— радовался Тихонок.— Хо-хо-хо! Вот это здорово! Да наши их шапками закидают!
И он самодовольно подкручивал свои тощие усики и поглаживал жиденькую бороденку, ходил в церковь и заказывал молебны о победе русского воинства над врагом.
А в деревне провожали на войну запасных солдат, тех, которые отслужили свой срок на действительной и вернулись было домой. Бабы голосили по ним, как по покойникам, стон стоял по всей округе.
Потом поползли тревожные слухи. Стали говорить, что не наши японцев побеждают, а японцы наших, что наши солдаты бьются храбро, но царь назначил главнокомандующим какого-то генерала Куропаткина, который горазд только богу молиться. Японцы же хоть и маленькие, но хитрые. У них и солдаты-то одеты хитро: в зеленые формы. Как залягут в траву, их и не видать. А наши по-прежнему воюют в черных мундирах, и их далеко видно. Самое же главное — японцы хорошо подготовились к войне, а русская армия плохо была подготовлена, не хватало оружия. Да и генералы были бездарные, и солдат плохо кормили. Царь плохо знал, что делается в его войсках. Кроме того, американцы помогли японцам, продали им новые ружья, пулеметы, которые называются «максимами». Эти пулеметы сыплют пулями, как горохом, нигде от них спасу нет.
— Брехня это все, брехня! — говорил дядя Легкого.— Наш батюшка белый царь всех победит!
Но вот в деревню стали возвращаться раненые, инвалиды: кто без ноги, кто без руки. Они-то и рассказали мужикам правду. Солдаты также говорили, что война была не нужна народу, что царь ее нарочно затеял, чтобы революцию оттянуть.
Что такое революция, мы сначала понять не могли и поняли лишь в следующем, 1905 году.Революция началась сначала в столице, Питере, а потом в Москву перекинулась и начала разрастаться по стране. Рабочие стали требовать смести царя с престола, а власть передать Советам рабочих депутатов, землю всю отдать мужикам, а заводы и фабрики — рабочим; помещиков же и фабрикантов прогнать.
Во многих городах начались восстания и забастовки, закипело дело по поселкам и деревням.Пришла революция и к нам, в пашу деревню Ивановичи.К нам начали приезжать революционеры, их у нас называли ораторами. Это были по большей части молодые ребята, рабочие из ближайших мальцевских заводов: Ипота, Стари и Дятькова. Они появлялись в праздничные дни, когда на площади бабы и дезки водили хороводы, и тут же находились мужики и ребята. Ораторы выносили из ближайшей избы стол, ставили посреди площади и начинали говорить речи. А народ стоял и слушал.
Мы тоже вертелись здесь и слушали, хотя еще многого и не понимали.Ораторы нам очень нравились. Ходили они в ботинках, в узеньких, в обтяжку, брюках, в коротких рубашках, полосы почти у всех длинные, картузы и кепки большие. А самое главное, нам понравились их пояса — широкие, с карманчиками. А в карманчиках этих — револьверы.
Захаров дядя, Василий, работавший на Ивотском стекольном заводе, тоже речи говорил, он тоже был оратор.Наша деревня большая, дворов триста, народу в хороводе всегда много бывает.
И вот стоит народ вокруг, а ораторы один за другим говорят речи.
— Правильно! — одобряли наши мужики ораторов.— Земли у нас мало, земелька-матушка нам вот как нужна!
— Правильно! — кричим и мы вместе со всеми.
Те же, что побогаче, в том числе дядя Легкого, Тихонок, ругались, не любили ораторов и даже грозились.
— Ах вы собаки! Ах вы дьяволы! — ворчал на них потихонечку, себе в бороду, наш сосед дядя Прошка.— Царя долой? Ладно же, вот подождите! Покажут вам урядники да становые, как мутить народ! Дай вот только приедут они.
Но ни урядники, ни стражники пока нигде но показывались. После речей начинались песни. Песни не такие, как у нас распевали, а революционные, которых мы раньше и не слыхивали. Новые песни нам очень понравились, и мы их быстро запоминали.
