— А чего же не пойти? Это не куда-нибудь — в школу к учителю.
— А что там интересного?— спросил я у Легкого.
— Как что? Попьешь чаю с баранками и конфетами, поешь селедочки. Потом мы заберемся с ним на печку, и он будет нам пьесу читать. Ты знаешь, как он читает?
— Как?
— Прочтет слов пять, а сам: «Га-га-га-га-га! О-о, хо-хо-хо!» Ржет так, что стекла в окнах дрожат. Ну, а я тоже хохочу, только не над пьесой, а над ним. А он этого не понимает. Но баранки, селедка и конфеты у него очень вкусные, и дома он совсем другой, чем в школе.
Меня заинтересовало, что же это за пьесу читает Телячья Голова и почему он так хохочет. И хотя мне страшновато было, я согласился, чтоб Легкий спросил про меня.
Легкий на другой же день прибежал ко мне:
— Пойдем! Он и словечка не сказал против, наоборот, говорит: «Пусть приходит, раз он твой друг».
Вечером мы пошли в школу.Я Есе же трусил, идя к грозному Телячьей Голове. А вдруг да накатит на него блажь? «Дай-ка,— скажет,— я угощу этого друга «чайком», каким всех сорванцов потчую». Что тогда?
Но все мои страхи оказались напрасными; Телячья Голова встретил нас спокойно и далее по-своему ласково.Я робко поздоровался с ним.
— Здравствуй, здравствуй,— буркнул он мне в ответ и приказал нам:— Раздевайтесь.
Мы сняли свои зипунки, положили их в уголок за печку. На столе уже стоял самовар, на тарелке лежала нарезанная селедка — и какая селедка! Я такой сроду не видел. Большая, как хорошая щука, а жир с нее так и сочится.
— Это настоящий залом, самая лучшая на свете селедка,— шепотком поясняет мне Легкий.
В корзинке лежали хлеб и баранки, в вазочке — конфеты.
— Прошу! — говорит Телячья Голова.
Мы сели за стол. Легкий — смело, как за свой собственный, я — робко. Телячья Голова выдул стаканов десять, а Легкий больше четырех чашек не мог одолеть. Я выпил одну чашечку, больше побоялся.
— Ну, а теперь можно и на боковую,— говорит учитель, когда мы поели и все убрали со стола.— Почитаем немножко — и спать. Утро вечера мудренее.
Мы с Легким захватили свои зипунки и мигом очутились на печке, а Телячья Голова развалился на лежанке возле печи. И руках у него была книжка,
— Ну, слушайте внимательно да вникайте в смысл,— говорит он нам.
И начал читать. Я с первых же слов узнал пьесу: «Недоросль» Фонвизина.Телячья Голова не прочел и десяти слов, как его начал душить хохот. Хохотал он дико, корчась и икая. От восторга он даже ноги задирал кверху. Легкий делал то же самое и толкал меня в бок — дескать, хохочи и ты и ноги задирай, не задаром же ты лопал его селедку и чай с баранками. Я старался по отстать от них, но мне было странно, что учитель — и вдруг так ведет себя. И что он смеется над Митрофанушкой Простаковым? Ведь он н сам недоросль, недоучка. Неужто ему это в голову не приходит?
Наконец Телячья Голова отложил книгу в сторону и сказал:
— Хватит! Хорошего понемножку. Завтра дочитаем. И погасил лампу. Но и в темноте он не сразу успокоился: его нет-нет, да прорывало.
Раза три или четыре подряд ходили мы с Легким к Телячьей Голове, и каждый вечер он читал нагл «Недоросля». А потом мать сказала:
— Хватит, Федя, больше я тебя не пущу. Мне в хате без тебя одной с маленькими самой страшно ночевать, и ты у нас теперь за старшего, за хозяина в семье, отца-то нынче дома нет, он в Ивоте работает на ремонте.
