Я был уверен, что когда-нибудь все же напишу хорошую пьесу, которую если не Большой, то Малый или еще какой-нибудь театр примет к постановке. В этом был уверен и Легкий.
— Ты не падай духом, товарищ,- говорил он мне не раз.— Первый блин всегда комом, и лиха беда начало. Рано ли, поздно ли, а дело у тебя пойдет! И этот генерал Теляков-ский, может быть, столько же понимает, что и наш Телячья Голова. Недаром у того фамилия, а у нашего прозвище схожи. Дураки они, вот и весь мой сказ!
МЫ ПАСЕМ ЛОШАДЕЙ
Летом самой большой радостью для наших ребят было гонять коней в ночное. У нас и за человека-то настоящего не считался тот, кто не умел ездить верхом, кто не гонял коней в ночное. И вот эта радость пришла и к нам с Легким, когда нам обоим пошел двенадцатый год. Брат Легкого, Ванька, стал большим, ему исполнилось пятнадцать лет, он пошел на завод работать, и коней у них будет гонять теперь Легкий.
И мой отец решил купить какую ни есть лошаденку, чтобы я мог пахать и боронить на ней, раз я уже подрос.Лошадь вообще в крестьянском хозяйстве нужна.Ах, как же я обрадовался, когда отец привел лошадь на двор! Теперь и мы заживем, как люди, теперь и мы перестанем быть бобылями-безлошадниками. А самое главное — вместе со всеми я буду ездить на своей лошади в ночное. Гонять лошадей в ночное мне давно уже хотелось: больно уж там хорошо, как рассказывали ребята.
И вот настал этот счастливый день... Мать усадила меня верхом на нашу Сивку, строго наказала не ехать быстро, чтобы не слететь лошади под ноги. На мне снизок — шубенка и зипун, на голове—-шапка, на ногах лапти. Я еду одним из первых за лошадиным сторожем дядей Мосеем, который почти каждый год нанимается пасти наш табун.
В деревне три табуна: два — на нашей Горчаковке и один — на Мальцевке. Каждый табун пасет свой сторож, в каждом — более сотни лошадей, не считая жеребят. В ночное копей гоняют с конца апреля до начала сентября. Сторожам платят за это по рублю за лошадь и по четвертаку за жеребенка или по пуду ржи за лошадь и по десяти фунтов за жеребенка. Сторож охраняет коней всю ночь, а ребятишки только приводят их на луг, поле или лесосеку, собирают дрова для костра. Ночью ребята спят, а утром сторож будит их, указывает каждому, где его кони. Ребята ловят лошадей и едут домой. У кого много коней, те гонят их табуном, у кого один или два — ведут в обротях.
У нас нынче сторожем Мосей Щербаков, кривой старик. Он и в прошлом году пас наш табун.Дядя Мосей считается сторожем самым опытным и толковым. Он некрасивый, лицо изрыто оспой, оспа выела ему глаз, но зато он очень спокойный и добрый, никогда не бьет, как другие, ни коней, ни конюшат. А самое главное — дядя Мосей рассказывает ребятам сказки. И сказок, говорили ре-
бята, он знает тысячи, и такие, что во сне не приснятся! «А уж рассказывает он их так, как никому не суметь»,— говорили они.Я еще не умею хорошо ездить верхом. В нашей деревне и мальчишки и девочки обычно начинают гонять лошадей лет с семи, а годам к двенадцати они уже ездят, как казаки. Я чувствую, что если поеду сейчас рысью пли вскачь, то могу слететь. Поэтому я еду за дядей Мосеем. Он всегда ездит только шажком.
Впереди нас бежит собака дяди Мосея, Полкан, который чует волка за три версты. Позади бегут два жеребенка. Дядя Мосей едет на чужой лошади, у него своей нету.
Дядя Мосей едет и помахивает кленовой трещоткой. Трещотка сыплет звонкую дробь: тра-та-та! тра-та-та!
— Дядя Мосей, куда нонче? — кричат ему ребятишки.
— На Стефанов покос,— отвечает дядя Мосей.