Мы старались, кажется, больше всех. Откуда-то вдруг появлялись красные флаги, на которых белыми буквами было написано:
ДОЛОЙ САМОДЕРЖАВИЕ!
ДА ЗДРАВСТВУЮТ СВОБОДА, РАВЕНСТВО И БРАТСТВО!
И все — ораторы, наши мужики, парни и мы, ребятишки,— проходили по улицам с этими флагами и песнями. После того как ораторы уезжали, деревня наша начинала волноваться. Одни говорили, что ораторы правильно говорят. Другие кричали, что толку от революции не будет, одна беда. Третьи все урядниками пугали.
На нашей улице самые большие волнения и самые горячие споры происходили на Матюшином крыльце. Почему-то на зтом крыльце всегда любили собираться мужики. Спор вели большей частью дядя Легкого, Тихонок, Трусак, Алеша Мишин и дядя Прошка, Ванькин отец. У Прошки и Алеши бороды большие, они оба сердитые мужики, но думали они по-разному. Сам же хозяин, Василий Семеныч, тот самый, что крапивой меня порол, в спор почти не вмешивался, он только сверкал зубами, улыбался, но зато если уж скажет что, то мужики только рты раскроют. Он ка шахтах работал, повидал свет и во всем разбирался получше многих.
Мы вертелись тут же и жадно прислушивались к спорам, стараясь понять, кто прав, кто нет. Вот выступает дядя Прошка.
— Мой Борис тоже в забастовщики пошел,— говорят он,— ему, вишь, мало тридцати пяти копеек за восемь часов. А их, всех этих забастовщиков, контора взяла да и уволила. Марш, говорят, из завода по домам! Вот он и пришел домой, на батысины хлеба. «Ну что, говорю, сынок? Набас-товался? Получил прибавку? Дали вам заводы, а нам — землю? Согнали вы с престола царя-батюшку? Ах, дураки вы, дураки и сукины вы дети! Сидели бы вы да помалкивали, говорили бы спасибо, что вам хоть по тридцать пять копеек в день давали заработать. Вот теперь и посвищи в кулак, жди, пока мать похлебкой накормит!»
Дяде Прошке поддакивает Тихонок. Он трясет своей жидкой бороденкой и скороговоркой начинает палить:
— Это еще что! Их всех в Сибирь скоро сошлют, этих ораторов и забастовщиков. Обязательно сошлют, вот увидите! Господь бог но допустит, чтобы помазанника божия, царя-батюшку, какие-то голодранцы изничтожили. У царя нашего батюшки много сил, за него все войско, а аглиц-кий король ему брат двоюродный, он всегда ему помощь подаст.
— Что же он не подал этой помощи, когда наш с японцами воевал? — деловито замечает Трусак.
— Чего не подал?—опешил было Тихонок.— А того и не подал, что война закончилась. А вот теперь, против врага внутреннего, окажет, если нужно будет. А эти ораторы для царя батюшки вредней, чем японцы, вот что я тебе скажу! Ведь они про что толкуют? «Царя долой! Землю — мужикам! Заводы — рабочим!» Да никогда этого не будет! Да нам и не надо этого, мы и так хорошо живем.
— Хорошо, да не дюже,— говорит опять Трусак.— Послушай-ка, Тихон Азарыч, что я тебе скажу. Ты с братом пока хорошо живешь, без нужды, говорю. Он — в каменщиках, ты шилом копеечку добываешь, зимой вы на лошадях в лесу. И земельки у вас вдосталь. А вот что будет, когда вы разделитесь? Да подрастут у тебя два сына да у брата твоего три? Вам при разделе достанется только по наделу, твоим сынам, когда они делиться станут, уже по полнадела придется, а Павловым сынам и того меньше. Как же им быть? Что делать, как жить? Сейчас вы у нас за богачей считаетесь, а дети ваши в бобылей превратятся. И это в самом недалеком времени.
