Вот этот церковнославянский язык и был мукой для большинства ребят. Ведь надо было не только понять церковнославянскую азбуку и научиться читать псалтырь и другие священные книги, смысл которых нам не был ясен, но нас заставляли еще заучивать наизусть молитвы, малопонятные для нас тропари и кондаки, учили петь, как поют в церкви дьячки и певчие.
В классе я один из первых учеников. Пожалуй, был бы самый первый, как Тимоха Козиная Смерть, если бы не чистописание. Чистописание у нас в школе также было на первом месте, учительница старалась научить нас писать чисто и красиво, и вот тут-то у меня ничего путного и не получалось. Не давался мне красивый почерк, да и только?
А тут еще я занялся другим делом — начал рисовать. В те годы в школе рисование не только не преподавалось, а считалось баловством, но все же находились ученики, которые любили рисовать. Таким у нас был Паша Желтов из Свиридовой хутори. Как он научился этому, у кого, я до сих пор понять не могу, но, когда мне показали
его рисунки, я потерял покои. Мне показалось просто чудом, что можно нарисовать самому такие картинки.
И я начал учиться рисовать сам. Но вот беда: где взять бумагу для рисования? В лавках продавалась писчая бумага, но линованная, да и стоила она не дешево — копейка лист. Копейку у отца попросить на бумагу я боялся и начал вырывать листы из тетради. Мне казалось, что учительница не заметит этого. Она сначала и не замечала. Я разрисовал все два листа с обеих сторон и в новой тетради снова выкрал два листа.
Так оно и пошло.
— Почему у тебя тетрадь раньше всех кончается? — спросила меня как-то учительница.
— Я не знаю,— отвечаю я ей.
— Как это ты не знаешь? Ведь я выдавала всем тетради в один и тот же день, у всех еще есть на чем писать, а у тебя кончилась. И это который уже раз. Нет, тут что-то не так. А ну-ка, дай мне свою старую тетрадь!
Я подал ей исписанную тетрадь. Сердце у меня колотилось — надвигалась гроза. Учительница взяла тетрадь и быстро-быстро перелистала ее.
— А где еще два листа?
— Каких?
— Таких, какие были в тетради. В тетрадях шестнадцать листов, а в твоей почему-то только четырнадцать.
Глаза учительницы мечут на меня искры, она уже чует неладное, но не знает еще, в чем дело. Будь на моем месте кто другой, она просто решила бы, что тут самое обыкновенное озорство. Но я-то у ней на хорошем счету, не озорник, смирный и способный ученик! И вот она недоумевает, ради чего я вырываю листы из тетрадей.
— Я не знаю, Варвара Павловна... Может быть, мне такие тетрадки попадаются — по четырнадцать листов.
Ох, как трудно врать, особенно когда на тебя смотрят пронзительные глаза! Вся школа, замерев, ждет, чем кончится этот разговор.
— Ну? — притворно удивляется учительница.— Значит, тебе каждый раз попадаются тетради по четырнадцать листов?
Я молчу.
— Нет, ты мне сейчас же скажи, зачем ты вырываешь листы из тетрадей.
Я нем как рыба.
— Он рисует на них картинки,— говорит Степка Кат-рос, тот самый, который книжки Фанаса Горшкова под сараем нашел.
— Картинки? Какие картинки?
— Они у него в сумке,— отвечает Степка Варваре Павловне.
Учительница летит к нашей парте, достает мою сумку, теребит ее, и рисунки веером падают на парту и на пол. Меня душит злоба на Степку Катроса. Ведь он не первый раз выдает меня, да и не одного меня — он выдал многих наших ребят. У него прямо страсть какая-то к ябедничеству, словно его за язык кто тянет. Мы ему за это вторую кличку дали — Ябедник.
«Ябедник, ябедник!» —ругаю я про себя Катроса.
Учительница вернулась к своему столу и начала что-то писать.
— Вот эту записку отнесешь своему отцу,—сказала она. Я стою, заливаюсь слезами: дома ожидает меня хорошая трепка...
Степке Катросу в тот день тоже влетело — от ребят — за его предательство. Эх, и всыпали же ему!.. У меня все же редко бывали нелады с Варварой Павловной. После случая с тетрадками она только два раза была недовольна мной. Один раз вот за что.
Варвара Павловна боялась ночевать одна: школа стояла на кладбище. Однажды школьная сторожиха Наташка от-
просилась погулять на свадьбе у своей родственницы, и учительница, посмотрев на всех нас внимательно, сказала пне:
— Ты, Федя, придешь сегодня в школу ночевать.
От радости я чуть не подпрыгнул. Ночевать в школе! Это же такая честь, такое счастье! К тому же, когда Тикс-ха Козиная Смерть тоже как-то ночевал в школе, учительница угощала его чаем и пирожками с вареньем. Мы никто никогда в жизни не пробовали никаких пирожков, не только с вареньем. А помимо пирожков, как рассказывал нам Тимоха, учительница еще и конфетами его угощала.
«Теперь всего этого попробую и я!»—думаю я с радостью.
— А когда мне приходить, Варвара Павловна? — спрашиваю.
