А Легкий молчит, но сдаваться и не думает. Он зорко следит за каждым движением Василия Семеныча. Тяжело дышит, глаза горят — ведь это борьба идет, и борьба не шуточная.
А я слежу за ними обоими и глаз оторвать не могу. Бежать от частокола сил нет, ноги подкосились.
— Сдаешься? — спрашивает Легкого Василий Семеныч.— Сдашься — пороть меньше буду, не сдашься — запорю начисто!
Легкий молчит, только глазами посверкивает. И они опять заметались по саду.
«Погиб мой товарищ»,— думаю я. Но тут случилось то, чего никто не ожидал: ни я, ни Легкий, ни Василий Семеныч.
Когда Легкий залезал в сад, он дал Полкану хорошую кость. Полкан забрался с нею в малинник и грыз ее с наслаждением. Но вот Василий Семеныч, гоняясь за Легким, неосторожно наступил на кость, и Полкан яростно вцепился хозяину в ногу.
— Полно, дурь, лупи тебя волки! — закричал Василий Сэменыч.— На хозяина бросаться, дурак? Подожди же ты у меня, я и с тобою расправлюсь!
Василий Семеныч быстро выручил ногу, стегнул раза два Полкана и опять метнулся за Легким. Но Легкий не дремал, он был в это время уже за частоколом сада. Василий Семеныч кинулся было за ним, потом вдруг повернул в сторону и... схватил меня за шиворот.
От неожиданности я даже слова не мог вымолвить. Нипочем я не думал, что Василий Семеныч видел меня — ведь я же сидел за частоколом сада, в коноплянике, я так хорошо запрятался...
— Ну что ж, не поймали того, поймали этого. Разница небольшая, будем этого учить,— говорит Василий Семеныч, задирая мне рубашонку и спуская штаны.
— Дядя!.. Василий Семеныч!.. Я не рвал, я только сторожил. ДяДенька, не нужно!.. Миленький, брось! — кричу я не своим голосом, стараясь вырваться.
— Не бойся, не бойся, я тебя и пороть буду, как сторожа-караульщика. Тому, Легкому, я всыпал бы лихо, а тебя слегка постегаю, чтоб крапива даром не пропадала,— утешает он меня ехидно.
И начал он меня стегать...
Мне сначала не больно было, но от страха я кричал лихо, со всей мочи:
— Дяденька, не буду! Родненький, не буду!..
А Василий Семеныч знай стегает да приговаривает:
— Не зоруй! Не лазь по садам! Не сторожи! Вот тебе! Я кричу, дрыгаю ногами, а Василий Семеныч все стегает да стегает, пока крапива в руках у него не измочалилась.
— Вот теперь ты будешь хорош, иди с богом,— сказал он мне на прощание.
Я не помню, как выскочил на дорогу. Л Василий Семеныч спокойненько пошел и свой сад, словно ничего и не было. Тут только я почувствовал, как защипало спину, как начало жечь ее, точно огнем. И только тут вернулась ко мне моя храбрость, а страх пропал, и я начал крепко ругать Василия Семеныча:
— Дурак усатый! Собака! Силу взял над ребенком, обрадовался! Подожди, я вот расскажу своему тятьке, он тебя самого так выпорет крапивой...
Но я тут же спохватился: ведь ежели отцу рассказать о том, что я сторожил у чужого сада, он, чего доброго, еще мне же всыплет. И я замолчал.
Куда же мне теперь идти? Если бы не кузовок, я бы пошел прямо домой — ну ее, малину эту. Но тут конопляник зашевелился, и я услыхал голос Легкого:
— Федя, иди сюда!
Я направился к товарищу. В коноплянике собрались все: и Легкий, и Тишка, и Митька, и Захар с Леником. Они видели, как порол меня Василий Семеныч, и хохотали. А мне было не до смеха.
— Что, лихо он отбарабанил тебя? — спрашивают меня они, давясь от смеха.
— Нечего тут смеяться, дураки, я из-за вас влетел... А мне ничуть и не больно,— говорю я.
— А чего ж ты кричал: «Дяденька, не буду! Родненький, не пори меня»? — хохочет Митька.