— Будет день — будет и пища. Бог не допустит, чтоб мы пропали.
- Бог-то бог, да и сам не будь плох, надо и вперед смотреть, Тпхопок,— наставительно замечает Трусак.
— Этот косой :аяц кое-что соображает,— говорит мне Легкий.— Смотри, как он нашего Тихонка к стенке припирает. Оказывается, он по только хворостиной может орудовать!
В спор вступает Алеша Мишин. Он кричит громче всех, говорит, что жизнь стала многим невмоготу.
— Вот возьмите, к примеру, нас,— говорит он.— На вашей памяти, когда-то наш двор был не хуже Изарковых или Матюшиных. А что получилось теперь? У меня пять сынов и один надел земли. Но у сынов моих тоже дети. А на заводе мест не прибавляется. Так что ж мм в дальнейшем, умирать, что ли? Нет, братцы, тут надо что-то делать, так больше жить нельзя! Почему это у помещиков земли тысячи десятин, у фабрикантов миллионы денег, а у нас ничего нет? Работаем-то мы на земле и на заводах!
— Не от нас это заведено, а повелось исстари! — кричит Тихонок.
Василий Семеныч что-то хочет сказать. Все замолчали.
— Я не понимаю, чего вы кричите? — говорит он.— Кричите вы, не кричите, а от этого толку мало. История идет своим путем.
— Какая такая еще «история»? — не понимает Тихонок.
— А вот, дядя, какая,— спокойно объясняет Василий Семеныч.— Всему свое время. Придет время — будет новый порядок: не будет царя, не будет помещиков, фабрикантов. К этому дело идет.
— Ты с ума сошел! Ты с ума сошел! С нами крестная сила! Нет, не допустит господь бог до этого, не допустит! — начал креститься Тихонок.
— Более того — и богу перестанут молиться и не будут верить в него.
Тут даже Трусак крякнул.
— Ну, уж это того, Василий Семеныч, это ты лишнее загнул,— говорит он.— Без бога нельзя.
— А вот я видел на шахтах людей, которые живут без бога,— спокойно отвечает Трусаку Василий Семеныч.
— Так это ж не люди, а антихристы! — кричит Тихонок.
— Нет, дядя, люди, да еще какие! Поумней нас с тобою. А мы стоим и все слушаем, слушаем. Я смотрю на Легкого, у него горят глаза. Ему понравилось, что сказал Василий Семеныч.
— А тогда и сад ваш не ваш будет, а общий,— говорит Легкий Василию Семенычу.
Все так и ахнули.
— Вот видишь, вот видишь, до чего твои слова доводят? — говорит Тихонок Василию Семенычу.— Видишь, как дети рассуждать начинают!
— Вижу,— улыбается Василий Семеныч. А потом он обернулся к Легкому :
— Но покато сад мои, и, если ты мне к нем попадешься, буду стегать крапивой... А то, о чем я говорю, не скоро будет, Легкий.
— Ну, и слава те, господи! — опять закрестился Тихонок.— Мне только бы дожить так, как я сейчас живу.
Волновались и бабы. Те больше все ахали, боялись, что приедут казаки и урядники и зачнут всех плетками пороть. И больше всех волновались и боялись бабка Захарова, Ак-сюта, и мать Митьки, Васютча. Захарова бабка боялась за своего сына, Василия,—ведь он в ораторах состоит, а мать Митьки просто так боялась. Она всего боится, она самая большая трусиха из всех наших баб.
Мы же ничего не боялись.
— Ребята, кто хочет со мною в ораторы? — спрашивает Легкий.
— Все! — отвечаем мы.
— Только я буду самый главный оратор, я буду первый речь говорить, а вы уж потом.
— Ладно, ладно!
И мы стали ораторами. Мы понаделали себе деревянные кинжалы, револьверы, широкие пояса из лыка и вязовой коры, на головы понаде-вали отцовские картузы и начали произносить речи. А слушать их собирали других ребятишек. Мужики и бабы все в поле; мы что хотели, то и делали, никто нам не указчик.
