..
Произнося эти слова, гордая пуштунка пришпорила своего серого в яблоках коня и настигла удалившихся немного вперед Сердара и Гараоглан-хана, предоставив Абдурахману наедине печалиться или блаженствовать — что ему более окажется по вкусу...
И молла Абдурахман оказался настолько глуп в сердечных делах, что перемешал оба эти чувства, одновременно переживая и печаль и блаженство. Печаль вызывали в нем трагическая судьба и сиротство Лии, а также не до конца убитое ее словами сознание того, что, окажись Лия в других жизненных обстоятельствах, она, возможно, и не остановила бы на нем своего взгляда... Блаженство же он испытывал от присущего всему мужскому роду в подобные моменты эгоистического торжества — все же его! — а не кого-то иного избрало это женское сердце. К тому же в данном случае это было сердце красавицы, подобных которой он, молла Абдурахман, никогда не видел...
Наконец туркменская конница, перевалив через Копет-даг, вступила в расстилавшиеся перед ней бескрайние туркменские степи.
— Горный воздух был хорош, но и степной не хуже,— сказал Сердар, распахивая ворот чекменя.
— Степной воздух постояннее и серьезнее,— отозвался Гараоглан-хан и вздохнул с наслаждением.— Наш степной воздух не так капризен и обманчив, как воздух в горах...
— Или как женское сердце! — воскликнул бывший рядом Тёч-Гёк и насмешливо взглянул в сторону Лии и моллы Абдурахмана.
«Похоже, что этот парень доставит немало хлопот моему молодому другу»,— подумал правитель Ахала, подъезжая поближе к влюбленным.
— На этом месте, прекрасная чужестранка, пути наши разойдутся,— заговорил он с Лией.— У меня дома есть внуки и внучки твоих лет. Я стану им рассказывать о тебе. И конечно, немного стану привирать, как любим это делать мы, старики. Но ложь не будет в урон твоей чести, ты сама и твой избранник,— указал Гараоглан-хан глазами на моллу Абдурахмана,— а мой молодой друг, вы оба заняли почетное место в моей памяти...
— Спасибо, мой спаситель! — ответила юная пуштунка, и на ее ресницах сверкнули слезинки.
— Эти слезинки я тоже запомню,— сказал Гараоглан-хан.— А теперь я желал бы тебе что-нибудь подарить на счастье. Но ум мне не подсказывает, что могло бы принести радость подобной тебе...
— Подарите мне, мой спаситель, тот маленький пистолет, который, я заметила, вы всегда носите в левом кармане,— сказала Лия.
И Гараоглан-хан тут же извлек небольшой пистолет с покрытой серебром рукоятью.
— С левой стороны я его носил на тот случай, если бы в бою была повреждена правая рука,— пояснил правитель Ахала.— Возьми его, любезная моему сердцу чужестранка. И помни, что он всегда должен быть заряжен так же, как когда этим пистолетом владел я...
Затем наступили трогательные мгновения прощания ахальских туркменов с серахскими. Не раз одни других спасавшие, собой заслонявшие в сражениях, делившие между собой и хлеб и раны, эти мужественные воины теперь были растроганы до слез, дарили на прощанье папахи, винтовки, сабли, пистолеты, тут же получая взамен не худшее, но лучшее! Нашлись такие, которые вознамеривались отдать и самое бесценное для туркмена — своего коня, но не сыскалось ни одного, кто согласился бы такой подарок принять... Молла Абдурахман хвалил судьбу за то, что удостоился счастья увидеть то, про что страстно мечтал со своим другом, поэтом Молланепесом,— широкое и искреннее братание разноплеменных туркмен. Просвещенный молла знал: до полного единения в один народ им далеко еще, но был уверен: бросаемые на его глазах в сердца друг друга семена братства не могут не дать всходов...
Конечно же Гараоглан-хан мог это сделать и раньше, передать подобные слова через Сердара или моллу Абдурахма-на, но он хотел, чтобы подобное услышали все, а потому, когда туркменская конница разделилась и потекла двумя рукавами в разные стороны, он чуть привстал в седле и голосом, который привык перекрывать шум сражений, закричал:
— Эх-хей! Джигиты славного Серахса! Передайте моему другу Ораз-хану, что мои объятия всегда останутся открытыми для него... И еще, серахсцы, знайте, что спасенную нами в Мешхеде чужестранку я объявляю своей названой внучкой. Да не причинит ей никакого зла тот, кто не желает причинить его мне...
Чем-то глубоко тронула Лия сердце Гараоглан-хана. И видно, его пугали какие-то предчувствия по поводу ее грядущего...
Глава шестая
КОНЕЦ «ХОРАСАНСКОЙ СМУТЫ», НАЧАЛО НОВЫХ ИСПЫТАНИЙ...
Возвращение в семью отца Довлет воспринял так, будто вокруг их тонкостенной юрты выстроили высокий каменный забор, а возвращение в школу старого учителя — будто вокруг их не имеющего четких границ селения возвели толстые крепостные стены...