И не пустила меня больше к учителю.Но эти ночевки и чтения «Недоросля» не прошли для меня даром. Мне втемяшилось в голову самому написать пьесу и дать ее Телячьей Голове прочитать, пусть он и над моей так похохочет, как над «Недорослем» Фонвизина. А узк у меня так устроена голова, что, если в нее запало что, не скоро оттуда вышибешь.
Написать пьесу... А какую? Пьесы бывают разные. Зто я хорошо знал, я немало уже прочитал книг.И о чем писать?Ясное дело — про господ! Ведь пьесы, которые я читал, все больше были про господ. И я напишу про них...
Продал я две пары лаптей, купил две тетради и начал писать.Я задумал комедию, смешную пьесу в двух действиях, под названием «Неудача Соломкина».Один барин, по фамилии Соломкин, влюбляется в молодую барышню, сватается к ней, а ему — отказ. Хотя он и богач, но старый и некрасивый, а она молодая и красивая. Однажды ему приснилось, будто бы невеста соглашается выйти за него замуж. Он снова сватается, а ему опять от ворот поворот!..
В три вечера пьеса была готова, и я понес ее к Легкому, чтобы тот передал Телячьей Голове.
Легкий удивился:
- Ты сам написал?
— Да,— говорю.— Дай почитать Телячьей Голове и скажи потом, здорово ли он над ней смеялся.
Легкий унес мою пьесу в школу.
Прошло дней пять или шесть, с Легким мы виделись каждый день, и каждый день я его спрашивал, читает ли учитель мою пьесу, хохочет ли. И каждый раз он мне отвечал, что при нем учитель пьесу не читал, что он эти дни даже «Недоросля» не трогал, молчит все что-то.
Я начал беспокоиться, говорю Легкому:
— Он, наверно, и не будет читать, возьми лучше обратно.
— Ладно, я ему напомню.
Наконец Телячья Голова велел мне прийти к нему, он сам хотел поговорить со мною.Я почувствовал тут что-то неладное. И пошел с Легким в школу.Телячья Голова встретил нас мрачно. Он загадочно посмотрел на меня своими бычьими глазами и сказал:
— Ну, прочел я твою галиматью. И знаешь, что я тебе скажу... Твой отец чем занимается?
— Летом — в каменщиках, зимой — в дровосеках.
— Ну вот... И ты учись у него в каменщиках да в дровосеках работать, как подрастешь. А в писатели не лезь, не суйся со свиным рылом в калашный ряд! Писатели знаешь кто? Ученые люди, из благородного звания. А ты кто? Мужик, сын мужика! Знай сверчок свой шесток! Забери свою мазню.
И он вынес мне обе мои тетради.Я взял свою пьесу, сунул ее за пазуху и говорю учителю:
— А как нее Горький,'Кольцов, Суриков и Подъячев? Они тоже ведь из мужиков.
— Ах, ты вот даже что знаешь! Так на это я тебе так скажу. То самородки, таланты, не тебе чета... Горький! Ишь ты, нашел с кем себя сравнивать, молокосос! Иди!..
Еле жив выскочил я из школы. Мне было стыдно, и разбирало зло.
«А вот и врешь, Телячья Голова! А вот я когда-нибудь стану писателем, вот увидишь, дурак!» — ругался я про себя.
Легкий прибежал ко мне после занятий. Узнав, как учитель отнесся к моей пьесе, сильно расстроился, а потом стал успокаивать меня.
— Знаешь что, товарищ?—говорит он мне.—Ты не верь ему. Он сам ничего не смыслит. Галиматья... Сам он галиматья! Ты покажи ее еще кому-нибудь, кто в этом деле получше разбирается.
У меня стало легче на душе.
— Нешто в Москву, в театр, ее послать? — советуюсь я с Легким.— Ведь пьесы в театрах представляют, артисты роли играют, а читают их только в крайней нужде, когда театра нет.
— Пошли! Обязательно пошли. Ее там разыграют, будь я подлец! — уверяет меня Легкий.
И я начал подумывать о том, как бы послать пьесу в Москву и в какой театр.В газете «Русское слово» на последней странице, в разделе «Театр и зрелища», всегда печаталось, что в каком театре идет.