— Когда я кричал-то? Что вы врете-то все? Это ты сам, может быть, кричал.
— А кто ногами дрыгал, когда Василий Семеныч порол тебя крапивой?— спрашивает Тишка.
— И не дрыгал я ногами! И не порол он меня,— вру я самым бессовестным образом, хотя чувствую, что это ужасно глупо и мне никто не верит.
Ребята снова покатились с хохоту. Вот удивительное дело: почему это люди, когда с другими случается неприятное, всегда хохочут? И сам я ведь такой. Я даже раз над матерью своей смеялся. Мы поехали с ней в лес за дровами, она взобралась на поленницу и стала сбрасывать дрова. И вот она как-то оступилась и поехала вниз вместе с поленом, ободрала себе ногу, а на меня напал хохот. Дурацкий хохот, а все же я не мог удержаться.
— Ладно! Хватит! — прикрикнул на ребят Легкий.— Посмеялись, и будет. Идемте теперь на «пчельню», будем яблоки есть, яблок-то мы все же нарвали.
Спина у меня все зудела и горела, ребята давились от смеха, ко громко смеяться не решались. А Легкий утешал меня:
— Ты не тужи, Федя, в жизни всяко бывает. Меня тоже не один раз ловили и так парили, что будь здоров!
Но мне от такого утешения легче не становилось: спина по-прежнему здорово зудела...
Мы пришли в «пчельню». «Пчельня» оказалась зимним возком, который стоял на навесе Изаркова двора, как раз над воротами. Взобрались мы туда по углу.
— Вот наша «пчельня»,— поясняет мне Легкий.— Сюда каждый из нас должен приносить все, что добудет. Огурцы ли, яблоки ли, репу ли — все сюда тащим. А потом вместе едим... Ребята, высыпай яблоки!
Тишка и Митька развязали пояса, яблоки посыпались на дно возка.
— Теперь давайте есть,— командует Легкий.
Яблоки кисловатые, оскомина сводит скулы, зубы скрипят, но мы друг перед другом стараемся, едим жадно.
— Вот, Федя, теперь ты знаешь нашу «пчельню»? И помни, когда захочешь, тогда и приходи сюда. Если что-нибудь достанешь, приноси сюда; не достанешь, а тут что-нибудь будет,— бери смело, ешь! Такой у нас закон. А теперь мы сначала пойдем ходы наши глядеть, а потом уж и по малину. Малины мы еще успеем насбирать, день-то сейчас большой,— говорит Легкий.
— Какие ходы? — спрашиваю я.
— А вот сейчас увидишь...
Мы слезли с навеса и пошли к сараю. Сарай Изарковых, как и все сараи в нашей деревне, стоял за дорогой, у самого болота. Митька, Тишка и Захар ходы смотреть не пошли — они их знали хорошо. Они подались домой выпить молочка, а то после яблок у них в животе урчать что-то начало, Ле-ника позвала домой бабка.
— Ладно, нам вдвоем еще лучше будет,— говорит Легкий.
— Где ж ходы? — спрашиваю я, когда мы вошли в сарай.— Я не вижу никаких ходов.
— А вот сейчас увидишь,— отвечает Легкий и ложится на живот.— Ты, значит, лезь за мною, не отставай. Куда я, туда и ты...
И он юркнул прямо в сено, которого в сарае было набито чуть не доверху. Сено уже слежалось, было точно спрессованное, но там, куда полез Легкий, была чуть заметная нора.
Я полез за Легким. Мы ползли долго. Темь, духота, сено лезет в уши, в нос, я начал задыхаться.
— Вася! Легкий! — кричу я, но моего голоса не слыхать: сено его заглушает.
Ужас напал на меня. Дышать больше нечем, сердце стучит, а конца ходу, видно, не будет. Я держусь за Васину ногу, стараясь не отстать, не затеряться в сене. Мы лезем и лезем, то вниз опускаемся, то вверх подымаемся; ход сворачивает то влево, то вправо, а то прямо идет.
— Вася! Легкий! — кричу я опять и начинаю плакать.
