просто ей нужны деньги, потому что ее друг внезапно уехал в Ливерпуль по совершенно неотложному делу.И только после этих окончательных разъяснений с ее стороны и оплаты счета с моей стороны («Вы и без того достали бумажник, мой мальчик, и будет лучше, если вы теперь же дадите мне мои двадцать фунтов»), мы наконец покидаем кафе и выходим на воздух.Ее зовут Кейт, если верить официанту, который именно так обращался к ней с не весьма почтительной фамильярностью. Ее зовут Кейт, и живет она совсем рядом, точнее — в небольшой гостинице на другом конце улицы. По крайней мере, приводит она меня именно туда, и мы, транзитом миновав окошко администратора, поднимаемся на второй этаж и вступаем в комнату с плотно задернутыми шторами и запахом дешевого одеколона в спертом воздухе. Кейт поворачивает выключатель.Кровать! Наконец-то! Нетвердым шагом я подхожу к объекту моих мечтаний и блаженно вытягиваюсь на покрывале из искусственного шелка.— Вы могли бы по крайней мере разуться, мой мальчик, — замечает дама с поистине удивительной дотошностью, если принять во внимание, сколько она выпила.— Не будьте мелочны! — заявляю я.Подступающая дремота обволакивает меня туманом, мешая наблюдать в подробностях начавшийся стриптиз. Это, пожалуй, и к лучшему; увядшая плоть, открывшаяся под черным кружевным бельем, не особенно привлекательна.— Надеюсь, у вас нет каких-нибудь болезней… — доносится откуда-то издалека голос, нуждающийся в хорошей смазке.— Кейт… я хочу спать… — пытаюсь переменить тему я.— Я так и знала, что вы с извращениями, — с укором говорит Кейт. — Пока я раздевалась, глазели, а теперь — «хочу спать»…Да, я хочу спать. Но уснуть мне не удается. При ее последних словах в дверь, почему-то не запертую на ключ, врывается пара дюжих молодчиков.— А, стерва, — кричит один. — Погляди, Том! Погляди-ка, что вытворяет эта дрянь! Смотри, Том, и хорошенько запоминай!Хорошо, что дремота не успела одолеть меня. Я вскакиваю, но тут же снова падаю на кровать, наткнувшись на кулак разъяренного незнакомца.— Не трогай его, Питер, — несмело протестует Кейт. — Между нами нет ничего такого, чтобы…Слова моей полуголой защитницы, застывшей посреди комнаты, звучат неубедительно, да никто и не слушает ее. Питер нагибается к кровати, и мне удается лягнуть его прямо в лицо. Он машинально хватается за разбитые губы, а я в это время бью другой ногой его в живот. Легкое замешательство в лагере противника позволяет мне вскочить с негостеприимной кровати.Вскакиваю. И налетаю на кулак Тома. Массивный кулак, который отбрасывает меня к стене, где стоит стул. В следующую минуту стул ломается о голову Тома — увы, столь же твердую, как и его кулак. Том шатается, но не падает. Падаю я, от соприкосновения моего темени с неким твердым предметом — Питер снова вступил в строй.Воздержусь от дальнейших подробностей, чтобы не разжигать низкие страсти. Я несколько раз пытаюсь подняться с пола, но безуспешно: куда ни повернуть, меня ждет пинок. Кажется, последний из них был самым сильным и, наверное, угодил мне прямо в голову. Наверное. Точно сказать не могу, потому что теряю сознание.Понятия не имею, сколько времени прошло и что было со мной перед тем, как я пришел в себя. Мысль первая: если эта дикая боль — жизнь, то жить не стоит. Боль неравномерно распределяется по всему телу, но львиная доля ее приходится на голову.Мысль вторая: в комнате что-то очень холодно и здорово дует. Проходит немало времени, прежде чем я открываю глаза и вижу, что лежу на тротуаре, на неосвещенном участке улицы. Строго говоря, открываю я не глаза, а глаз — на большее я в эту минуту не способен.Мысль третья, самая неприятная (неприятности покрупнее жизнь всегда преподносит в конце, на десерт): когда я, подавляя страшную боль и с трудом стискивая зубы окровавленного рта, привожу в движение руки и проверяю содержимое карманов, оказывается, что они пусты. Пусты совершенно.Я снова опускаюсь на холодный тротуар, потому что нехитрые движения рук исчерпали все мои силы, потому что в голове у меня карусель, потому что последнее открытие обрушилось на меня как удар в солнечное сплетение. С десяти шагов расстояния и с трех метров высоты на тротуар безучастно льется свет уличного фонаря. Я лежу и смотрю на него сквозь полуоткрытые веки. Лучи флюоресцентного света кажутся мне огромными щупальцами отвратительного паука. Они неумолимо тянутся ко мне, чтобы обхватить и раздавить мое тело.Так — избитый до потери сознания, обобранный и лишенный каких бы то ни было документов — я начинаю новую жизнь на новом месте. 2 — Беднягу просто превратили в бифштекс, — будто сквозь сон слышу я высоко над собой страшно хриплый голос; можно подумать, что это Кейт, но голос мужской.