Большой театр,., Малый театр... Художественный... Не-злобина... Корша... Эта газета иногда попадала к нам. Ее выписывал наш лавочник Волконский и завертывал в нее селедки покупателям.
«Ну, уж если посылать, то посылать в Большой,— думал я.—В Большом театре и народу больше посмотрит мою пьесу, чем в Малом или в других».
Не знал я тогда, что в Большом театре не пьесы ставятся, а оперы и балет. Я сбегал сначала на почту в Бытоть, узнал, сколько стоит пересылка двух моих тетрадок в Москву. «Ровно полтинник»,— ответили мне. С ума можно сойти! Где же мне взять такие деньги?
Я знал, что у матери есть три рубля — она бережет их на всякий пожарный случай,— но даст ли она мне из них пятьдесят копеек?
И я недели три мучился, решался и не решался заговорить с матерью.
— Мам, мне нужно пятьдесят копеек,—наконец осмелился я.
Мать изумилась:
— Сколько, сколько?
— Пятьдесят.
— Это зачем же они тебе?
— Я хочу послать свою пьесу в Москву, в Большой театр. Я сам написал пьесу, мам. Я уже ходил с нею на почту, и там мне сказали, что пересылка стоит пятьдесят копеек.
— А зачем тебе посылать ее туда?—любопытствует мать.
— Как зачем? Там ее прочтут, и, если она им понравится, артисты на сцене будут ее играть, а люди будут смотреть и смеяться. Она у меня очень смешная.
Мать ничего не поняла из того, что я говорил. Она вздохнула, а полтинник все же дала, большой, серебряный. Если бы отец был дома, тот бы «со понял, но зато полтинника не
только бы не дал, а еще взбучку бы, пожалуй, задал. Я после сам удивился, как мать решилась дать мне столько денег. О чем она думала в это время?
Словно вихрем понесло меня в Быгошь. «Вот теперь-то я докажу Телячьей Голове, какова моя пьеса, когда ее поставят в Большом театре в Москве!» — радовался я заранее.
А что ее примут, в этом я нисколько не сомневался, Я даже картинки к ней нарисовал: Соломкина, барышню и еще кое-кого из действующих лиц. Чтоб артисты знали, как, их играть. На почте начальник вложил мои тетрадочки в большущий конверт, взвесил на небольших весах и спросил:
— Куда посылаешь?
— В Москву, в Большой театр,— говорю я.
Он взял ручку и размашистым почерком написал адрес. Я уплатил пятьдесят копеек, он наклеил на контерт штук пять марок и выдал мне квитанцию.
Моя пьеса загремела в Москву, Это было весной, в марте. Дни шли за днями, а ответа не приходило. Сначала я ждал письма из Москвы, а потом и ждать перестал.
Я даже забыл о том, что посылал туда пьесу. В эту зиму отец был дома, и он впервые потащил меня с собою в лес.
— Давай, сынок, помогай мне кормить семью,— сказал он мне.
Я охотно пошел с ним. Мне хотелось быть настоящим помощником отцу, а не только лапти плести да матери по хозяйству помогать. Но одно дело — охота, а другое — работа. Пилить дрова дело не шуточное, особенно без привычки. Правда, отец прижаливал меня — он сам подрубал дерево, сам обрубал сучья и колол дрова, мое дело было водить за ручку пилу да укладывать наколотые дрова, но и тут отец самые тяжелые поленья поднимал сам. Самым трудным было с непривычки пилить с корня большие деревья.
Потом я втянулся в работу, стало легче. Мать нас кормила гречневой и пшенной кашей, жарила солянку утром, А в лес мы брали с собой хлеб, картошку и пузырек конопляного масла. Картошку мы пекли в золе, это был наш обед.
В воскресенье и в другие праздники мы отдыхали.
И вот однажды, в воскресенье, когда мы все сидели за столом и обедали, в хату входит старый Трусак. Он был в этот год в деревне еще и за десятского, разносил письма и созывал мужиков на сходки. Трусак. поздоровался, сказал «хлеб-соль» и полез за пазуху.