Но вот мы выбрались и очутились под самой крышей сарая, совсем в другом конце. Легкому тоже нелегко было лезть, он покраснел как рак, сено и ему набралось в нос и уши. Но он гордо поглядывает на меня и спрашивает:
— Что, хороши наши ходы?
— Хо... хороши,— еле выдавливаю из себя.
— А-а, брат! Это мы каждый год устраиваем такие, чтоб от врагов прятаться. Скажем, попался я на огороде, гонятся за мною, а я — раз в ходы,— ищи-свищи меня! Тут меня и с собаками не найдешь!
— Да, но тут и задохнуться можно,— говорю я.
— Нет, не задохнешься. Для этого мы боковые ходы устроили, прямо к стенам сарая идут. А в стенах — щели. Сквозь щель дыши сколько хочешь, даже слышно, что снаружи говорят. Понял?
— Понял...
— Легкий! — кричит кто-то внизу.
— Ну? — отвечает сердито Легкий.
— Ходи-ка сюда.
— Зачем?
— Что-то скажу.
— Сейчас.
Мы вышли из сарая. У ворот стоял Матвей Салопьев. Матвей — наш ровесник, но живет от нас далеко, почти на самом краю нашей улицы. Он Легкому не настоящий товарищ, но все же иногда ходит к нему поиграть. Матвеечка тоже смелый парень, однако Легкого уважает, драться опасается с ним и всегда ему подчиняется.
— Ты что? — спрашивает его Легкий.
— Пойдем Трусика бить!
— За что?
— А он назвал меня «черт губошлепый».
Матвеечка удивительный человек. Он очень покладистый, несмотря на свою ловкость и силу, редко когда ввязывается в драку. Горячий, вспыльчивый паренек, и тем не менее может многое стерпеть, любую обиду, только не называй его «губатым» или «губошлепым». Этого Матвеечка простить никому не может, для него это — обида кровная. И вот сейчас Ванька Трусик назвал его «губошлепым», да еще «чертом» в придачу. Как же тут стерпеть?!
«Но почему Матвеечка один на один не отколотит Трусика, непонятно. Неужто не сладит? Или боится? Нет, не похоже на него! Да и одолеть Трусика ему проще простого»,— думаю я, поглядывая то на Матвеечку, то на Легкого.
Ванька Трусик парень озорной, любит дразнить всех. И очень бойкий, дерется со всеми, даже с Легким, хотя Легкий всегда ему всыпает: силы у Трусика маловато и роста он маленького. Зато в ругани Трусик никому не уступит. Легкий его всегда колотит за это.
— Что лс, проучить его можно, но где сам старый Тру-сак? Не дома ли он? — говорит Легкий.
С Трусиком подраться Легкий всегда не прочь, но столкнуться со старым Трусаком, отцом Ваньки Трусика, это уже дело особое. Тут надо подумать, и подумать крепко.
Старый Трусак, Ефим Николаевич,— мужик сердитый, гроза для ребят всей нашей деревни. Он кривой, один глаз у него совсем не видит. Бегает Трусак быстро, так, что, пожалуй, и Легкому от него не удрать. Наши мужики каждый год нанимают его полевым сторожем, посевы сторожить, скотину в хлев загонять. Ну, и, понятное дело, бегая за скотиной, старый Трусак так развил ноги, что мог зайца догнать. Трусак гоняется и за ребятами, если они упустят лошадей в овсы, и, если уж какого догонит, отстегает нещадно. Он всегда ходит с березовой хворостиной в руках — ею хорошо гусей, свиней и коров в хлев загонять. Хворости-
на у Трусака особая: гибкая, полузасушенная и очень прочная. С Легким у Трусака вражда старая. И все из-за цыплят...
Трусак любил водить кур. Их у него постоянно зимовало штук двадцать. А весной куры неслись где попало. Трусак за ними не мог уследить, некогда было. Куры выводили столько цыплят, что он и счета им не знал. Трусак их и не считал, а только кормил, громко сзывая по утрам:
«Коря, коря, коря! Цепа, цепа, цепа!»
Позднее, в конце лета, когда цыплята подрастали, на них наваливались «хищники»: ястребы, собаки и ребятишки-конюшата.