— Ему теперь одна дорога — в морг, — говорит кто-то другой.— Надо бы убрать его отсюда, Ал, — заявляет первый. — Грешно оставлять человека на улице.— Пускай лежит, — отзывается второй. — Ему место в морге.— Нет, все-таки его надо забрать, — решает после паузы первый. — Отнесите его вниз и постарайтесь залатать.— Как скажете, мистер Дрейк, — соглашается второй.Не знаю, что такое это «вниз», но чувствую, как сильные руки без особого усилия берут меня в охапку, точно вязанку дров, и куда-то несут. Только дрова бесчувственны, а я от тряски снова теряю сознание в грубом объятии незнакомца.Дальнейшие мои ощущения представляют собой некое чередование мрака и света, причем минуты мрака куда желаннее: они несут забвение, в то время как минуты света полны жгучей боли. Боль эта, по-видимому, целебная, я чувствую, как кто-то промывает мне раны и накладывает повязки, но все равно это боль.Когда я окончательно прихожу в себя, уже стоит день. Не знаю, какой именно, но день, потому что сквозь окошечко под потолком в комнату падает широкий сноп света, совсем как свет проекционного аппарата в темном кинозале. Правда, помещение мало похоже на кинозал, если не считать полумрака. Скорее его можно принять за кладовку. Почти всю ее занимает пружинный матрац, на котором я лежу, и двое людей, склонившихся надо мной.Эта пара не похожа на братьев милосердия. Более того, вид у них, особенно если смотреть снизу с матраца, прямо-таки угрожающий. Они разного роста, но одинаково плечисты, у них одинаково низкие лбы и мощные челюсти, а две пары маленьких темных глаз смотрят на меня с одинаковым холодным любопытством.— Кажется, выплыл из ваксы, — констатирует тот, что повыше.— Значит, хватит ему валяться, — отзывается тот, что пониже. — Не то слишком разжиреет.— Пускай жиреет, Боб, — великодушно заявляет высокий. — Как бы ни разжирел, все равно ненадолго.— Нет, при таком режиме он и вовсе обленится, — возражает приземистый.Они еще немного спорят, поднимать меня с постели или дать разжиреть, но голоса их слабеют, и я опять погружаюсь в темноту и забвение, или, как здесь выражаются, в ваксу.Когда я вновь прихожу в себя, на улице опять стоит день, хоть непонятно, какой — тот самый или следующий. Наверное, все-таки следующий, потому что я уже могу открыть оба глаза, и боль утихла. Я один, и это тоже приятно. На полу рядом с матрацем стоит бутылка молока, оно помогает мне утолить и голод, и жажду, после чего я машинальным жестом курильщика лезу в карман пиджака, брошенного в изголовье, и только тут вспоминаю, что у меня нет не только сигарет, но и паспорта.«У нас здесь есть посольство», — не без гордости заявлял я недавно одной особе. Совершенно верно, посольство есть. Но я для него не существую. Я должен действовать сам — как могу, насколько могу и пока могу. На случай провала или смертельной опасности у меня есть лазейка, одна-единственная. Если, конечно, я смогу вовремя до нее добраться.А если и доберусь, так что? Вернусь домой и скажу: я отступил. Меня как следует вздули, и я спасовал. У меня стащили паспорт, и я спасовал.Дверь кладовки, которая служит мне больничной палатой, пронзительно скрипит. На пороге появляется рослый Ал.— А, вы изволили открыть глазки? В таком случае благоволите подняться, сэр. Если вы поклонник чистоты, можете ополоснуться, умывальник в коридоре. И поживее, вас ждет шеф.Я пробую встать и, к своему удивлению, действительно выпрямляюсь, хотя и не без труда. Это уже успех. Темный коридор слабо освещен мутной лампочкой, а над умывальником висит треснутое зеркало, и в этом неуместном предмете роскоши видна моя физиономия. Самое главное, что я могу себя узнать, и это еще один успех, тем более что паспорта у меня нет и сравнить изображение в зеркале не с чем. Я узнаю себя в основном по носу: каким-то чудом он почти не пострадал, хотя нос — наиболее уязвимое место; остальная часть картины состоит из ссадин, синяков и опухолей. Тяжелых повреждений не наблюдается.Вероятно, то же можно сказать и о других частях тела, несмотря на ощутимые боли. Раз руки слушаются и ноги держат, значит, еще поживем. Ободренный этой мыслью, я ополаскиваю лицо, вытираюсь тряпкой, висящей на гвозде рядом с умывальником, и в сопровождении рослого детины поднимаюсь по бетонной лестнице.— Продолжайте в том же духе, — приказывает Ал, когда я нерешительно останавливаюсь на площадке первого этажа.Я поднимаюсь на второй этаж.— Стойте здесь! Ждите!В узкой прихожей, освещенной старинной бронзовой люстрой, всего две двери. Ал приоткрывает одну из них, просовывает голову внутрь и что-то говорит. Потом распахивает дверь пошире и бросает мне:— Входите!