Но для Виктории это ничего не меняло.
— Через несколько месяцев я возьму дочь к себе,— заявила она — Если бы я могла поехать, например, в Берлин, Росток или даже в тайгу, где жизнь действительно бьет ключом, на душе у меня было бы по-другому. Я не желаю здесь отупеть. Я слишком долго ждала чуда в этой дыре.
— Но ведь у тебя была работа,— возразил Ганс. Она отрицательно покачала головой:
— Победила экономика: я отстала на дистанции. Победил ты.
Съедена только половина пирога, кофе не допит. Ясно было, что молодая проектировщица намерена посвятить вычерчиванию общих видов или фасадов нового поселка в Доббертине лишь остаток этого дня.
— Я провожу тебя до барака,— сказал он.— Хочу посмотреть планы.
— Ты что, в самом деле думаешь, будто сможешь здесь жить?
— Да
— Боже мой, для тебя все только теория.
— Я же говорил, сегодня мы еще не можем строить иначе.
— Но города строят для будущего, для Ани и прочих детей из сказки.— Она подняла руку, расставив пальцы не то для присяги, не то в знак победы наперекор всему.— Я напишу тебе сразу по приезде. Аню я ни за что не брошу.
И теперь он понял: Виктория, никто тебя не удержит. Тебе бы жить в другом мире, которого вообще не существует. Ты уже глуха к словам, доводам рассудка, трезвым фактам. Ты не хотела ребенка — ведь он на несколько месяцев оторвал тебя от кульмана, от замыслов, не нашедших воплощения. Может быть, ты не смогла бы привыкнуть и к соснам, песку, грязи, рядам типовых домов в тайге или там, куда тебя влечет сейчас. В Зерране в последний день отпуска ты стояла у окна и твердила: «Я все себе представляла совсем иначе».
— Пойдем,— сказала она и пошла к двери. На губах у нее застыла недовольная усмешка — усталое, вымученное воспоминание, все, что осталось от былой любви. Да еще остался ребенок, который родился уже после того, как двум людям стало ясно, что мечта и реальность не одно и то же, что кое-что может и разбиться при их столкновении. Сотни километров пути от Лейпцига до Доббертина увеличились в несколько раз, но для Виктории победа в этом мире уже ничего не значила.
— Разве мир, к какому мы стремимся, не важнее твоей победы? — спросил Ганс.
— То и другое одинаково важно,— ответила она.— Человек живет только раз, нас так учили. Он должен сполна использовать время, отпущенное ему на земле.
Длинные черные волосы Виктории заколоты небрежно. Да, ее одежда, ее манеры должны здесь бросаться в глаза. И он спросил себя: неужели она вопреки всему надеялась однажды стать победительницей еще где-то? Ей было тяжело идти по допотопной ухабистой мостовой, и все же она не взяла его под руку — гордость не позволила. Они разошлись, словно чужие, прищурив глаза, потому что солнце пекло немилосердно. Они все сказали друг другу, договорились и о ребенке.
— Я заберу Аню,— заявила она.
Это было совершенно естественно: ребенок принадлежал матери. Так принято в обоих мирах. У матери, родившей ребенка, прав было больше. Так обстояло дело в тот день.
На просеке между соснами у барака они подали друг другу руки.
— А теперь, пожалуйста, уходи,— сказала она.— Поверь, планы ужасно занудливые.
А потом добавила, что надеется, он-де не поломает ее расчеты, то есть будет молчать, пока она не окажется за границей. Так он стал сообщником, соучастником. Она здесь получила образование, а теперь бежала. Конечно, новый город обойдется без нее. А Аня? Он смотрел вслед матери своего ребенка, молчал, дал ей уйти.
— Прощай,— послышался далекий голос.
— Ты сама заберешь ребенка? — еще спросил он.
Асфальтированный участок дороги вел от узких городских ворот к фундаменту новой фабрики и к баракам. Дорога была достаточно хороша даже для элегантнейших дамских туфелек. И мир был тесен. Кеннеди был еще жив, известие о его смерти пока не облетело мир. Все вокруг жило и дышало. В маленьком голубом замке в нескольких сотнях метров отсюда была Аня, их дочка. Может быть, скоро Виктория бодро и весело подкатит на машине по этой самой все растущей асфальтированной дороге к подъезду дома, где в хороших руках находится Аня.
— Или мы встретимся еще где-нибудь, и ты принесешь ее,— сказала она.— Я па тебя полагаюсь.
Он кивнул, не понимая в эту минуту, что было потеряно и что еще придется потерять. К ребенку он испытывал довольно смутное чувство, он и видел-то его всего два или три раза — счастливый отец, приходящий в дом, где его дочь и еще пятьдесят других детей нашли себе временный приют.
— Прощай! — сказал он.
Виктория пересекла дорогу. Асфальт, нагретый солнцем, размягчился, и каблуки оставляли следы. Дверь барака давно уже закрылась, а он все смотрел на нее. Потом проехал самосвал с цементом, и Гансу пришла в голову смешная мысль, что достаточно нескольких резиновых шин, чтобы уничтожить всякий след молодой проектировщицы, которая год назад, полная надежд, приехала сюда.