У нас давно так повелось, что ребятишки-конюшата таскают соседских цыплят, чтобы варить в ночном.
Легкий в ночное еще не ездил, но таскал иной раз Тру-саковых цыплят для своего брата Ваньки. Ванька за каждого цыпленка давал Легкому пятачок.
Старый Трусак про это хорошо знал и не раз говорил:
«Ну, Легкий, смотри! Попадешься ты мне — отверну я тебе голову, как цыпленку!»
И за сынишку своего, Ваньку Трусика, сердился Трусак на Легкого. Одно дело — он сам выдерет сына за шалости, и совсем другое, когда посторонние тронут его. Тут Ефим Николаевич, как наседка, горой за сына. Но Легкий был осторожен и в лапы Трусаку не попадался.
И вот сейчас подвертывается удобный случай поколотить слегка Ваньку Трусика.
— Трусака дома нету,— уверяет Матвей Легкого.— Он ушел в поле за гусями.
— А ты почему знаешь? — не доверяет Легкий.
— Да ведь мы ж только что ругались с Трусиком на их-пем крыльце, как же я не знаю? Если бы он был дома, то он сейчас же закричал бы на нас.
Легкий молчит и думает. По лицу его вижу, что он побаивается, как бы Трусак дома не оказался. И Матвей, замечаю, не вполне уверен, что Трусака дома нету. Но он очень обижен и хочет во что бы то ни стало проучить Трусика так, чтобы тот никогда больше не посмел называть его губошлепым. А проучить его можно только вдвоем с Легким, только Легкого Трусик боится по-настоящему.
— Легкий, а? Пойдем, а?..— упрашивает Матвей Легкого.
— А где сейчас Трусик? На крыльце? — спрашивает Легкий у Матвеечки.
— Нет, он пошел в сарай за сеном для коня.
— Тогда вот что,— говорит Легкий, подумав.— Я пойду, но только бить его не будем, потому как бы Трусак дома не оказался и не поймал нас с тобою. А мы прострочим его хорошенько кольями и камнями издали, когда он из сарая нос высунет. С него и так хватит.
Матвей обрадовался, а я заробел опять. Не люблю я драк.
— Пойдем и ты, Федя,— зовет меня Легкий.
— Вася, я боюсь. Только что Василий Семеныч меня порол, и ежели попадусь теперь Трусаку, то не много ли мне будет за один день?— говорю я Легкому.— И потом же, я плохо швыряю камнями, не попадаю...
— А ты и не будешь швыряться. Ты нам с Матвеечкой только собирай да подноси колья и камни, а мы уж вдвоем его будем строчить.
Я согласился, и мы пошли за сарай проулком. Трусаков сарай стоял в отдалении, у самого болота. Мы заняли позицию за Матюшиным сараем. И теперь Трусику никак не пройти: Легкий с Матвеем его здорово проберут камнями.
Ждали недолго. Скоро ворота сарая скрипнули, и оттуда вышел Ванька Трусик с лукошком, набитым сеном. Только он показался, как два камня просвистали у самой его головы и хлопнулись в стену сарая. Ванька Трусик поспешно юркнул обратно в сарай. Оттуда, сквозь щели,
он увидел, в чем дело, и закричал на Легкого с Матвеечкой :
— Гады, дураки, перестаньте камнями швыряться! Ежели вы в голову мне попадете, то убить можете, вас тогда за это в тюрьму!
— Ты — Трусик, за тебя и ответа не будет никакого! — кричит ему Легкий в ответ.
— А вот тогда увидите!
— Увидим, выходи!
Трусик храбро вышел из сарая, но камни снова засвистали над его головой, один даже угодил в лукошко с сеном.
Трусик опять скрылся в сарае и затих там. И тут он сообразил, что дело затевается нешуточное, без помощи отца ему не пробиться ко двору, а значит, и не накормить вовремя коня. И он закричал:
— Ба-а-ать!
Он только раз и крикнул, но этого было вполне достаточно: старый Трусак услыхал — он, оказывается, был дома.
— Не бойся, не бойся, бати его дома нету,— успокаивает Матвеечка Легкого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22