфальта, одиноко сидел выброшенный из этой лавки взрывом бронзовый будда. Сложив руки на животе, святой со снисходительной улыбкой на губах смотрел поверх этих следов западного варварства в сторону развалин вокзала, словно ожидая некоего призрачного поезда, который увезет его назад, туда, где царят простые законы джунглей, — туда, где убивают, чтобы жить, а не живут, чтобы убивать.
В первое мгновение Нойбауером овладело глупое чувство, будто судьба самым бессовестным образом обманула его. На улицах, пересекающих Фридрихсалее, было все так, как он загадал, — и вдруг такой сюрприз! Он был разочарован и огорчен, как ребенок. Ему хотелось заплакать. Чтобы с ним — с ним! — такое случилось! Он окинул взглядом улицу. Несколько домов уцелело. «Почему не эти? — думал он. — Почему это должно было произойти именно со мной, настоящим патриотом, хорошим супругом, заботливым отцом?..»
Он обошел воронку, зиявшую посреди улицы. В отделе модного платья были разбиты все витрины. Повсюду, словно лед, сверкали осколки стекла. Они скрипели под сапогами. Табличка «Новая мода для немецкой женщины» болталась на одном гвозде. Он пригнул голову и шагнул через порог. В помещении пахло гарью, но огня он нигде не заметил. Куклы-манекены разлетелись по всему отделу. Их словно только что изнасиловала целая орда дикарей: одни лежали на спине: раскинув ноги, с задранными платьями, другие — на животе, с переломанными руками, выпятив восковые зады. На одной не было ничего, кроме перчаток; другая, с оторванной ногой, в шляпке с вуалью, стояла в углу. Все они улыбались, и это придавало им жутковато-непристойный вид.
«Конец, — думал Нойбауер. — Крышка. Все пропало. Интересно, что Сельма скажет теперь? Все-таки на свете нет справедливости». Он вернулся обратно на улицу и пошел вокруг здания. Повернув за угол, он увидел на противоположной стороне чью-то фигуру, которая при звуке его шагов вздрогнула, съежилась, а затем бросилась прочь.
— Стой! — крикнул Нойбауер. — Ни с места! Или буду стрелять!
Фигура замерла. Это был маленький помятый человечек.
— Ко мне!
Человечек робко, словно крадучись, приблизился. Нойбауер не сразу узнал его. Это был прежний владелец торговой фирмы.
— Бланк?.. — изумился Нойбауер. — Это вы?
— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер.
— Что вы здесь делаете?
— Простите, господин оберштурмбаннфюрер. Я… я…
— Перестаньте мямлить! Я вас спрашиваю, что вы здесь делаете?
Гипнотическое действие эсэсовского мундира на Бланка вернуло Нойбауеру его душевное равновесие и чувство превосходства.
— Я… я… — лепетал Бланк. — Я просто зашел сюда… чтобы… чтобы…
— Чтобы — что?
Бланк сделал беспомощный жест в сторону груды развалин.
— Чтобы порадоваться, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50