— Но носи его всегда с собой. Теперь я у тебя табак буду клянчить...
Громкий хохот присутствующих поглотил последние слова добродушного старого богатыря.
...Работники Бегнепес-бая, понукаемые Гулназаром-Но-жовкой, в это время стали нагребать в большие тазы накрошенный на дастархане хлеб, перемешанный с мясом и луком. Они подносили тазы к большим медным котлам и высыпали их содержимое в мясной бульон. Огромными черпаками повара перемешивали все в котлах. Только теперь была готова эта еда, которую начали готовить еще вчера вечером...
Поблизости от арыка была сложена собранная со всего селения гора посуды. Дюжина молодцов хватала из этой горы миски, повара наливали в них дограму, и молодцы разносили угощение гостям. Как водится, вначале еду подавали почтенным яшули и зрелым мужчинам, затем молодым джигитам и в последнюю очередь — женщинам и детям...
Довлет с Сапараком тоже присели с тремя другими мальчишками за одной из мисок.
Из-под оборванных коротких рукавчиков затасканных рубашонок высовывались руки детей, одинаково грязные и покрытые цыпками, они проворно ныряли в общую миску, выхватывали кусочки намокших в бульоне чуреков и мяса. Миска была с загнутыми внутрь краями, она так и называлась «загнутая». Когда набираешь пальцами в такой миске комок пищи, то загнутый край не позволяет комку вывалиться наружу, а как бы вкладывает тебе этот комок поплотнее в руку. Подобные миски изготовляли специально для того, чтобы из них есть руками. «Когда же эти ребята в последний раз мыли руки?» — ужасался мысленно Довлет. Но он ел, как и все. Ибо в народе считалось: если кто-то отвергает еду, то еда проклинает отвергателя. Разве позволит себе он, Довлет, отвергать пищу, эту святыню — хлеб-соль? Если бы он допустил такую оплошность, то мог бы даже и ослепнуть. К тому же как может он отказаться от почитаемого всем его народом кушанья — дограмы. Как-то рассказывал молла Абдурахман, что дограма — это святое блюдо, которое помогало нашим дедам и прадедам выжить, спасло туркмен некогда от всевозможных тягот. Это кушанье всегда желанно туркмену, украшение его дастархана, оно — чуть ли не ровесник туркменского народа...
Вот и все гости накинулись на дограму, как шелкопряд на свежие листья тутовника. Миски быстро пустели, и гости, насыщаясь, отодвигались от них. Когда дограма была съедена, работники Бегнепес-бая собрали грязную посуду и унесли ее к арыку. Собравшиеся за дастарханом прочли общую благодарственную молитву — тевир.
— Мечтать о водах большой реки Амударьи и слушать предания о ней приятно,— заговорил после молитвы молчавший до этого хозяин пиршества Бегнепес-бай, и все приумолкли, понимая, что вот сейчас-то они и услышат то, ради чего он расщедрился на это угощение.— Да, воды великой Аму прекрасны, как райские пери. Но и недостижимы для нас, как они,— продолжал басовитым, но каким-то бархатистым голосом Бегнепес-бай, дородный сорокалетний мужчина с аккуратно уложенной холеной черной бородкой.— Но, люди добрые, как раздобыть нам воду насущную для наших с вами полей?..
«Для наших с вами,— мыс\енно передразнил Бегнепес-бая Довлет.— У него-то почти треть посевной земли селения, а у всех здесь собравшихся наделы с ладонь...»
Работники Бегнепес-бая стали подавать гостям второе блюдо — душистый рассыпчатый плов.
— Угощайтесь, люди добрые, угощайтесь,— приветливо и зазывно приглашал Бегнепес-бай.— Обговорить наше дело и за едой можно...
— А есть оно, дело-то? — спросил Заман-ага, который в отсутствие Ораз-хана считал, что на нем теперь лежит вся ответственность за судьбы односельчан.
— Если ничего теперь не предпримем, то не будет никакого дела. И хлеба у нас тоже осенью не будет,— ответил Бегнепес-бай, и присутствующие утвердительно закивали.
— Выкладывай нам свое дело, Бегнепес,— сказал Гара-гоч-Бурдюк, слепив пальцами хороший комок только что поданного плова и отправляя его в рот.— Только пускай оно будет для всех приемлемо, как этот плов, которым ты нас сегодня угощаешь...
— Люди добрые, почтенные яшули! Наша река Теджен не столь велика, как Амударья, но и она способна напоить наши поля...
— Вода в Теджене упала, не поднимается настолько, чтоб течь в наши арыки,— печально сказал Санджар-Палван.
— Этот арык пониже остальных, но и тут скоро сухое дно покажется,— кивнул мастер Ягмур на пробегавший мимо поляны рукотворный ручей.
— Запруду надо построить на Теджене,— быстро выговорил Бегнепес-бай и оглядел лица гостей.
Сидевшие за дастарханом мужчины восприняли эти слова так, словно их непочтительно вдруг обрызгали не очень чистой водой, но хозяин пиршества не дал никому вставить ни словечка.