— Вот теперь-то и начнется жизнь,— сказала она, садясь в поезд, отправлявшийся в Доббертин.— Устроюсь
там, рожу ребенка, построю фабрику и посажу яблоню. А он крепко пожал ей руку и крикнул вслед уходящему поезду:
— Второе дерево посажу я, а третье — наш ребенок.
10. Через несколько недель он написал матери: «Виктория теперь на Западе, позже она заберет ребенка».
Мать ответила: «Она не смеет забирать ребенка. Ты должен взять его к себе».
В Лейпциге он несколько лет жил на квартире. В комнате хватало места лишь для кровати, шкафа, стола и двух стульев. Целыми днями он пропадал в институте или в библиотеке, возвращаясь обычно поздно вечером. Хозяйка, брюзгливая вдова почтового советника, не любила, когда Ганс включал радио или приводил друзей. Она шумно орудовала в кухне, чертыхаясь, топала по коридору, грозила отказать ему от квартиры, отравляя и без того редкие свободные часы. Ганс обрисовал все это своей матери и намекнул, что ему трудновато пришлось бы с ребенком даже в более благоприятных условиях.
«Пока я не вижу иного выхода, кроме как оставить девочку в Доббертине, ведь в Доме ребенка за ней хороший уход»,— писал он в конце письма.
Но мать не успокоилась и одно за другим слала ему письма-напоминания.
«Мать, бросающая ребенка на произвол судьбы,— вообще не мать, да и отец, который не заботится о малыше, тоже не отец,— писала она.— Вот представь себе: я бы тебя сдала в какой-нибудь дом, а сама уехала, скажем, за границу, не зная, смогу ли вернуться. Нет, ты всего раз несколько часов был в детдоме, когда я работала привратницей, потому что отец получал мало и я хотела немного подзаработать. Ты тогда прямо зашелся от крика, пришлось срочно послать за мной. Я мыла лестницы и таскала тебя с собой по этажам, глаз с тебя больше не спускала. Да и теперь места себе не нахожу, если не знаю, что ты делаешь, и боюсь, как бы чего не случилось. Итак, ты немедленно уладишь все с ребенком. Ты даже не представляешь, какое счастье иметь ребенка рядом, несмотря на все хлопоты».
Ганс не знал, как быть, не отвечал на письма и пошел узнать насчет места в яслях в Лейпциге.
— А мать ребенка? — спросили у него.— Она работает? У вас есть ходатайство с места ее работы?
Виктория присылала из Кёльна яркие открытки, бандероли с одеждой и куклами для Ани, нейлоновые рубашки и даже коричневые вельветовые брюки для него.
— Западногерманские брюки,— сказала одна студентка, Хельга, когда он явился в них на лекцию. Он часто сидел с Хельгой в библиотеке, и она знала об Ане и Виктории.— Почему ты раз навсегда не порвешь с ней?— спросила она на сей раз. Он пожал плечами, а Хельга убеждала его покончить с этой историей.— Виктория должна вернуться и позаботиться о своем ребенке,— возмущалась она.— Или она умерла — для нашего государства, для ребенка и для тебя тоже.
Долгое молчание Ганса вывело из себя его мать. Она прислала телеграмму: «Приеду в Лейпциг, если тотчас же не сообщишь, как обстоит дело с ребенком».
Он написал ей длинное письмо, оканчивавшееся так: «Речь ведь идет не только о ребенке, но и о Виктории и обо мне, поэтому я не хочу в спешке принять нелепое решение».
В ответ пришла срочная открытка: «Обсудим это лучше всего вдвоем, приеду в четверг к обеду».
Он тут же помчался на почту и телеграфировал: «На этой неделе у меня экзамены».
Безрезультатно. Мать отправила ему срочную телеграмму с лаконичным требованием: «Встречай и отпросись на день».
Он ждал ее на вокзале и еще издали услышал:
— Залезай скорее в вагон, поедем прямо в Доббер-тин, в Нойштрелице сделаем пересадку, билет купишь в поезде.
Мать, полная, нервная, с больным сердцем, несмотря на свои шестьдесят пять лет, строила множество планов, хотела во всем принимать участие, помогать, во все вмешиваться. И всегда страшно волновалась по любому поводу. Ганс попытался ее успокоить:
— Мама, поверь, за ребенком хороший уход.
— Глупости,— сказала она и в Доббертине сразу заторопилась в «замок», в большие залы, где стояли детские кроватки.
Десятки ребячьих лиц, едва заметные светлые и темные волосики на головках, плаксивые и радостные детские голоса, протянутые ручки. Старая женщина то и дело останавливалась, растерянно озираясь. Малышам не было и года; девочки и мальчики — дети незамужних
матерей, поссорившихся родителей либо молодых супругов, работавших на огромной стройке и нетерпеливо ожидавших воскресений, когда можно провести часок у кроватки или взять ребенка с собой. Старая женщина надеялась найти в одном из детских лиц родные черты — особый блеск глаз, улыбку узнавания, неповторимое движение, может быть, даже лепет, которым ребенок даст понять: «Это я, я вас жду, возьмите меня с собой». Но, дойдя до последней кроватки, мать остановилась в нерешительности, обернулась к сыну, перехватила его взгляд и торопливо шагнула назад: «Аня!» Девочка расплакалась, едва старушка склонилась над ней. Со слезами на глазах мать повторяла:
— Аня, маленькая ты моя, я видела, знала, чувствовала, что это ты.
