Линда в самом деле готова, причем не надо ждать и до завтра. Как только мы поднимаемся в номер после обеда, ее начинает знобить, у нее повышается температура, и она вынуждена лечь в постель. Мне ничего не остается, как вызвать врача. Приходит врач и устанавливает диагноз, ясный и без медицинского осмотра. Врач немного говорит по-французски, и я объясняюсь с ним на этом языке, хотя по-болгарски мы могли бы понять друг друга скорее и легче, но с моей супругой приходится держать ухо востро.Ко всему прочему, мне приходится взять на себя обязанности прилежной сиделки. Не ожидая, пока принесут выписанные врачом лекарства, я применяю испытанное народное средство — простоквашу. Простоквашу из кухни гостиницы мне доставляет коллега, встретивший нас в аэропорту. Провожая его к двери, я успеваю шепнуть:— Передайте, что ночью я могу быть в распоряжении шефа.Через пятнадцать минут вместе с присланными из аптеки лекарствами приходит ответ:— В полночь генерал будет ждать вас в соседней комнате. На всякий случай дайте ей выпить эту ампулу.Я снова превращаюсь в сестру милосердия. Линда горит, как в огне, я с трудом заставляю ее принять таблетки. Приходится опять прибегнуть к простокваше, потому что специльные кремы мало помогают. Да, милая, это тебе не Брайтон. Хорошо еще, что и я — не Дрейк, не то мы могли бы расстаться, причем навеки.Линда то беспокойно вертится в кровати и вздыхает, то снова замирает, погруженная в забытье, которого не знаю почему все мы боимся, как дети — темноты. Не жалея сырья, я продолжаю лечение простоквашей, особенно щедро нанося ее на спину и бедра, где ожоги сильнее всего. Какое тело! И как жестоко оно пострадало от ласк солнца!Время от времени Линда ненадолго приходит в себя. Она смотрит на меня сине-зелеными глазами, затуманенными жаром, и снова закрывает их. Судя по внешним признакам, температура еще держится. Только поздно вечером Линде становится легче, она через силу шепчет: «Это вы, Питер?», и я торопливо уверяю ее, что это я самый, и подношу стакан воды, в которую вылито содержимое ампулы. Она покорно выпивает воду и вновь бессильно опускает голову на подушку. Ей явно очень плохо — так она послушна, — и мне даже становится неловко за снотворное, но я тут же успокаиваю себя тем, что в создавшейся ситуации оно только принесет ей пользу.Полночь. Но этот раз мне не нужно лезть через балкон. Я смело стучусь в соседний номер и смело вхожу в дверь, за которой меня ждут генерал и Борислав. Шеф жмет мне руку и даже собирается что-то сказать, но он не любитель прочувствованных речей, и вместо приветствия просто смотрит мне в глаза своими синими глазами — неприлично синими для человека в генеральском звании.— Как больная?— Спит глубоким сном.— Тогда садись и перейдем к вопросам.Я выполняю приказ, а он, верный своей привычке, начинает мерять комнату шагами.— Ты считаешь, что надо пропустить посылочку-другую. Это действительно необходимо, чтобы дать тебе время для дальнейшего расследования. А вдруг в посылке окажется десять-пятнадцать килограммов героина? Ведь у нас есть обязательства перед другими странами.— Этого они не сделают. По крайней мере на первых порах. Пока не проверят, надежен ли канал.— А как мы сообщим тебе, какое количество поступило? И о том, пропустили мы его или задержали?Это один из тех вопросов, на которые я сам еще не нашел ответа. И я молчу.— Твоя работа уже на том этапе, когда просто невозможно действовать без связи. Мы могли бы установить связь в самом квартале, но это опасно.— Очень опасно, — соглашаюсь я.— В таком случае связь остается прежней. А ты должен сделать все необходимое, чтобы укрепить доверие к себе. Тогда ты спокойно сможешь ею воспользоваться.— Понял.— А как будешь извещать о контрабанде?— Нужен такой способ, в который легче всего поверит тип вроде Дрейка: в случае необходимости я буду посылать из Лондона открытки на указанный вами адрес. Под маркой я буду наносить бесцветными чернилами дату и название судна. Из Варны открытки будут посылаться в Вену по адресу, который я указал: дату и название баржи следует проставить под маркой.— Решение не безупречное, — размышляет генерал. — Однако для этого твоего типа, наверное, пройдет.— Небезупречное, но пройдет наверняка, раз проект не вызывает сомнений, — заявляет Борислав.Генерал, не обращая внимания на его слова, меняет тему разговора:— А что ты можешь сказать о Ларкине?— Ларкин — это ЦРУ, — вставляет Борислав.— Я не тебя спрашиваю, — хмурится генерал. — И вообще ты что-то нервничаешь.— Да нет… просто бросил курить…— А-а-а… Ну, раз бросил курить, дай ему сигарету, Боев, пусть успокоится.