— Да, запруду, люди добрые, надо нам делать, чтобы она часть воды из Теджена посылала в наши арыки. А не сотворим запруды, останемся без хлеба и наступит голод...
Гости понимали всю правоту слов Бегнепес-бая, но они давно привыкли, что из всякой правды этот человек всегда умел взрастить растение, которое принесет плоды в первую очередь для него, а потому все пока хранили молчание.
— Запруду — дело заманчивое,— силясь понять истинные намерения Бегнепес-бая, заговорил позже Заман-ага.— Но ты же знаешь, наши молодые джигиты ушли за иранским мятежным принцем. Нет у нас теперь такой силы, чтобы риниматься строить запруду...
- Если выйдут на работы все мужчины, какие остались в селении, то я бы мог найти еще столько же работников, и с божьей помощью мы бы осилили это трудное дело...
- Кто эти «еще столько же», Бегнепес? — перебил резким вопросом уклончивые рассуждения хозяина Палат-Меткий.
— Белуджи-переселенцы,— ответил Бегнепес-бай.
— Но даром они работать на нас не станут.
— Да, ты прав, Палат. Им придется за их работу заплатить,— согласился Бегнепес-бай.
— Платить? — отозвался Гарагоч-Бурдюк.— Разве что они примут в уплату дырки с моего чекменя...
Многие заулыбались в ответ на шутку этого никогда не унывавшего пожилого толстяка, он выразил в своих словах денежные возможности многих.
— Нет, уважаемый Гарагоч-ага, твои монеты имеют хождение только в царстве аллаха,— рассмеявшись, молвил поэт Молланепес.
— Но в то царство открывают ворота слишком узко. С моим брюхом в такую маленькую щель не протиснуться. Так что я пока еще поживу здесь, дорогой Молланепес.
— Очень доброе дело ты затеял, Бегнепес-бай,— заявил Рахманназар-ишан, когда все уже отсмеялись новой шутке Гарагоча-Бурдюка.— Помочь своим соплеменникам в трудную минуту — такая монета тоже имеет хождение в царстве аллаха. Да, мусульмане, как видно, Бегнепес-бай по доброте своей великодушно решил помочь вам в тяжелое время. И аллах примет такую щедрость одного из своих покорных рабов. Но разумеется, что и люди должны будут воздать ему за подобное благодеяние. Всю тяжесть расходов по оплате труда белуджей не следует взваливать на одни плечи. Надо всем миром помочь Бегкепес-баю, дабы не оставить его под тяжким бременем непосильных долгов...
Рахманназар-ишэн был младшим братом Велназар-ишана, отца моллы Абдурахмана. Старший брат превосходил его старшинством, а племянник — умом, и люди с ним ранее мало считались. Но Велназар-ишан уже давно был прикован к постели, а молла Абдурахман ушел на войну, и Рахманназар-ишан решил, что теперь пришло его время завоевывать умы и души верующих...
— Все мы тут не безусые юнцы, раз нас усадили на почетные места за этим щедрым дастарханом,— сказал Заман-ага, обведя взглядом почтенных яшули.-— Мы понимаем, что даром ничего не дается. Скажи, Бегнепес, во сколько тебе обойдется такое благодеяние, а народ послушает...
— Об этом, почтенный Заман-ага, еще предстоит договариваться с белуджами. Точную их цену я пока назвать не могу. Только знаю, что она будет немалой.
— А как с тобой рассчитаемся мы? — спросил бесцеремонно Палат-Меткий. Он знал, что ни о каком благодеянии со стороны Бегнепес-бая речи быть не может, тот и пальцем не пошевелит, если не убедится, что от такого движения в его сундук не упадет звонкая монета.
— Люди добрые,— начал Бегнепес-бай.— У наших соседей имеется пример. Сичмазы сооружали себе запруду точно так. Половину работавших составили люди их селения, а другую половину нанял Шали-бай из поденщиков. И потом воду, бегущую в арыки и посевные поля, тоже разделили пополам: одна половина была отдана Шали-баю, а другая — всем остальным жителям селения...
Если бы среди ясного неба прогремел гром или всех собравшихся вдруг окатили нечистотами, то и этим гости не были бы так ошарашены, как последними словами слишком хлебосольного хозяина.
— Что ж так мало ты с нас запросил, Бегнепес? — вскричал Гарагоч-Бурдюк.— Ты потребуй еще и половину нашего остального имущества. Мы распорем с тобой мой дырявый чекмень: половину оставлю я себе, а другую напяливай ты!
Зашумели возмущенно и остальные гости, послышалось с разных сторон много грозных выкриков:
— Загнул!..
— Ничего себе!..
— Хочет обобрать лас похлеще аламанщиков!..
— Вот так благодетель!..
— Совсем разорить хочет!..
— А не перегибаешь ли ты, бай? — обтирая жирные от плова руки о пыльные ичиги, спросил Санджар-Палван.— Без этой дехканской землицы ты ведь не обеднеешь.
— Кроме чекменя дырявого, у меня еще шкура есть. И ее сдери! — продолжал кипятиться Гарагоч-Бурдюк.— Эй, Санджар, доставай свой кисет.
— Да у тебя он, репей несчастный...