Собрав ребят, Легкий выносил из своей горницы табурет и начинал речь:
— Товарищи! Долой царя!
— Долой! — кричим мы.
— Землю всю мужикам!
— Да, нам землю, нам!
Но тут часто нам мешали. Бабка Захарова или Митьки-на мать прибегали нас разгонять.
— Ах, чтоб вы пропали, а! Что же будет, ежели урядник, не ровен час, нагрянет? Он же вас нагайкой запорет! — кричат они.
— А что это? — показываем мы свои деревянные револьверы и кинжалы.— "Мы ваших урядников живо поколотим!
Бабы в ужасе:
— Перестаньте, негодники! Ах, что они выдумали! Беда какая с вами!
Чтобы не связываться попусту со старухами, мы скрывались от них куда-нибудь подальше, на огороды или в лес, и там уже говорили сколько хотели. А потом шли по дороге и пели песни. Любимой нашей песней была «По рельсам железной дороги». Легкий всегда начинал ее, мы подхватывали. Мы ни разу не видели ни железной дороги, ни вагонов, а вот песня эта нас трогала:
По рельсам железной дороги Стремительный поезд идет, Он юных борцов за свободу От родины милой везет. Бесет в арестантских вагонах, С конвоем солдатов тупых, Их скованы руки и ноги...
Дальше слов мы не знали и выдумывали от себя.Нам очень понравилось быть ораторами. Так понравилось, что мы решили остаться ими навсегда. Я тоже тогда стал оратором, да таким, что и Легкому не угнаться за
мной. Я куда лучше его мог говорить речи... И даже книжки про революцию, помню, начал читать. А появились они у меня неожиданно.
Караулю я как-то свою хату, подходит ко мне Степка Жбанков, по прозвищу Катрос, и говорит:
— Вот, Федя, книжку тебе. Ты читаешь хорошо, почитай-ка и эту, узнай, что в ней написано.
Я сроду не видывал таких книжек. Те, что в школе брал,— хорошие, крышки твердые, корешки ситцевые, бумага плотная. А у этой и крышки и корешок точно из сахарного мешка сделаны — мягкие. И и середине бумага плоховатая.
Развернул я книжку, читаю:
Записки подпольщика.
Что такое подпольщик, я не знал. Сначала подумал, что подпольщик — это тот, кто под полом живет.
Я тут же принялся читать. Оказывается, подпольщик — это революционер. Его преследовала полиция, а он от нее скрывался. И вот как подпольщик Поролся против царя, как он скрывался от полиции — обо всем этом и была написана книжка. И так это мне интересно показалось, что всю книжку я прочел сразу, не отрываясь.
— Где ты книжку эту взял? — спрашиваю я Степку.
— Под Горшковым сараем. Там их много-премного.
— Идем туда,— зову я Степку.
Мы побежали. Глянул я, а книг-то под сараем!.. Штук сто, если не больше.
— Чьи это книги? — спрашиваю я у Степки.
— Наверно, Фанаса Горшкова. Он на заводе работает и в ораторах состоит.
— А зачем же он их под сарай запрятал?
— Боится, чтобы брат их с табаком не искурил. А там, может быть, и оттого, что за эти книжки, говорят, урядники порют.
Я задумался.
— Знаешь что, Степка? Ты никому не говори, а я эти книжки возьму себе и буду читать.
Мы живо перетаскали все книги под наш сарай. Об этих книжках я рассказал Легкому.
— Врешь? — не верит он мне.
— Право слово, пойдем, посмотришь. И мы полезли под сарай.
— Верно, книги! — удивляется Легкий.— Ты мне не дашь штук пять?
— Хоть десять, хоть половину! Раз мы с тобой товарищи — все у нас должно быть пополам.
И мы начали делить книги. Тут я схитрил. Себе брал только интересные, где были приключения, разговоры, а Легкому отдавал скучные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22