Потому что люди по пять часов стоят в очереди за водкой. Потому что демократические свободы, которыми мы бредили триста лет, на самом деле гроша ломаного не стоят. Потому что уже которые сутки в Москве стреляют средь бела дня...
– Кто стреляет? – спросил Махоркин.
– А хрен его знает, кто! Кто-то стреляет, даже отсюда слышно автоматную трескотню...
Все трое настороженно прислушались к внешним звукам, но пальбы было вроде бы не слыхать. Вася Красовский сел за стол, налил в Сонину чашку холодного чая и продолжил свой монолог:
– Так вот, сударыня, я долго думал, как бы навести гармонию, хотя бы и неполную, между сумасшедшей внешней жизнью и тем, что называется «мое я». Варианты были такие: самоубийство, пьянство до самозабвения, отшельничество (самое натуральное отшельничество, как в Средние века), эмиграция и тюрьма. А потом меня осенило – чего придумывать-то, когда все давно придумано, когда еще две тысячи лет тому назад было сказано: любите врагов наших и, если у тебя попросят рубашку, то отдай две...
– Послушай, – перебил гостя Махоркин, – ты случайно не брал мои лезвия для бритья?
Красовский странно на него посмотрел.
– Может быть, и брал, – после некоторой паузы молвил он. – Сейчас трудно сказать определенно, потому что менты меня обчистили до белья. Ну так вот: в конце концов я пришел к заключению, что в деятельном христианстве таится решение всех проблем. Недаром просто христианство, в теоретическом, так сказать, виде, ничего не смогло поделать с обществом и государством, потому что оно эгоистично в главном пункте – задаче личного спасения, потому что оно просто-напросто транквилизатор и анальгин. А деятельное христианство – это совсем другое дело, это мощный контрапункт всеобщему одичанию, это то, что дает мне право сознавать себя как действительно высшее существо. Они воруют, а я принципиально раздаю, они ненавидят, а я благожелательствую словом и делом, они коснеют в материализме, а я витаю с утра до вечера в облаках... Собственно говоря, этот самый контрапункт и наводит гармонию между сумасшедшей внешней жизнью и тем, что называется «мое я».
– Каким образом? – незаинтересованно справился Коля Махоркин, который по-прежнему перелистывал книгу за книгой, стоя у стеллажа.
– А вот каким: деятельный христианин ощущает себя инородным, но ключевым звеном системы, благодаря которому эта система только и может существовать. Чтобы было понятнее, предлагаю такую аллегорию: если добавить в формулу цианистого калия лишний элемент, то это будет уже не яд.
Махоркин пожал плечами. Соня Посиделкина слушала Красовского, слегка приоткрыв рот и скосив в его сторону хотя и опущенные, но заметно внимательные глаза.
– Я только не подозревал, что на пути деятельного христианства встречается столько глупых случайностей и препон. Вот купил я сегодня по дороге на Ярославский вокзал рюкзак антоновских яблок, встал у газетного киоска и начал раздавать яблоки алконавтам, беспризорным мальчишкам и босякам. Они же, бедняги, витаминов совсем не видят, у них вообще источник калорий – только водка, пиво, одеколон.
– Еще валокордин, – подсказала Соня.
– Вдруг подходит ко мне милиционер и говорит: «Здесь торговля запрещена». Я отвечаю, что яблоками отнюдь не торгую, а так раздаю, из гуманистических побуждений. Он: «Так ты еще будешь издеваться над органами правопорядка!» – хвать меня за шиворот и вперед. Я, конечно, не сопротивляюсь, иду смирно мимо ларьков, как по улице Делароза, заместо креста тащу на себе рюкзак. Из ментовки меня довольно скоро выпустили, но прежде конфисковали рюкзак с яблоками, деньги, новую зажигалку и проездной.
Коля Махоркин сказал:
– Я тебя еще когда предупреждал, что практическое христианство точно доведет тебя до беды. Видишь ли, всякая религия отзывается на параллель с Полярной звездой. Она бесконечно далека от нас и недостижима, то есть как будто ее и нет. Но знающие люди тем не менее по ней ориентируются в пути. Так и христианство: идеал малопонятен и недостижим, но все же люди ориентируются на заповеди Сына Божьего и придерживаются Нагорной нормы по мере сил.
Сказав эти слова, Махоркин вдруг поймал себя на том, что он не столько пикируется с Васей Красовским, сколько вещает для Сони Посиделкиной, и даже несколько рисуется перед ней. Это открытие его озадачило, и он спросил себя: к чему бы ему выставляться перед замарашкой, на которую было больно смотреть еще пару часов назад...
– А я все равно от своего не отступлюсь! – сказал Вася Красовский. – Вот сейчас поеду к себе в Александровскую слободу, продам новое демисезонное пальто и на вырученные деньги куплю яблок для босяков!