Мы закуриваем, и я выкладываю с подробностями, что уже сообщил в более сжатой форме в своем докладе. Ничего другого я пока сказать не могу.— Ларкин — это ЦРУ или в крайнем случае Интерпол, — снова вмешивается Борислав.— Но для нас не все равно, какую именно организацию представляет этот господин.Генерал говорит медленно, будто рассуждает вслух. Я возражаю:— По-моему, он не может быть сотрудником Интерпола. Это исключено. Возможно, Дрейк не разбирается в методах тайнописи, но зато прекрасно разбирается в служащих «Наркотик-бюро», и в свою банду такого служащего ни за что не возьмет. Ларкин — или представитель американских коллег Дрейка, который берет на себя переброску товара за океан и его продажу, или агент ЦРУ. Третьей возможности я не допускаю.— Хорошо, — соглашается генерал. — Если он — контрабандист, мы можем утешаться тем, что помогаем в работе коллегам из соседнего управления. А если он из разведки, какие у него могут быть цели?— Воспользоваться каналом и сетью сообщников в собственных целях, — говорит Борислав.— Ты так думаешь?На языке генерала это значит, что догадка кажется ему неубедительной.— Или использовать их для политической провокации, — не сдается Борислав.— Да, одно из двух. Но нам не все равно, что именно. Если он хочет попользоваться каналом, на здоровье: канал наш, и мы ему поможем. Но если он готовит провокацию, ее следует раскрыть как можно скорее, как бы не получилось, что провокация против нас проводится с нашей же помощью.Он умолкает, отходит к балкону, возвращается и говорит:— Это и будет твоей главной задачей на данном этапе, Эмиль: разберись в намерениях Ларкина. Для нас сейчас главная фигура — Ларкин, а не Дрейк. Разобраться надо поточнее и сообщить как можно быстрее.Генерал задумчиво смотрит на меня и добавляет:— По существу, если он собирается использовать нашу сеть по первому варианту, это скоро выяснится. Без тебя канал действовать не может, следовательно, Ларкин должен пойти на сближение с тобой, сделать тебя своим сотрудником. Если же здесь провокация, то ты ему не нужен, и связь он будет поддерживать с Дрейком. Так что поведение Ларкина будет тебе самым надежным индикатором. Дело в том, что ты не можешь бесконечно ждать и ограничиваться пассивным наблюдением. Поэтому я предлагаю следующее…И мы принимаемся обсуждать это «следующее». Со всеми подробностями, придирчиво взвешивая все «если» и «а вдруг». Обсуждение заканчивается, когда темная синева неба начинает бледнеть.— И не рискуй без нужды, риска и без того хватает, — предупреждает в заключение генерал. — Вы с Бориславом иногда слишком рьяно стремитесь попасть в графу героев. То есть павших при исполнении служебного долга.Он протягивает мне руку и минуту смотрит в глаза, чтобы сказать то, что люди обычно выражают избитыми фразами, до которых шеф не охотник.— И чтобы к осени вернулся, — предупреждает на прощанье Борислав. — День моего рождения тебе известен.Я возвращаюсь к себе в номер. Линда спит, уткнувшись лицом в подушку. Пользуюсь случаем, чтобы еще раз намазать ее простоквашей.— Это вы, Питер? — сонно бормочет Линда.— Да, дорогая, это я.Ей уже стало гораздо легче. Температура немного спала, дыхание спокойное и равномерное. Здоровый организм превозмог болезнь.А еще через два дня Линда возвращается в строй, живая и здоровая, если не считать обширных ярко-розовых пятен от ожогов. Но это мелочи, а на мелкие, преходящие недостатки женщины не следует обращать внимания, особенно если эта женщина — твоя супруга.— В сущности, я уже почти покончил с делами, — объявляю я за завтраком, на шестой день нашего пребывания на взморье.— Вы невозможный человек! — восклицает Линда, к которой вместе со здоровьем вернулась строптивость. — Я только приготовилась возобновить солнечные ванны…— Это вы Дрейку объясняйте. Я выполняю распоряжения шефа. Остается только проверить, как обстоит дело с билетами.Линде повезло: положение с билетами сложное, улететь мы сможем только через пять дней. Лично для меня, как и для дела, это безразлично: до тех пор пока мы здесь, в Болгарии, ни Дрейк, ни Ларкин ничего поделать с нами не могут. И если кто-то где-то предусматривает добавочную операцию, то она начнется только после благополучного исхода нашей экспедиции.Вторая половина свадебного путешествия проходит куда спокойнее первой. Линда принимает солнечные ванны, соблюдая необходимую осторожность, болезнь в известной степени смягчила ее характер. Не знаю почему, но в жизни часто бывает, что пережитые неприятности сглаживают крутой нрав.— Мне казалось, что я качаюсь на волнах, — вспоминает Линда о злополучных днях своей болезни, — между жизнью и смертью. Но, пожалуй, я была ближе к смерти.