— Егор Афанасьевич, брат ты мой,— говорит он моему отцу,— пришел какой-то заказной пакет из Москвы, не то тебе, не то твоему малому — мы со старостой никак понять не могли! Погляди-ка ты сам, ты мужик грамотный.
Отец положил ложку на стол, вскрыл пакет, вынул оттуда какую-то бумагу и начал читать.
— Дрянь паршивая! — закричал он на меня, когда прочел бумагу.— Ишь, что задумал? На! Читай...
И он швырнул мне под нос бумагу и конверт. А сам заговорил с Трусаком об общественных делах, скоро ли сходка будет.
Я сначала не понял, в чем дело, за что отец на меня сердится. Я побоялся при нем заглянуть в бумагу, сидзл ни жив ни мертв и лишь тогда осмелился, когда отец с Труса-ком вышли на улицу.
Забрался на печку и начал читать.
На конверте стояло: «Е. В. Б. господину Каманину Ф. Г.».
Что такое «Е. В. Б.», я не понял. После мне объяснили: «Его высокоблагородию».
Хорош я «господин» — в дровосеках с отцом хожу, дрова в лесу пилю!
А в письме — и на какой бумаге, я в жизни такой не видывал! — читаю:
«Е. В. Б. господину Каманину Ф. Г.
Московская контора Императорских театров, возвращая Вам пьесу Вашу «Неудача Соломкина» по приказу Его Высокопревосходительства генерал-майора директора Московских Императорских театров Теляковского, сообщает Вам, что надобности в ней для Императорских театров не представляется.
Управляющий Московской конторой Императорских театров (размашистая и неразборчивая подпись).
С подлинным верно: делопроизводитель... (подпись менее размашистая, но тоже непонятная)».
В углу — двуглавый орел и печатный штамп, номер и число. Внизу — печать. Все честь честью. Тетрадки все целехоньки, даже картинки, на которых я нарисовал главного героя пьесы Соломкина и других, лежали тут же, в
тетрадках. Но самое удивительное было то, что от моей пьесы исходил такой дивный запах, какого раньше я нигде не встречал. Она пахла дорогими стойкими духами. Даже мать, мывшая миску и ложки возле лоханки, почувствовала этот
запах.
— Сынок, это что зтс так хорошо пахнет? — спрашивает она.
— Это моя пьеса.
— Ах, как хорошо! — говорит мать, потягивая носом. Ко мне на печку мигом прискочили братишки и сестренки.
— Братик, милый, дай и мы понюхаем,— просят они.
— Вытрите сначала носы,— приказываю я им. Они шмыгают носами, а потом тянутся к письму.
Но мне хотелось поскорей поделиться новостью с Васькой Легким, и я направляюсь к нему, захватив с собою пакет. Легкий был дома. Я отозвал его в сторонку н тихонько говорю ему:
— На-ка, понюхай!
Он нюхнул и глаза вытаращил.
— Вот это здорово! Что это такое?
— Пьеса моя, из Москвы пришла.
— А почему она стала такая?
— Сам не знаю. Видимо, та барышня, которая мне ее отсылала, была сильно надушена.
— Замечательно! Дай и дяде Тихонку понюхать, ведь он, кроме ладана, другого запаха не знает.
Тихонок потянул носом и закрутил головой:
— Ох, ох, ох! Вот это запах! Лучше, чем ладан.
Потом пьесу нюхали мать Легкого, жена дяди Тихонка, Леник, Захар, Митька и Тишка. И всем она очень понравилась. У нас в деревне духи покупают только жены да дочери лавочников, в Бацкене духами в церкви несет от попадьи с поповнами да от купчих. Но наши деревенские бабы тоже любят хорошие запахи, и некоторые из них вместо духов покупают иногда кусочек душистого мыла и кладут его в сундук, где лежат праздничные платки, шали и сарафаны, чтобы от них тоже по праздникам хорошо попахивало.
Что пьесу не приняли, меня не очень огорчало тогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22