Спросил бы кто-то ныне мальчика: «Чего еще желаешь ты для счастья?» — и он бы сразу ответил: «Многого!» А чуть подумав, может быть, сказал бы: «Но я еще не знаю, как это высказать».
Довлет сам не мог заметить, что начавшее было ускоряться взросление с возвращением отца не остановилось, но решительно замедлилось. И даже более того, стали оживать в поведении мальчика полузабытые детские поступки и привычки. К примеру, нынче он — подросток, уже сразивший взрослого врага своего племени, затеял игру со своей младшей сестренкой. И не во что-нибудь, а в куклы! Так уж получилось. Айша вначале попросила брата выстрогать ей палочку, которая послужила бы опорой для сооружаемой девчонкой из разного тряпья маленькой юрты. Довлет палочку ей выстрогал. Потом помог Айше соорудить и саму юрту. Потом он и не заметил, как вместе с младшею сестрой они вселили в эту юрту целую семью, подобную их собственной родной семье. При этом их деда в юрте изображал своеобразной формы высохший корешок саксаула, настолько похожий на сурового и грозного Аташира-эфе, что вмешался Гочмурат.
— Это дед,— сказал он, ткнув пальцем в злополучный корешок.— А наша вера запрещает нам изображать живых людей...
Гочмурат никогда не отличался ревностным исполнением сего того, про что говорили в их древней мечети, но стремился побольнее задеть Довлета, застав младшего брата за столь постыдным занятием. И своего Гочмурат добился: Довлет вскочил с земли весь красный от стыда и злости на себя и на Айшу, которая увлекла его своей девчоночьей игрой.
— А я уже считал, что ты стал настоящим джигитом... И теперь в доме сможешь заменить меня,— продолжал Гочмурат казнить младшего брата.
— Тебя заменю? Зачем?..
— Затем, что я теперь стал нукером. Все время буду при Ораз-хане...
— Вай! Господи!..— услышали дети пронзительный вопль и, оглянувшись, увидели стоящую на пороге юрты Аннабахт, которая все слышала.— Он нукером стал... Что же это делается на свете?.. Сердар! Хватай скорей свою камчу. И выпори хорошенько своего непутевого сына...
— За что его пороть? — выходя из юрты, спокойно спросил Сердар, всем сразу улыбаясь, ибо еще не насытил он свою душу радостью общения со своими близкими, по которым так долго скучал на чужбине.
— За что пороть? Ой, аллах!.. Паршивец думает, что сам уже способен за себя решать, раз у него выросли усы. Он в нукеры подался к Ораз-хану...
— А ты, козочка моя Аннабахт, желала бы, чтоб Гочмурат наш оставался аламанщиком?
Удивительным было воздействие этих простых, спокойных и ясных слов главы семьи на услышавших их — они все ошарашенно застыли: Аннабахт — потому, что вспомнил ее муж то слово, какое в последний раз она слыхала от него лет десять назад; Гочмурат — оттого, что побаивался возможного гнева отца за его решение стать нукером Ораз-хана, а все так легко уладилось; Довлет — по той причине, что увидел чуть ли не волшебство, как от единого словечка вдруг расцвела, помолодела и даже стала очень красивой его мать; Айша — от удивления, что привыкла слышать, как называли козочкой ее и многих девочек и девушек, а тут подобным нежным словом нарекли старуху...
— Пускай уж лучше этот вертопрах будет у хана нукером, чем бандитом,— согласилась Аннабахт.
— Я тоже так считаю,— сказал Сердар, и в их семействе снова воцарился на мгновение взбудораженный мир.
А в школе у Довлета и его ровесников теперь вместо одного учителя стало два. К тому же он продолжал с мальчишками посещать еще двоих учителей.
Вскоре по селению распространилась весть, что их учитель, молла Абдурахман, женится на привезенной им из Ирана красавице. Возрадовались этой вести даже баи, недолюбливавшие моллу Абдурахмана за то, что в разных тяжбах и спорах тот, подобно своему другу, поэту Молланепесу, всегда принимал сторону бедных дехкан. «Женится — остепенится»,— решили богатые люди селения. А некоторые из них даже прислали свои дары на свадьбу...
Невообразимая перемена произошла с мачехой моллы Абдурахмана. Знахарка и ворожея, завистливейшая из сплетниц селения, умеющая всегда в свой разговор внезапно и меда подпустить, и яда, не уважавшая ни мужа своего, Велназар-ишана, ни сына, моллу Абдурахмана, только увидела Бибигуль свою будущую невестку, как тут же была покорена. «Доченька»,— вымолвила она при первой встрече с Лией, и это обращение к прекрасной пуштунке Бибигуль сохранила уже навсегда, чем, в свою очередь, расположила к себе и Лию, которая лишилась отца, а матери своей вообще не знала и слова «доченька» не слышала уже давно...