К нам присоединяются и другие ребятишки, поменьше, и девочки. У нас, если в семье нет мальчонка-конюшонка, лошадей в ночное гоняют девочки. Взрослые ребята, которые пасут уже не первый год, выедут позднее: они нас догонят и перегонят — они скачут как угорелые: не любят ехать потихонечку.
Ребята говорят, что самая интересная ночь в ночном — ночь первая, когда всем конюшатам парят яйца, дают с собой что невкуснее. Та ночь уже давно прошла, я ее не видел. У пас тогда еще не было Сивки. Но для меня и эта ночь — первая, для меня и она хороша. Я еду и замираю от счастья и радости. Вот только бы не свалиться под ноги Сивке, если и дядя Мосей вдруг надумает поехать вскачь. Но дядя Мосей по-прежнему едет медленно и знай помахивает трещоткой, чтобы все слышали, куда мы держим путь.
Тра-та-та! Тра-та-та! — сыплет дробь трещотка.Мне кажется, что едем уже г.ерст десять, но дядя Мосей говорит, что до Стефанова покоса всего дне персты с половиной.
Нас обгоняют ребята, некоторые гонят табуны.Вот промчался словно вихрь и Васька Легкий. Он даже не заметил меня. Сидит на своей шустрой кобыленке, гнедой жеребке, в руках у него длинная плеть, у него табун из семи лошадей — четыре своих и три соседские.
«Как он ловко сидит! Ну настоящий казак или цыган! Неужто и я когда-либо смогу скакать так? Вот счастье-то будет! А пока мне до такого счастья еще далеко»,— думаю я, глядя в темь, куда скрылся мой товарищ.
Вот и Ульча вслед за Легким промчалась. Девочка, а несется как угорелая. Она тоже нынче начала пасти коней, брат ее Роман ушел на Ивотский стекольный вместе с Ванькой, братом Легкого. Ульча мне родня, двоюродная сестра.
— Ах, вот же сумасшедшие! Ну куда гонят? Будто не успеют! —говорит сам себе дядя Мосей.
У дяди Мосея через одно плечо большой, как у пастуха, кнут, через другое — ружье. Правда, ружье его старое, ржавое, шомпольная одностволка, но ребята рассказывали, что оно так бабахает, что оглохнуть можно. Волки всегда удирают, когда услышат его. И стреляет оно потому так сильно, что дядя Мосей сыплет в него пороху целую горсть и забивает чуть ли не до половины ствола пыжей из хлопьев. Я с ужасом смотрю на ружье дяди Мосея: что, если оно когда-нибудь разорвется так же, как и наш револьвер, который мы сделали из безмена?
Надо будет отходить подальше, когда дядя Мосей задумает стрелять...
Мы въехали в лес. В лесу уже темно, комары тучами носятся над нами, не успеваешь от них отмахиваться. Лошади фыркают, мотают головами, машут хвостами. Колокольчики, бубенцы и звоночки разноголосо позванивают у них на шеэ. У нас такой порядок, чтоб на шее у каждой досужей лошади — коноводихи или такой, которая забредать в кусты любит,— что-либо звонкое висело. На нашей Сивке еще ничего нет, но мы еще и не знаем, какова она нравом. Может быть, она и тихая, добрая лошадка.
Вот и Стефанов покос. Это большой луг, который когда-то расчищал какой-то Стефан. Луг длинный и извилистый, вокруг лес и болота, а посередине его — вязы, липы и дубы. Они стоят одиночками, как стога сена.
Дядя Мосей подъезжает к старому кряжистому дубу и слезает с коня. Вслед за ним слезаем и мы. Ребята, обогнавшие нас, уже пустили своих коней на луг и подходят к дяде Мосею.
— Дядя Мосей, а где будут станы? — спрашивают дни.
— Один тут, другой — вон под тем вязом,— говорит он. Горюшко мое! Оказывается, мы разделились на два стана, каждый стан раскладывает свой костер, и Вася Легкий — в другом стане. Он и там уже за атамана, хотя в их стане есть ребята и постарше его. А я в одном стане с Уль-чей. Станы разделены по порядку дворов. А мне так хотелось быть вместе с Легким!