— В шесть часов придешь, вечером.
В шесть часов... Это легко сказать, а вот когда они бывают эти шесть часов? Ведь часов-то у нас в деревне ни у кого, кроме учительницы да лавочников, нет. Но лавочники живут от пас. далеко, да к ним и не сунешься спросить. На-верно, шесть часов и бывает, когда вечер начинается, потому она так и сказала.
Я никак не мог дождаться вечера. И чуть только солнце зашло за лес, полетел к школе.
А на дверях школы замок. Что же делать? Я потопал-потопал лаптями на крыльце школы, учительницы все нет и нет. А вечер студеный, мороз так и пробирает по коже. Начинаю бегать по улице из конца в конец, снова подхожу к школе, а она по-прежнему закрыта.
Как же быть?
Я замерзаю, ведь на мне один зипунишко, да и тот дырявый. Мне бы пойти в соседний двор и посидеть там, пока учительница не вернулась. Но я не догадался и махнул обратно домой.
— Что же ты вернулся, сынок? — спрашивает мать.
— Учительницы дома нет, на двери замок. Я совсем за мерз было.
— Ну ладно, раздевайся и ложись, раз так вышло. Я лег, но заснуть долго не мог. Что-то меня беспокоило, а что — понять не мог.
Понял я это только на другой день, когда пришел в школу...
Начались занятия.
Варвара Павловна и всегда-то бывала бледная, но на этот раз на ней просто лица не было. Все стали на молитву, Тимоха прочел «Отче наш», и мы заняли свои места за партами. Учительница сначала раздала тетради, задала нам письменную работу, второму классу задачу на доска написала, а с первым у нее чтение.
Но, прежде чем начать спрашивать перваков по чтению, она вызвала к своему столу меня.
— Каманин, к столу!
Я еле живой подхожу к ней.
— Ты почему не пришел в школу ночевать?— спрашивает она.
— Я приходил, а дверь была на замке... вас не было,—
испуганно отвечаю я ей.
— Когда ты приходил?
— Когда солнышко зашло...
— А я тебе сказала, чтобы ты в шесть часов пришел! Неужто ты не знаешь, что сейчас солнце заходит не в шесть, а в четыре?
Я хотел сказать ей, что у нас нет часов, что нет их и у наших соседей и ни у кого нет, но почему-то не мог промолвить ни слова, — Иди, садись на свое место,— сказала она мне ледяным тоном.
Целых две недели она не обращала на меня никакого внимания, словно меня и в школе не было. А для меня это было так тяжело, словно я стал уже и не человек, словно я натворил невесть что.
И еще раз я огорчил ее уже перед самыми экзаменами.
У нас в школе так бывало заведено: как только снег сошел, зазеленели травы — первый и второй классы в школу больше ни ногой. Кто коней пасти, кто на улице баклуши бьет. Но третий класс продолжает учиться, готовиться к
экзаменам.
Я нынче кончаю школу, учусь в третьем классе, готовлюсь к экзаменам. И вот сидим мы за двумя партами, весь третий — двенадцать человек. Учительница пишет на классной доске условие задачи, садится на табуреточку возле двери и начинает что-то вышивать. Мы списываем задачу на свои грифельные доски. Задача для меня нетрудная, я ее тут же решаю. Со мной рядом сидит Роман Косолапый. Он толкает меня в бок:
— Федя, дай списать.
Я знаю, что этого делать нельзя. Варвара Павловна строго-настрого запрещает подсказывать. Но как откажешь товарищу? И я повертываю осторожно к Роману свою грифельную доску, он мигом списывает решение задачи. Роман, в свою очередь, решение задачи показывает соседу, тот — другому, и нэ прошло пяти минут, как решение обошло всех.
А на дворе май! Поют петухи, летают бабочки и ласточки, хочется вырваться из школы и побегать по старому кладбищу.
— Варвара Павловна, мы решили,— говорят ребята.
Она с удивлением посмотрела на нас.
— Как, все решили?
— Да, все,— отвечаем мы.
Она отлично понимает, чего нам хочется. И знает, что не все мы могли одинаково быстро решить задачу, что без чьей-то помощи тут дело не обошлось. И, конечно, догадывается, что скорее всего виноват в этом я.
— Хорошо,— говорит она.— Решайте другую.
Она быстро пишет на доске условие второй задачи, а сама снова берется за вышивку.
Со второй задачей получилась та же история, что и с первой.
Я решаю ее с маху, Роман снова толкает меня в бок, я повертываю к нему свою доску с готовым решением, Роман списывает, показывает сидящему с ним рядом, тот следующему...
— Варвара Павловна, и эту решили,— снова поем мы.
— А ну, давай доски сюда! — уже сердито говорит учительница.
«Ладно, сердись сколько тебе угодно, а только выпусти нас поскорей из класса»,— думаем мы.
Мы по очереди подходим к ней со своими досками. Она смотрит одну, другую, третью, четвертую.
— Правильно! — говорит она каждому и, поплевав на доску, быстро стирает написанное.— Иди гуляй!