Был в селении один лишь человек, который не обрадовался бы, услышав о предстоящей свадьбе моллы Абдурахмана,— Тёч-Гёк. Но сразу же по возвращении из Ирана он был призван к Ораз-хану. Правитель Серахса объявил ему, что назначает его военачальником своих собственных нукеров, и вызвал великую радость в душе Тёч-Гёка. Но радость предводителя ханских нукеров померкла, когда он узнал, что наутро должен снова отправиться в дорогу. Бегнепес-бай готовился с торговым караваном идти в Бухару. Для Ораз-хана там необходимо было закупить оружие и припасы. Вести торг и заключать сделки на покупку оружия предстояло Бегнепес-баю, а Тёч-Гёк обязан был проверить его надежность и под своей охраной доставить оружие в Серахс, для чего он и взял с собой полусотню джигитов...
Когда же Тёч-Гёк возратился из Бухары, свадьба моллы Абдурахмана и Лии уже состоялась. Но в эту пору селения серахских текинцев достигла грозная весть...
Долго и среди большой крови тянулась в иранском государстве «хорасанская смута». То на сторону принца Салара переходил успех, то на сторону принца Солтан-Мурада, возглавившего после Хамзы мирзы шахские войска. Но если к Солтан-Мураду из Ирана подходили все новые и новые подкрепления, то силы Салара все таяли. Наконец от мятежников сербазами шаха был очищен весь Хорасан, и мятежный принц с остатками своей армии укрылся за стенами Мешхеда.
А что же союзники принца Салара? Как повели себя делавшие на него свою ставку хозяева? В те времена они были очень заняты подавлением национально-освободительных выступлений в уже завоеванных ими странах. И человека, которого они долго обольщали и подбивали на мятеж, вручили его собственной судьбе...
Многие месяцы длилась осада Мешхеда. Начала давать себя знать нехватка запасов еды и фуража для конницы. Испытывая недостаток в деньгах, принц Салар начал грабить мечети, медресе, усыпальницы — турбети и джамыгы, выгребая из них драгоценности на содержание своей армии и на ведение войны. Голод, разорение и попрание религиозных чувств верующих вызывали в Мешхеде брожения и открытые выступления, которые принцу Салару не всегда удавалось подавлять до конца...
Наконец город пал. И в день девятой пятницы 1266 года мусульманского летосчисления Солтан-Мурад вошел в Мешхед.
Сам Салар и его ближайшие единомышленники были вынуждены войти в пределы храма Имама-Ризы и укрыться под защитой Бесты, но и это их не спасло.
Спустя месяц принц Салар, его сын эмир Аслан-хан и брат мирза Мухаммед-хан бег бегов были приговорены к смерти и без промедления казнены...
Из всех главарей мятежа один только простодушный приятель туркмен Джафар-Кули-хан иль хани каким-то чудом избежал смерти. И тут он вспомнил, что проиграл одному из туркменских предводителей в шахматы наложницу. Джафар-Кули-хан очень дорожил своим добрым именем, которое могло и пострадать, если бы он тоже был казнен. Но воля падишахов капризна, никто ее предсказать не может: сегодня помиловал, завтра казнил. А доброе имя у человека одно, и пока ты еще жив, необходимо его ревностно оберегать! Джафар-Кули-хан спешно отрядил трех верных джигитов, которым вверил наложницу для Говшут-хана. Хочешь или не хочешь, а долги обязан платить. А то, что наложница эта не блистала красотой, так это же насмешка над проклятым мятежным туркменом. Одного только не учел Джафар-Кули-хан, что по национальности наложница была туркменкой и родом из Серахса, что она видела своими глазами все, что происходило в Хорасане, и могла поведать своим соплеменникам то, что Солган Мурад стремился сделать для туркмен тайной. Но подобно] предусмотрительности нельзя ожидать от простодушия Джа фар« Кули-хана, которое и спасло его от испепеляющего гнева падишаха...
Явившиеся к Говшут-хану посланцы Джафар-Кули-хана вели себя надменно с туркменами — врагами иранской короны. И только то, что на них распространялась неприкосновенность гонцов, позволило трем джигитам Джафар-Кули-хана целыми убраться из Серахса...
Говшут-хан возблагодарил судьбу за свое умение играть в шахматы, ему весьма и весьма пришлась по вкусу уродливая наложница, но это уже его дело, а не Джафар-Кули-хана — отныне преданнейшего слуги падишаха, обязанного ему самой жизнью...
Не улеглась еще пыль от копыт лошадей посланцев Джафар-Кули-хана, как Говшут-хан предстал перед правителем Серахса, а вскоре во все концы этой страны помчались джигиты скликать представителей всех племен на большой масла-хат — совет.
На этом совете никто не упомянул имени Джафар-Кули-хана, простака и ротозея. Тем более что и самой присланной им наложницы-туркменки поблизости уже не было: Говшут-хан не счел достойным удерживать в своих невольницах соплеменницу и отправил ее в отдаленное селение, где она благополучно водворилась в семье, из которой в свое время была похищена неразборчивыми в женских прелестях аламанщиками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54