– Как же ты доедешь, – спросил Махоркин, – если у тебя денег ни ломаного гроша?
– Пойду займу у Непомукова. Он мужик сознательный, должен дать.
С этими словами Красовский поднялся из-за стола, допил чай, пригладил волосы и ушел. Вскоре в прихожей послышались возбужденные голоса.
– А я даже и не подозревала, – сказала Соня, – что бывает такая жизнь.
– Какая такая?
– А такая, что вот люди могут сидеть и часами говорить про разные умные вещи, а не трепаться на уровне «дай-подай», «сколько стоит», «ядрена мать».
– Просто у каждого сословия свои разговоры, оно потому и называется – сословие, то есть группа людей, которых объединяют одни слова. На самом деле странно другое: огромное большинство русских людей понятия не имеет, что такое настоящее человеческое общение и что такое наш настоящий национал-возвышенный разговор. Они полагают, что на серьезные темы распространяются только герои Достоевского, а в жизни все обходятся десятком глаголов в повелительном наклонении, матом, междометиями и наречием «ничего».
Дверь в комнату приоткрылась и в проем просунулась половина здоровенного мужика.
– Когда-нибудь кончится это издевательство? – впрочем, не грозно, а даже вкрадчиво спросил он. – У меня все-таки не банк, и денег я не печатаю, между тем вы с Васькой постоянно берете у меня взаймы и буквально оставляете без рубля!
В следующее мгновение здоровяк заметил Соню Посиделкину, вошел в комнату, сделал каблуками, несколько наклонил голову и сказал:
– Позвольте представиться – Леонид Леонидович Непомуков, человек из будущего.
И он опять сделал каблуками, что уже было и чересчур.
5
Николай выразительно посмотрел на Соню, как бы предупреждая ее испуг. Соня ответила глазами же, что она нимало не ошарашена, и спросила Непомукова:
– Человек из будущего – это как?
– Буквально. Я родился в Подольске в 2096 году.
– И как же вы попали в наши распроклятые времена?
– Во-первых, должен заметить, что других времен не бывает, а все больше распроклятые, как сейчас. Даже в благословеннейшую пору российской жизни – я имею в виду вторую половину девятнадцатого столетия – состояние общества было таково, что герои Чехова сплошь жалуются на среду, мечтают о светлом будущем и маются от тоски. Одним словом, чуть лучше, чуть хуже, а так один черт: воруют, воюют и маются от тоски.
Коля Махоркин про себя подивился такту, который явила Соня, разговаривая с Непомуковым таким образом, точно у нее был долгий опыт общения с умалишенными, или как если бы люди из будущего ей встречались чуть ли не каждый день. Это наблюдение было качественно приятным, и он Соне одобрительно подмигнул.
– Значит, в начале двадцать второго века, – предположила Посиделкина, – жизнь была такая же безобразная, как у нас?
– Именно такая же, как в начале двадцать первого века, и в начале семнадцатого, и при Всеволоде Большое Гнездо... Теперь непосредственно отвечаю на вопрос – как я попал в ваши распроклятые времена. Честно говоря, я и сам не знаю, как это произошло. Осенью 2144 года я оказался на операционном столе по поводу аневризмы аорты – и вот я здесь!
– Скажите: а обратно вам не хочется, в 2144 год?
– А знаете, нет, не хочется, по той простой причине, что у вас интереснее, чем у нас. Кроме того, я возложил на себя чрезвычайно важную миссию: досконально осветить московские события в октябре девяносто третьего года, поскольку историки моего времени трактуют их невразумительно и сплеча.
– Вот интересно: чем же у нас интереснее, чем у вас?
– А тем хотя бы, что завтра в Москве произойдет то, чего москвичи не запомнят с восемнадцатого года, именно – русаки будут палить из пушек по русакам. В восемнадцатом году красногвардейцы обстреливали из шестидюймовых орудий Кремль, который заняли юнкера.
– Откуда вам это известно?
– Про юнкеров?
– Нет, про нас.
– Из учебника истории для средней школы – Москва, издательство «Анатэма», 2100 год.
