она внушала сестрам, что ребенка надо переворачивать на бок, на спину, на живот, чтобы голова развивалась правильно и была хорошей формы. Он подошел к кроватке, бережно положил в нее дочь, выпрямился и сказал: — Ничего, скоро мы снова придем.
Мать только добавила:
— Да, скоро.— Но все не двигалась, и Гансу пришлось буквально тащить ее к двери.
Было уже поздно, вряд ли им удастся еще застать мужчину в очках за письменным столом.
— Вон там, за церковью,— сказал Ганс.
Они были где-то на окраине. Рядом — суматоха стройки, путь преграждали глубокие канавы, курилась пыль, громыхали грузовики, трактора тащили за собой бревна. Разве тут поймешь, о чем говорит мать? И что толку в планах, если мужчина в очках уже ушел домой, закрыв на ключ контору на третьем этаже, третью дверь справа, за которой стоят полки, набитые бумагами? А среди них папка с документами Ани Линднер, его дочери, которую он не хотел отдавать Виктории, если та вдруг вернется—
завтра или спустя годы, упирая на договор: «Я заберу ребенка, как только смогу». Но все же он еще надеялся и верил, что придет конец разлуке и обману; ему дороги и Виктория, и ребенок, та и другая были нераздельны и принадлежали этому миру.
А в переулке среди домишек, перед табачным киоском, они встретили мужчину в очках. Ганс бросился ю нему: «Герр...» (имя он забыл). Заметив, что тот купил сигареты, но забыл спички, обшарил свои карманы, ничего не нашел, сбегал к киоску, купил коробок спичек, дал мужчине прикурить. А мать сразу перешла в наступление: она говорила и говорила — и добилась-таки, что мужчина повернул обратно и еще раз поднялся на третий этаж, в третью дверь направо.
— Она на Западе,— сказала мать, выговаривая слово «Запад» так, словно речь шла о преисподней. Морщась, закашлялась от сигаретного дыма, присела, потому что очень устала за день.— Послушайте, пусть даже она вернется,— сердито продолжала мать,— разве вы поручитесь, что она воспитает ребенка как следует? Да ее самое еще надо воспитывать. Нет, нельзя позволить, чтобы подобная женщина забрала ребенка, да еще утащила его на Запад. Да, да утащила! Я этого не допущу!
— Да,— сказал мужчина в очках. Видно было, что он тоже сильно устал за день, и особенно за этот час. Ему хотелось домой. Он кивнул и вновь перелистал бумаги: — Хорошо. Сделаем так: ваш сын напишет заявление, и вы возьмете ребенка на воспитание.
П. С Аней и матерью он поехал домой, в маленький городок в предгорьях недалеко от границы.
— Ты останешься до тех пор, пока я не устрою все как следует,— сказала мать и засуетилась, переставляя мебель.
Лучшая комната превратилась в детскую. Приходили соседи посмотреть на девочку. Лишь считанные минуты он провел наедине с Аней. Он думал о Виктории, прекрасно сознавая: нет, она не умерла, для меня и моей дочери она отнюдь не умерла.
Так он и сказал, когда в институте потребовали объяснений. Ему пришлось отвечать перед деканом, потому что его отсутствие было замечено и пошли слухи о бегстве Виктории. Он признал, что ему было известно о побеге, и совершенно безразлично отнесся к тому, что этим признанием положил конец своей учебе.
— Поеду в Доббертин,— сказал он,— я и так туда собирался.
«Два года Ганс Рихтер должен проходить проверку на производстве,— гласило решение об исключении из института,— потом он получит право снова подать заявление».
Когда Ганс начал работать в Доббертине, были уложены первые километры труб, залиты первые фундаменты; стены электростанции, которую через три года пришлось расширять, а через десять лет заменять новой, лишь чуточку возвышались над сухими соснами на краю строительной площадки. Новый город и гигантский химический завод росли по фантастическому плану, для которого Виктория сделала кучу чертежей. Файт, партийный секретарь стройки, пожал Гансу руку и ни словом не вспомнил о Лейпциге, Дюбеке и свадьбе, в последний раз объединившей всех их. Дюбек исчез. Виктория жила в «потустороннем мире», и Ганс отнюдь не обольщался, что заменит ее в Доббертине.
— Я хотел бы устроиться истопником,— сказал он. Файт согласно кивнул и позвонил на электростанцию.
«Герр истопник, пора тебе наконец взяться за учебу»,— говорила Виктория на свадьбе у Файта. Но в Доббертине как раз срочно требовались истопники.
В тесной барачной комнатушке, куда Файт направил Ганса, стояли три койки, три узких шкафа, стол и три стула. Лабуда, широкоплечий и темноволосый двадцатитрехлетний монтер, в первый же день сказал Гансу, да и позже то и дело повторял:
— Я здесь добровольно, прошу иметь в виду.
А Шпут, специалист по подземным работам из Верни-героде, вечно что-то выпиливал, шлифовал и сколачивал из кусочков фанеры, каждый вечер мастерил кораблики, модели самолетов и всякий раз принимался стучать молотком еще сильнее, когда Ганс входил в барак. Шпут его даже не удостаивал взглядом, а в конце недели сразу после окончания смены исчезал — уезжал к жене и трем детям.