Я вступаю в обширное помещение, уют которого не вяжется с убожеством лестницы и прихожей. Тяжелая викторианская мебель, диван и кресла, обитые плюшем табачного цвета, шелковые обои им в тон, огромный персидский ковер и прочее в этом роде. Однако меня интересуют не детали обстановки, а хозяин кабинета, который стоит возле мраморного камина, где пламенеют куски искусственного угля, — скучная пластмассовая имитация, подсвеченная изнутри обыкновенной лампочкой.Камин служит прекрасным дополнением к стоящему возле господину, или, если угодно, тот сам служит счастливым дополнением к камину. Его голова пылает жаром: рыжие со ржавчиной кудри, в которых белые нити, рыжие со ржавчиной лохматые бакенбарды и красное лицо, в середине которого кто-то приклеил небольшой, но уж вовсе алый уголек носа. На фоне этого знойного пейзажа резко выделяются холодной голубизной небольшие живые глазки, которые испытующе ощупывают меня.— Значит, вы все-таки воскресли! — заявляет этот человек, покончив с осмотром.Тон у него добродушный — настолько, насколько может быть добродушен львиный рык.— Кажется, это вас я должен благодарить.— Пожалуй. Хотя я не жажду благодарности. Надо сказать, из вас сделали хорошую отбивную.Очевидно, хозяин кабинета поддерживает свой накал довольно банальным горючим: он берет с письменного стола высокий хрустальный стакан, в который налито на два пальца золотистой жидкости, отпивает глоток и только после этого спрашивает:— А что, собственно, с вами случилось?Я пожимаю плечами.— Ничего особенного. Насколько я разбираюсь в проститутках, меня заманили в простейшую ловушку. Приманка для дураков, и этим дураком оказался я. Меня избили, обобрали и вышвырнули на улицу.— Это неприятно, — кивает мой хозяин. Он достает из кармашка жилета длинную сигару и начинает аккуратно разворачивать целлофановую обертку.— Ничего страшного, — пренебрежительно буркаю я. — Единственное, о чем я жалею, — это паспорт.Рыжий отрывает взгляд от сигары.— У вас взяли и паспорт?Я киваю.— Кому он мог понадобиться?— Понятия не имею. Короткими пухлыми пальцами он лезет в кармашек жилета, достает миниатюрные ножницы и заботливо обрезает кончик сигары. Потом убирает ножницы, берет со стола тяжелую серебряную зажигалку и сосредоточенно раскуривает сигару. После чего направляет мне в лицо густую струю дыма вместе с вопросом:— А что написано у вас в паспорте?— Имя — Петр Колев, национальность — болгарин, род занятий — заведующий хозяйственной частью судна и прочее. Номер я, кажется, забыл.— Номер не так важен. — Рыжий небрежно поводит в воздухе дымящейся сигарой. — Ведь вы не номер, друг мой, вы — человек!И после этого заявления спохватывается:— Да садитесь же!Я сажусь в большое кресло, чувствуя, как дрожат у меня ноги, а рыжий предлагает:— Глоток виски для бодрости духа? Наверное, при этом он нажимает какую-то кнопку на столе, потому что в кабинет тут же врываются Ал и Боб. Похоже, эти молодчики решили, что застанут смертельную схватку хозяина с чужаком, но в комнате царит мир и тишина, и они хмуро застывают у дверей, со сжатыми кулаками.— Принесите чего-нибудь выпить! — велит рыжий. — Обо всем приходится напоминать!Ал вкатывает в кабинет передвижной бар на колесиках, хозяин делает небрежный жест, означающий «проваливай!», поудобнее устраивается в кресле и берется за бутылку.— Обычно я позволяю себе не больше двух пальцев виски в час, — поясняет он. — Стараюсь выполнять предписания этой нудной породы — врачей. Но не могу же я пренебречь гостем ради каких-то предписаний! Что поделаешь, характер!Я принимаю стакан, в который мой хозяин собственноручно бросил два кубика льда, делаю для храбрости большой глоток и чувствую: мне чего-то страшно не хватает.— У вас не найдется сигареты?— Разумеется, найдется, мой друг, как это я не подумал…Он достает с нижней полки бара тяжелую ониксовую шкатулку, полную сигарет, и даже идет к столу за зажигалкой. Я глубоко затягиваюсь и чувствую, как проклятый яд начинает оказывать благотворное воздействие на мой изнуренный организм.— Значит, болгарин? — рассеянно говорит хозяин, глядя на дымящийся кончик сигары. — Болгарин, — признаюсь я.— А как оказались в Лондоне?Приходится коротко рассказать ему о запое.— М-да-да-а… — рычит рыжий. — Значит, корабль ушел, а вы остались. Почему? Вам так хотелось или?..— Мне хотелось выпить, — говорю я и беру свой стакан. — Я редко пью, но иногда на меня находит, и… и все тут.— Вот почему пить надо регулярно, — нравоучительно говорит рыжий. — Человек как машина, ему нужен ритм. Иначе, мой друг, случается авария.— Она уже случилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36