В нашем стане два атамана: Володька Монахов и Фанас Хмызик. Они самые взрослые и самые сильные из ребят. Володьке идет шестнадцатый год, Хмызику — пятнадцатый. Они друзья. Володька придурковатый парень, но простой и добрый. Хмызик низенького роста и такой крепыш, что может любого побороть. Он веселый, любит и посмеяться и дело любит. Он всегда чем-нибудь занят: или лапоть плетет, или веревки из лыка вьет,— без дела не может часу прожить.
Легкий со своими ребятами подался к вязу, стоявшему на другом конце луга, а мы остались под дубом. Мы сложили оброти и уздечки в общую кучу и пошли вслед за атаманами в лес дрова собирать для костра. Топлива надо было заготовить на всю ночь. Искать в темноте дрова, да еще сухие, не так-то легко. Но наши атаманы люди опытные. У них есть и топоры; они ударят но. дереву обухом и по звуку определят, сухое оно или сырое. И, быстро срубив дерево, мельчат его на части.
— Тащи, ребятки! — кричат они нам.
И мы, как муравьи, тащим дрова и хворост к дубу. По пути попадается сухой хворост, мы и его тащим к стану. И вот запылал костер, а вокруг него закипела жизнь.
Ребята прыгают, кричат, прислушиваясь к своему эху, кое-кто уже поссорился и готов начать потасовку. Картежники затевают игру в карты. Те же, кто любит всякие истории, просят дядю Мосея рассказать им сказку.
— Да ну вас! Все сказки да сказки! Ложитесь-ка лучше спать, а то завтра вас не добудишься,— упирается дядя Мосей.
— Дядя Мосей, милый, ну только одну-однущую, а? — умоляем мы его.
— Ну какую я вам расскажу? Ведь я вам уже все порассказал.
— Да нет же, у тебя их много. А если не хочешь рассказывать новую, расскажи какую-нибудь старую, нам все равно интересно,— пристают ребята.
Дядя Мосей видит, что без сказки мы не успокоимся, и сдается.
— А, что б вас! Ну ладно, расскажу одну, только потом уж больше не приставайте.
И он начинает рассказывать.
Голос у него басистый и глуховатый, каждое слово западает в душу.
— «На берегу реки Москвы стоял дом боярина Морозова...»
«Да ведь это же не сказка, а роман Алексея Толстого «Князь Серебряный», я же сам его читал,— догадываюсь я с первых же слов.— Кто же и когда прочел его дяде Мо-сею — ведь сам-то он неграмотный — и как он мог запомнить всю книгу почти слово в слово?»
А дядя Мосей говорит и говорит, мы все слушаем да слушаем; сидим как зачарованные. К нам подсаживаются и другие ребята, даже картежники бросают свою игру.
А ночь все длится, теплая и ласковая. Колокольчики на шеях лошадей переговариваются меж собой разноголосо. У одних звон глухой и низкий, как голос дяди Мосея, у других нежный, как у наших девочек, кроме Ульчи — у той, несмотря на то что она сама маленькая, голос грубоватый,— у третьих четкий, серебристый, как у птичек синичек. А бубенцы бубнят по-своему, словно они недовольны, что их привязали к лошадиным шеям.
Соловьи в болоте сыплют свои серебряные трели, а в лесу грустно стонут кукушки.И все небо усыпано звездами. Мы не замечаем времени, мы все в сказке. Кое-кто уже заснул под мерную речь дяди Мосея, но уж мне-то не уснуть.
Хотя я и знаю, что случится с князем Серебряным, с боярином Морозовым и его молодой женой, а все равно слушаю, так хорошо говорит дядя Мосей.
Но вот Полкан зарычал и поднялся.
— Волки! — настораживается дядя Мосей и прерывает свой рассказ.
А Полкан уже не рычит, а злобно лает и идет от костра в темь. Дядя Мосей, Володыса, Хмызик и еще несколько смельчаков, захватив горящие головешки, идут вслед за Полканом. Мы, кто потрусливей, сидим ни живы ни мертвы.