— Это каждому случается пережить.— Да, но умереть от прозаических ожогов…— Какая разница, от чего умирать? Гораздо важнее, для чего живешь, — отзываюсь я.Моя банальная реплика вызывает интересную реакцию.— Неужели вам приходилось задумываться, зачем вы живете?— Кто же об этом не думает…— И вы уверены, что идете к цели? Что вы на правильном пути?— Ничего подобного. Я знаю, что двигаюсь по течению. Так же, как плыли по течению вы, когда вас качало на волнах между жизнью и смертью.— Не понимаю… — вполголоса произносит моя спутница.— Чего вы не понимаете? Что среди множества жизненных целей бывают и такие, достичь которых невозможно? Что каждому случается пережить крушение надежд, провал каких-то планов…— О, это я понимаю.— Ну вот, значит, мы поняли друг друга.Она молчит и что-то чертит на песке — как раз в том месте, где несколько дней назад мой лейтенант выписывал цифры. Потом замечает:— Значит, мы с вами — одного поля ягода.— В каком смысле?— В смысле рухнувших надежд. Не знаю, какие именно цели были у вас в жизни, но оказывается, что мы с вами — оба неудачники.— Не слишком ли рано причислять себя к потерпевшим крушение… Вы еще так молоды.— Молода? Для чего? Чтобы стать супругой и матерью? Или чтобы стать певицей?— Но вы и так певица.— Да. Солистка в кабаре мистера Дрейка. А вы представьте себе, что я мечтала о чем-то большем… жила надеждами на большую эстраду… Что выступать перед полупьяными самцами в «Еве» для меня — не предел мечтаний…— Мечтала о мировой славе… — добавляю я в тон.— Может, и не о мировой славе… хотя кто о ней не мечтает в глубине души… но о чистой, осмысленной жизни… осмысленной благодаря искусству, а не чеку в конце месяца…— А почему вы считаете, что все другие двери перед вами закрыты?— Что тут считать… Я это знаю. Убедилась на опыте. И не раз. И руками, и кулаками, и головой стучала в закрытые двери театров, мюзик-холлов, к разным импрессарио…— Упорствовать надо до конца, — замечаю я. — А упорства у вас, по-моему, хватает.— У вас тоже. Но ведь и вы от чего-то отказались, от какой-то мечты, от какой-то цели. Не знаю какой, но отказались! А что же делать мне? Всюду слышишь одно и то же: «В наше время, милочка, становятся звездами в семнадцать лет, вы поздно спохватились!» А мне было семнадцать лет ровно десять лет назад; и девять из них я потратила на хождение по приемным и стучание в двери… И даже когда начала работать в разных заведениях в Сохо, все равно ходила и стучала, именно потому, что, как вы заметили, упрямства у меня хватает…— Может, нужен собственный репертуар… — говорю я, чтобы что-нибудь сказать.— У меня есть репертуар! — заявляет Линда с той же горячностью, с какой недавно говорила: «Хочу на пляж!» — Вы слышали мои песни. Все это — мой репертуар.— И та песня, для которой вы избрали своей жертвой меня?— Вы ее не заслуживаете. Но что мне было делать, если в зале сидели одни старики.Она умолкает, словно забыв, что хотела сказать дальше. Потом продолжает все так же горячо:— Да, и та песня — тоже! И все они написаны специально для меня! Очень талантливым композитором. Исключительно талантливым.Линда делает новую паузу и уже усталым тоном договаривает:— Но этот мой репертуар устарел. Сейчас поют другие песни.— Заставьте вашего композитора написать новые песни. Он в вас, наверное, безумно влюблен.— Был влюблен… хотя и не безумно… Любовь не может быть безумной… если это — не любовь к наркотикам… как это было у него…— Значит, он сможет писать в современном стиле. Сейчас в моде музыка наркоманов, знаете, эта самая… психоделистическая…— Да, конечно… Но он отправился писать ее на тот свет.Кажется, разговор пора кончать. Что я и предлагаю. Мы встаем и идем к морю, чтобы еще раз окунуться перед обедом.Уже за столом Линда вскользь замечает:— Наверное, я вам ужасно надоела своими излияниями…— Нет. Но вы заставили меня отказаться от одного решения.— Какого?— Я твердо решил хорошенько вздуть вас, как только мы вернемся в Лондон.— Только попробуйте! — воинственно заявляет она.— Нет, я в самом деле собирался это сделать. За ваше высокомерие и прочее. Но теперь я вас, кажется, понимаю.— Не надо рыдать над моей разбитой жизнью.— Я и не собираюсь, потому что вы, с вашим характером, неспособны вызвать у человека сострадание или умиление. Мне просто кажется, что я начинаю вас понимать. Конечно, толку вам от этого мало. Несостоявшаяся взбучка — не в счет.— Что толку мало, это и так ясно, — замечает она. — Чем может помочь один потерпевший крушение другому!— Разве что банальной мудростью — уделом побежденного. Жизнь состоит из умения переносить удары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36