Махоркин опять выразительно посмотрел на Соню, как смотрят вместо того, чтобы сказать «во дает!», и едва заметно покачал из стороны в сторону головой. Между тем Посиделкина уже перешла к квадрату № 4, а именно к комоду, стоявшему в простенке, над которым висела посмертная маска Пушкина и к обоям были пришпилены какие-то высохшие цветы. Внезапно Непомуков переменил тему, как это вообще часто случается с умалишенными, и сказал:
– Удивляюсь: отчего это люди боятся смерти?! Нет, правильнее будет сказать: отчего в смерти их больше всего мучает мысль, что вот они умрут и никогда не узнают, чего новенького приключилось без них в родном отечестве и вокруг... Не приведи господи, помрете вы на этой неделе, и о чем же вы никогда не узнаете? Например о том, что состоялись выборы в Государственную думу, разбилось двадцать шесть самолетов, в Париже погибла в автомобильной катастрофе принцесса Диана и своей смертью померла персидская принцесса Сарайя, о новых войнах, нападении арабов на Новый Йорк, пандемии гепатита А, ликвидации британской монархии, высадке человека на Марсе и выпуске в обращение платинового рубля... Спрашивается: неужели кому-то захочется прожить лишние пятьдесят лет и, между прочим, еще пятьдесят лет ежесуточно мучиться страхом смерти (ибо в преклонном возрасте жить – еще значит мучиться ежесуточным страхом смерти), чтобы только узнать о выпуске в обращение платинового рубля?!
Он помолчал несколько секунд и опять переменил тему:
– А впрочем, Россия в этом смысле благословенная страна, потому что здесь не так отвратительно помирать...
Махоркин с Посиделкиной никак не откликнулись на этот монолог и лишь переглянулись с выражением невнятного участия и тоски. Видимо, им поднадоело общение с сумасшедшим, или, может быть, их что-то смутило в пророчествах Непомукова, в которых местами чувствовалось не безумие, а что-то действительное и грозное, как в спиритизме и Каббале. Непомуков внимательно посмотрел по очереди на обоих и, не проронив больше ни слова, ушел к себе.
Вернувшись в свою комнату, не большую и не маленькую, выстланную фигурным паркетом, с белым, как невеста, абажуром под потолком и многочисленными фотографиями по стенам, Леонид Леонидович с минуту походил от двери к окну, потом сел за письменный стол, взял перо в руки и стал писать. Он как-то скрючился над столешницей, так что голова его приходилась чуть ли не под мышкой, и то таращил глаза, то прикусывал язык, то делал губы трубочкой, – и сопел. Из-под пера у него выходили такие каракули, словно писать он вовсе разучился, или научился что-нибудь с неделю тому назад.
«Утром 3 октября, – выводил он, – еще ничто не предвещало драматического развития событий. Аккуратно ходил муниципальный транспорт, нормально функционировали городские службы, телевизионные каналы работали в рамках своих программ. День был воскресный, и многие москвичи прогуливались по улицам столицы. Но около трех часов пополудни на Садовом кольце показалась огромная толпа с кумачовыми флагами и транспарантами, которая надвигалась на Смоленскую площадь со стороны Крымского моста. Это была демонстрация, организованная сторонниками Верховного Совета, иначе говоря, невнятно-реакционной оппозицией исполнительной власти. В районе Министерства иностранных дел демонстрантам противостояли несколько сотен милиционеров с металлическими щитами, вооруженные исключительно резиновыми дубинками. Около 15.20 началось жестокое побоище между демонстрантами и милицией, в результате которого один милиционер был раздавлен грузовиком. Представители правопорядка были рассеяны, и толпа продолжила свое движение в направлении Белого Дома, где на осадном положении заседал Верховный Совет.
По пути восставшие взяли штурмом Московскую мэрию, что произошло примерно в пять часов дня. В 19 часов на другом конце столицы сторонники законодательной власти начали штурм Останкинского телецентра, и, таким образом, мятеж принял общегородской масштаб. Между тем чрезвычайное положение в Москве было введено только на другой день.
Характерно, что у народов с богатой гражданской традицией ничего подобного октябрьским событиям в Первопрестольной произойти не могло. Вернее, то, что случилось в России в 1993 году, бывало и во Франции времен Фронды, и в Англии времен Кромвеля. Однако в условиях той отдаленной, еще детской поры в истории Европы, было неудивительно, что тысячи людей включаются в кровопролитие и разрушение материальных основ цивилизации только по той причине, что всем надоела супруга короля Карла I или герцогу Бургундскому не нравился кардинал Мазарини. И в конце XX столетия лишь больные негодяи, вроде баскских сепаратистов или ирландских протестантов, были способны на смертоубийство ради такой химеры, как мелко-региональный суверенитет.
И только одна Россия среди европейских стран могла отличиться в конце XX столетия, разродившись чуть ли не общенациональной распрей между сторонниками законодательной и исполнительной власти. Причем по тому же принципу, исходя из которого конфликтовали партии герцога Бургундского и кардинала Мазарини. Невнятно-реакционная оппозиция поднялась против реформаторов демократического толка отнюдь не потому, что президент присвоил себе слишком широкие властные полномочия, и не потому, что Федерацию подтачивал мелкорегиональный сепаратизм, и не потому, что распоясались деятели первоначального накопления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39