— Сейчас он стрельнет,— говорит кто-то из ребят.
И тут на самом деле раздается такой оглушительный выстрел, какого я в жизни не слыхал. Эхо покатилось по болотам и лесам...
Дядя Мосей и ребята с Полканом возвращаются к костру.
— Ушли, побоялись,— говорит дядя Мосей.— Но у кого есть жеребята-сосунки, с завтрашней ночи чтоб привязывали их на колышки возле стана, иначе я не отвечаю за них. Волки всегда в первую очередь сосунков режут.
— А помнишь, дядя Мосей, как в позапрошлом году они жеребца Жбанковых повалили? Пока мы с тобой и Полканом добежали, из него и дух вон,— вспоминает Хмызик.
— Больших они берут только в конце лета, под осень, когда голодней становятся. Под осень они смелей и лютей. Ну, ложитесь-ка спать, а я на тот стан схожу, скажу и там ребятам, чтоб привязывали сосунков.
И дядя Мосей, помахивая трещоткой, уходит на другой стан.
Ребята укладываются спать. Кто устроился возле самого костра, а кто поближе к дубу. Первые ложатся головой на оброти и уздечки, а остальные кладут голову на ноги спящих, как пчелы в рою. Я тоже ложусь, положив голову на чьи-то ноги, но уснуть долго не могу. Мне все кажется, что вот-вот к нам подкрадутся волки. Ведь дяди-то Мосея и его
Полкана с нами нет. А как знать, может быть, волки едят не только жеребят?И сердце мое замирает от ужаса.«Вот тебе и ночное, вот как «хорошо» тут!» —думаю к.
А ребята все спят и спят. Костер наш угасает, но я боюсь подойти к. нему, подложить дров.«Завтра обязательно привяжу своего жеребенка возле стана»,— решаю я.
Но как привяжу, еще и сам не знаю. Кто-нибудь поможет, не у одного же у меня кобыла с жеребенком...
Когда я проснулся, было уже утро. На стане — никого. И коней на лугу, кроме нашей Сивки и жеребенка, не было. Дядя Мосей и все ребята уехали домой.
Меня, как после рассказывали ребята, дядя Мосей тоже будил; я встал, погрелся у костра, а потом опять ткнулся: и уснул. Ребята вновь растормошили меня, я им сказал, что сейчас же встану, немножко только подремлю, они и уехали домой. Потом уж я проснулся сам, когда солнце припекло мне голову.
Кобыла наша — я еще с вечера спутал ей ноги — ходила со своим жеребенком посередине луга и пощипывала траву. Я взял оброть и пошел к ней. Но она повернулась ко мне задом и не дала поймать себя. Я снова хочу обротать ее, а она взбрыкивает ногами.
Что делать?Я достал корку хлеба, показываю ей, но она скалит зубы — и за мной. Недаром, видно, старый хозяин продал ее задешево!
Однако ехать домой надо — мать, поди, невесть что думает обо мне.И я заплакал от бессилия и досады.Не знаю, сколько бы еще я ревел, если бы на опушке леса не показался на своей гнедой жеребке Легкий. Он сразу понял, в чем дело, и галопом подлетел ко мне.
— Замолчи! Как тебе не стыдно, ревешь, как девчонка!
Давай оброть сюда! — прикрикнул он на меня, соскочив с лошади.
Я подал ему оброть. Легкий быстро развязал один конец поводка у оброти, связал с ним конец своей длинной плети, снял оброть со своей лошади и тоже развязал конец поводка и прикрепил его к плети. У нас получилась довольно длинная веревка.
— Берись за один конец, а я — за другой! Заходи с этой стороны, кругом заходи! — торопит Легкий.
Кобыла визжит, скалит зубы, бьет задними копытами, но Легкий не из тех, кого можно напугать. И как Сивка ни кружилась, как ни вскидывала задом, мы все же обошли вокруг нее с веревкой, и ей некуда было деваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22