— Верно,— не смутившись, извлек Гарагоч-Бурдюк из-за пазухи кисет Санджара-Палвана.— Угощайся тогда табачком ты у меня. Я не такой жадный. Закуривай после обеда и со зла...
— Бай,— заговорил Заман-ага.— Ты затеял нужное народу дело, это мы поняли. Но если бы ты и цену назвал подходящую. Ведь селение только что было ограблено налетчиками. А земли у людей и без того мало, чтобы ею прокормиться...
— Да, Бегнепес-бай,— добавил Санджар-Палван.— Все твои соплеменники и без того бедны и тощи. Пристойно ли грызть сухие мослы без мякоти?
Не показывая, что он разозлен таким отпором, Бегнепес-бай нарочито невозмутимо заговорил:
— Я знаю, вам нелегко... Но если бы нашелся другой человек, кто взвалил бы на себя это бремя, то я лично сидел бы в своем доме, спокойно вытянув ноги... Да, так оно, наверно, лучше будет. Ищите, люди добрые, другого для такого дела. Если понадобится, то я и сам с вами вместе выйду на работу к запруде. Но я тогда без упрека отдам тому человеку и половину воды своей, и земли половину...
Такие слова Бегнепес-бая немного смутили собравшихся, какое-то время они молча переглядывались. Неожиданно раньше других нашел что сказать мастер Ягмур.
— Эх, бай, ты ведь говоришь эти слова, уверенный, что вокруг тебя одни бедняки в чепеках. Окажись среди нас богачи с тугою мошной, ты бы таких слов не произнес!
Сам мастер Ягмур, в работе которого одинаково нуждались и богачи и бедняки, жил безбедно, но, имея отзывчивую и сострадательную душу, он всегда принимал сторону неимущих, за что его и уважал небогатый люд. Вот и теперь очень многие из сотрапезников согласно закивали. Но Бегнепес-бай, опасаясь новых, еще более веских доводов против его замысла со стороны кузнеца, счел за лучшее для себя на его упрек не ответить.
— А ты, Аташир, чего молчишь? — обратился Заман-ага к деду Довлета.
— Я уже говорил в одном месте, где и ты, Заман, присутствовал,— меня там не послушали. Где теперь шляются по свету наши молодые джигиты? А если бы вы решили тогда по-моему, Бегнепесу теперь ничего подобного предлагать не пришлось. Нет, я больше не намерен бросать слова на ветер. Поступайте, как знаете...
— Молланепес, ты владеешь просветленным умом ученого человека и сердцем поэта,— отвернувшись от Аташира-эфе, взглянул Заман-ага на Молланепеса.— Открой своему народу: что думаешь ты об услышанном здесь?
— Я разное думаю, почтенный Заман-ага. Но раз уж мы с вами вспоминали другую страну, то скажу, что на земле немало больших поэтов. Один из них написал притчу о ягненке, который пришел к ручью напиться воды... Да, так этот ягненок похож был на всех тех, о ком мастер Ягмур сказал, что обуты в чепеки...
— И что же случилось в той притче с ягненком? — нетерпеливо спросил Гарагоч-Бурдюк.
— А то, Гарагоч-ага, что схватил его волк, который на словах очень уважал законы.
— Волк — и законы любил? — переспросил Палат-Мет-кий.
— Поговорить о законах он любил. И обвинил ягненка во всех смертных грехах.
— А дальше что случилось? — нетерпеливо спросил слишком любопытный Гарагоч-Бурдюк.
— Ягненок оказался очень смышленым, сумел опровергнуть все возведенные на него волком обвинения. И тогда волк нашел за ним вину, которую опровергнуть невозможно. В чем и все вы виноваты перед Бегнепес-баем...
Не ожидавшие от уважаемого поэта ничего подобного, а, наоборот, ждавшие поддержки от его светлого ума и доброго сердца, бедняки растерянно зашумели, послышались даже возгласы, не очень почтительные. Один только мудрый Заман-ага не усомнился в поэте.
— Какая же это была вина, Молланепес? — спросил он.
— Напоследок волк заявил ягненку: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать»,— ответил поэт, с укором посмотрев на возмущавшихся его предыдущими словами слушателей.— У Бегнепес-бая, люди, появилась возможность содрать с вас три шкуры и, что бы вы тут ни говорили, как ни взывали к его совести, такой возможности он не упустит...
Смуглолицый Бегнепес-бай побледнел от последних слов поэта. Эти острые слова вызвали злобу не только у него, но и у его приближенных. Особо свирепые взгляды бросал на поэта Байсахат, не забывший еще недавнего поражения, которое нанес ему Молланепес.
— Не забывай, Бегнепес,— нимало не устрашившись злобных взглядов прихлебателей бая и его самого, продолжал поэт,— имей в виду, что народ, его память — это те же весы судного дня!
Теперь большинство собравшихся с восхищением смотрели на своего поэта, как не всякий и на родного отца глянет. Совсем иные взгляды бросали они в сторону Бегнепес-бая, который, превозмогая терзавший его гнев, решил все же ответить на обвинения поэта заговорил он прерывистым голосом,— что грешная чаша этих весов предназначена для меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54