Ганс, смущенно улыбаясь, топтался рядом и не решался прикоснуться к ребенку. Обычно он приходил в часы, отведенные для посещений, как положено, платил деньги, несколько минут разговаривал с Викторией, если заставал ее у Аниной кроватки. Виктория с ребенком на руках расхаживала по светлому залу. «Доченька ты моя, ангел ты мой, самая любимая на свете»,— приговаривала она, укладывая девочку в кроватку, на мягкие подушки. А теперь его мать взбивала их, проверяла, достаточно ли они мягкие, будто отвечала за порядок в этой комнате.
— Мама,— наконец сказал он,— этого не следует делать, оставь!
Но она взяла девочку на руки и передала ему, показав местечко на головке, где волосы были особенно реденькие, а кожа слегка покраснела.
— Пролежень,— сказала она.— А все потому, что сестры, молодые глупые девчонки, не умеют обращаться с маленькими детьми.
Он не знал, как быть и что делать. Сестер рядом не было, они гремели посудой на кухне. Аня замахала ручками, потянулась, открыла глазки, сморщилась и заплакала.
— Ну, будет,— сказала мать, крепко обняв ребенка.— Теперь я с тобой.— Она повернулась к сыну, серьезно взглянула на него и решительным голосом прошептала:— Сейчас мы нашу Аню заберем, слышишь, сейчас же.
— Да, мы все очень любим Аню,— приветливо сказала она.
Старая женщина еще крепче прижала к себе ребенка!
— Взгляните-ка, у девочки пролежень.
Ганс хотел было вмешаться, смягчить резкость матери, покончить с неприятной сценой, но только промямлил:
— Спасибо, что разрешили нам заглянуть в неприемные часы.
Его мать уже направилась с ребенком к двери:
— Мы заберем Аню. И лучше всего сейчас же.
— Нет,— решительно сказала молоденькая сестра и заступила ей путь.— Так нельзя, вы ведь.не мать ребенка.
— Мама! — крикнул Ганс.— Прошу тебя, не надо! Старая женщина покраснела, неохотно остановилась,
обеими руками прижала к себе ребенка и, точно опомнившись, спросила:
— Почему?
— Вы не мать ребенка,— повторила сестра.— Положите девочку в постель.
— Да,— сказал Ганс. Ребенка принесла сюда Виктория. Это она мать, у нее права на этого ребенка, и она от них не отказалась. Ее заверили, что она может забрать ребенка отсюда в любое время, ни о чем ином и речи не было: и тогда, перед отъездом, и потом, в открытках и письмах, которые она присылала, с тех пор как пыталась прочно стать на ноги в другом мире.
— Прошу вас,— сказала сестра, подошла к матери Ганса и протянула руки.— Пожалуйста, отдайте мне девочку, ее нужно положить в кроватку.
На кухне стало тихо. В большой зал сбежались дру* гие сестры, постарше и помоложе, все в белых халатах, зашушукались, одна громко сказала:
— Марга, не надо было их вообще сюда пускать.
А одна молоденькая девчонка-повариха, лет восемнадцати, пригрозила:
— Если не отдадите, вызовем полицию.
Один за другим стали просыпаться дети, беспокойно зашевелились в кроватках, стараясь приподняться, и тоже заплакали.
— Ну,— сказал Ганс и подошел к матери, зная, что должен что-то предпринять, положить конец неприятной
сцене.— Ну, мама,— повторил он, кладя ей на плечо руку. При этом он нечаянно коснулся головы ребенка, мягких как пух потных волосиков, ощутил тепло детского тельца и заглянул в широко раскрытые глаза дочери, не похожие ни на его собственные, ни на чьи другие. Они смотрели отчужденно и вопросительно. Минуту он оторопело стоял с протянутой рукой, глядя на малышку, потом обратился к сестре: — Я отец ребенка. Мы хотели бы забрать Аню к себе.
— Мы возьмем ее сейчас же,— не унималась мать.
— Мы все уладим по закону,— сказал он,— а пока Аня еще несколько дней останется здесь.
Старая женщина покачала головой, обернулась в одну, в другую сторону — кругом сестры — и сказала громко и укоризненно:
— У Ани пролежни, за ней тут нет надлежащего ухода.
— Послушайте,— крикнула дерзкая восемнадцатилетняя девчонка,— это уже слишком! Сейчас же отдайте ребенка!
— Прошу тебя! — Ганс решительно взял у матери ребенка, снова пристально посмотрел в темные глаза, на мгновение забыв о криках и перебранке. Потом, словно издалека, донесся голос матери:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21