— Виктория Линднер , тоже была здесь добровольно,— заметил Лабуда в одно из воскресений, оставшись наедине с Гансом, и захохотал, рассматривая в зеркальце свое намыленное лицо.— Она вон там работала, в зеленом бараке. Плохо дело!
— Да,— согласился Ганс.
Барак тогда недавно выкрасили снаружи и внутри зеленой краской. Со всех сторон несло краской и смолой, а под окном грузовики поднимали тучи песка. Однажды Виктория сказала Гансу: «У нас на стройке царит эстетика роста, ее можно или любить, или ненавидеть».
Лабуда заметил:
— Она ненавидела грязь и бежала в романтику. — Что ты имеешь в виду?
— Зерран.
— Зерран? — удивился Ганс, словно никогда о нем и не слышал.
— У меня есть мотоцикл, мы с ней разок съездили туда,— мимоходом заметил Лабуда, стер с лица мыло и еще долго шумно отфыркивался над умывальником. Затем он принялся энергично растирать затылок, взбудоражив целую флотилию, которую Шпут подвесил на лесках,— ганзейские военно-торговые корабли, пиратские шхуны, учебное судно «Вильгельм Пик», атомный ледокол и пароходы, курсирующие по Эльбе.
Ганс поймал мельтешивший перед глазами трехмачтовый кораблик, задев при этом парившие над кораблями модели самолетов, покорителей небес,— четырехмоторные, реактивные. Он думал о Виктории, ее мечтах о дальних странах, вслух же произнес:
— Она ничего не рассказывала о вашей поездке в Зерран.
— Ну и что? Тоже мне событие, и все-таки...— Лабуда пожал плечами.
— Все-таки?
— Зерран много для нее значил.
— Она так сказала?
— Черт, это было зимой.— Лабуда бросил полотенце в шкаф.—Я чуть не отморозил ноги, дожидаясь ее. А она бродила вокруг озера. Там один лед кругом, понимаешь?
— Понимаю,— сказал Ганс.
Лабуда надел белую рубашку и завязал галстук.
— Я тогда все спрашивал себя: что с ней происходит? — Он вызывающе взглянул на Ганса.— Если ты знал, что с ней творится, ты не должен был ни за что отпускать ее.
— Всего я не знал,— ответил Ганс.
— Но о том, что она собирается бежать, ты же знал? Ганс кивнул. Он не мог удержать ее. Никто не мог.
А начался побег еще в Зерране.
— Наши пути,— сказал он,— разошлись в Зерране. Лабуда тщательно причесывался перед зеркалом. Он
обернулся, словно желая еще что-то добавить, потом вдруг быстро направился к двери и, не попрощавшись, исчез. Вернулся он лишь поздно ночью, разбудил Ганса, присел на койку и сказал:
— Черт побери, ты не смел ее отпускать! Ведь она приехала сюда добровольно.
Во сне Гансу слышался треск мотоцикла Лабуды. Зерран был занесен снегом, дорогу на Доббертин расчищали и вчера, и сегодня. Озеро, конечно, замерзло. А Виктория отважилась в ледяную январскую стужу идти, увязая в снегу, скользя по льду,— все равно, по зрелом размышлении или под влиянием минутного порыва. Он никогда не умел удержать ее. И на лыжах она бешено мчалась вниз с крутых склонов, падала, вскакивала на ноги и уходила все дальше и дальше.
— Там, на Западе, она пропадет,— сказал Лабуда. Для него она была ребенком, который танцевал на льду, не подозревая, что в любую минуту может провалиться в воду. Тогда, в Зерране, он разглядел ее на другом берегу и крикнул: «Остановись!» А она только весело засмеялась, когда, желая удержать ее, он помчался на мотоцикле сквозь вмерзшие в хрупкий прибрежный лед камыши. И все это ничего не значило по сравнению с тем, другим миром, тоже блестящим, зеркально-гладким и хрупким, где она могла танцевать теперь.
— Я,— сказал Лабуда, растирая замерзшее лицо,— я бы не смог вот так спокойно лежать, закрыв глаза, и спать.
Ганс взял сигарету, которую Лабуда бросил ему на койку, закурил и вспомнил снег за окном, солнце над Зер-ранским озером и быстро гонимые ветром дождевые облака. Он мало знал о том зимнем дне в Зерране и о другом мире, куда убежала Виктория. Да, он прижимал к ее лбу носовой платок, когда она упала с велосипеда, веря, что так можно удержать в ней жизнь.
— Когда-нибудь она -вернется,— сказал он и подумал: «Она заберет ребенка. Хотя бы из-за ребенка (он на это надеялся) она вновь прочно станет на ноги. И если
не найдется там, в другом мире, человека, который своей рукой сумеет удержать в ней жизнь, тогда она сама удержит ее собственными руками».— Нет, она не пропадем-сказал Ганс.— Она останется такой же, какой была всегда, и к нашему миру она принадлежит ровно настолько, насколько всегда к нему принадлежала.— Он сделал на этом особый упор, но в душе уже сомневался, что Виктория осталась такой, какой он ее помнил.