И все, один за другим, пулей вылетают на кладбище. Наконец и я отдал ей свою доску. Учительница тоже поплевала на нес, стерла написанное, но сказала мне совсем другое:
— А ты решил неверно. Иди садись за парту, решай как следует.
Я онемел от неожиданности. Как же так? С моей доски все списали, у них верно, а у меня нет? В чем же тут дело?
Иду обратно к парте и начинаю решать. Пробую другим способом — нет, ничего не получается. Она решается только так, как я решил се с самого начала.
— Варвара Павловна, она решается только так,— говорю я учительнице.
Она опять поплевала на доску, только уже более яростно, опять стерла все и закричала:
— А я говорю — неправильно! До вечера будешь сидеть, пока не решишь, как надо!
Мне и в голову не пришло, что она задумала проучить меня за подсказку. А тут еще это дурачье: подскакивают к окнам и смотрят па меня победителями. Дескать, так тебе и нужно, умнику! Мы-то решили, а ты не сумел!
Когда я и в третий раз решил задачу прежним способом и подал доску учительнице, сказав, что иного способа нет и быть не может, она просто рассвирепела.
— А я говорю — есть!
Тут только я понял, к чем дело. Конечно, подсказывать нехорошо, ну, а как же отказать-то? Если бы она сама была на моем месте и ее тоже попросили, так разве удержалась бы? Впрочем, она, при ее характере, возможно, и не подсказала бы никому, даже родному брату. А вот я всегда уступаю, не могу отказать товарищам...
Но потом Варвара Павловна простила меня и по-прежнему относилась ко мне хорошо. Когда же я сдал экзамен лучше всех, она вызвала моего отца к себе на квартиру и сказала:
— Ваш мальчик очень способный, его обязательно надо отдать дальше учиться.
Отец поблагодарил ее и, придя домой, взял счеты с божницы и начал считать:
— Сапожонки нужны... Три рубля... Пиджачок и брюки... Пять рублей... Рубашонку ситцевую, картуз... Еще два рубля. Да за квартиру по рублю в месяц... Восемь рублей... Итого — восемнадцать рублей. Да еще рубля три на всякие мелкие расходы набежит, вот тебе и все двадцать один... Это мне надо целый месяц работать на одного тебя. Нет, сынок, ничего не получается — у меня, кроме тебя, еще семеро нахлебников. Эту зиму ты плети лапти, а на следующую пойдем с тобой в дровосеки.
Так я вместо учебы начал плести лапти на всю семью, а потом пошел и в дровосеки...
А все же как ни строга была наша учительница Варвара Павловна, мы вспоминали ее добрым словом. Когда она перешла учить ребят в другую деревню, к нам назначили нового учителя, Афанасия Васильевича Первозванекого, по прозвищу Телячья Голова.
Моему товарищу, Васе Легкому, пришлось доучиваться у Телячьей Головы. Не знаю, кто прозвал так учителя, наши ли ребята или он с этой кличкой пришел к нам, только прозвище очень подходило к нему.
Это был здоровенный дядя, высокого роста, плечистый, с брюшком, уже седой, с выпуклыми, как у быка, глазами. Пожалуй, лучше было бы его назвать Бычьей Головой, но ученики почему-то называли его Телячьей, и прозвище это закрепилось за ним.
Он, как рассказывали ребята, был на вид куда спокойней нашей учительницы, не горячился, не выходил из себя, но все боялись его как огня. Он ставил ребят коленями на
гречиху. А уж если на голом полу стоять на коленях трудно, то каково стоять на гречихе? Самое страшное было то, что он особо провинившихся приглашал из класса в свою квартиру «попить чайку». Что это был за «чаек», скоро почти все ребята узнали. И когда он спокойно говорил кому-нибудь: «Ну что ж, пойдем попьем чайку!» — у того душа в пятки уходила. «Чаепитие» заключалось в порке тонким, как цыганский кнут, ремешком, причем голову ученика Телячья Голова так зажимал в коленях, что, как ни кричи, никто не услышит. И уж у него не вырвется ни один, сколько бы ему годов ни было. Вот каков он был, Телячья Голова!
Говорили, что он из духовных, его отец когда-то попом был, и что он сам учился в духовной семинарии на попа или дьякона, но его оттуда выгнали, и он стал учителем.
И вот этот зверь за что-то полюбил моего товарища Васю Легкого.
Странное дело: Легкого почти все любили, хоть он и озоровал здорово. Даже Трусак и тот любил Легкого. Телячья Голова не только ни разу не ставил Легкого на гречиху и не приглашал «попить чайку», а, наоборот, звал его к себе ночевать.
Прямо чудо какое-то!
— Знаешь что, товарищ? — говорит мне как-то Легкий.— Пойдем-ка со мною ночевать к Телячьей Голове. Это очень интересно, вот увидишь.
— Что ты, что ты! Я боюсь,— говорю ему.— Да и как я пойду? Я не учусь у него, и не звал он меня.
— Конечно, сразу нельзя к нему сунуться с тобой, но, если он разрешит мне привести тебя, ты пойдешь?
Мать, сидевшая за прялкой и слушавшая наш разговор, сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22