12. Два дня шел снег, движение рабочих поездов грозило прекратиться, даже состав с углем застрял в снегу. В пятницу вечером строителям пришлось еще раз выйти из бараков, чтобы расчистить дорогу до нетопленого клуба— два километра! Они проклинали Файта, не пожелавшего перенести партсобрание. Уже за полночь сто двадцать членов партии подняли, голосуя, закоченевшие руки и объявили Гансу Рихтеру выговор за «индифферентное отношение» к побегу Виктории. После собрания Лабуда сказал ему:
— Тебе надо было приехать сюда раньше, добровольно.
Остальные, храня ледяное молчание, поспешили уйти в кружащуюся вихрем снежную мглу.
Ганс и сам не заметил, как сбился с дороги.
— Эй, товарищ, там не пройти,— окликнул его женский голос.
Он сделал еще несколько шагов, потом остановился и оглянулся. Молодая женщина, крановщица, с которой он был знаком лишь мельком, подошла к нему, утопая в рыхлом снегу, и примирительно сказала:
— Ничего, мир от этого не перевернется.
Она была сильно укутана, как все в ту зиму, только на миг обернулась к нему лицом, и ему показалось, что ее узкие глаза светятся насмешкой. Но снег тотчас стер это впечатление; он видел перед собой неясную удаляющуюся тень и последовал за ней. У него захватило дух: шагать приходилось очень быстро, чтобы не остаться одному и не блуждать бесцельно.
Потом он вместе с ней остановился у темного дощатого забора, за которым, словно стадо жирафов, тянули ввысь свои шеи подъемные краны.
— Зайдемте на минутку,— предложила женщина, открыла ворота и подвела его к одному из заснеженных кранов.
Теперь он вспомнил, что она выступала на собрании. Говорила она путано и сбивчиво, ее часто прерывали выкриками с мест, и он запамятовал, что именно она говорила. Он замешкался, а женщина уже вскарабкалась по стальной лестнице к кабине и крикнула ему:
— Правда, тут самое спокойное место.
Она не сумела сама открыть обледеневшую дверь, и ему пришлось подняться и помочь ей. Тесная кабина укрывала от ветра и снега, но через несколько минут ощутимее стал холод; они растирали руки и смотрели в сторону поселка строителей, где зажигались огни, а Лабуда и остальные, наверно, получили пищу для новых пересудов: «И где он только запропастился? Ведь должен давно уже быть здесь! Ой, ребята, не натворил бы он глупостей!»
— Я знала Викторию,— сказала женщина.
Ганс кивнул, он не удивлялся. Большинство рабочих видели, как она ходила по стройке в развевающемся белом халате. Ее чертежи какое-то' время еще передавали из рук в руки, вносили поправки, кое-что расширяли или вычеркивали; потом были получены новые планы, а старые пылились теперь по углам бараков. По-прежнему не хватало материалов, иногда цемента; стройка продвигалась медленнее, чем им всем хотелось,— зима, тысячи трудностей, отговорок.
— Многие бросили,— сказала женщина,— я тоже давно собиралась уехать.
Она принялась рассказывать о себе, о том, как пять лет назад начала здесь работать подсобницей на кухне. Окошко на раздаче поначалу было для нее окном в мир, и мир этот в ее представлении был много лучше, чем на самом деле. Строители ели, курили, о чем-то беседовали, косились на нее, двусмысленно подшучивали, когда она на кого-нибудь засматривалась и забывала о своих обязанностях: «Девушка, путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Вначале еда, а потом все остальное». Они ухаживали за нею; а вечерами она порой не знала, куда себя деть. Ее окно в бараке всегда стояло настежь, и ночной сторож, свойский парень, смотрел на это сквозь пальцы.
— Да, так было,— сказала молодая женщина.— Но однажды я поняла, что больше так жить нельзя.
Чаще всего ей попадались женатые мужчины: какое-то время они лгали, потом давали понять, как обстоит дело; о разводе они не помышляли, в конце каждой недели ездили домой.
— У меня мог бы быть пятилетний ребенок,— сказала она. — Но тот монтер из Берлина, который мне очень нравился, уже был отцом троих детей. Он отвел меня к врачу... Хирург со стройки, операция без наркоза... Врач многим рисковал, а когда Виктория захотела пойти к нему, он, кажется, уже уехал.
— Нет,— возразил Ганс Рихтер. Он помнил тот разговор: есть такой хирург на стройке, у него верная рука, как у Зауэрбруха,— выкидыш на втором месяце. Все обговорено и улажено: «Господи, сколько еще детей родится». Но он в тот день сказал Виктории: «Я хочу ребенка». И она покорилась, дождалась ребенка, а после родов прислала телеграмму: «Твоя воля исполнена. У тебя есть дочь, но меня ты потерял». Уже тогда она решила бежать, а ребенок пока оставался здесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21