даже вот этого телка, который только что промчался мимо, задрав хвост, хочется похлопать по заду... На этом возу, потягивая из бутылки, ты благодетель благодетелей, царь царей, президиум всех президиумов — вот каким богатеем делает тебя это чертово зелье! Так выпьем же за него! Чтоб с утра до вечера быть веселыми, а ночью сладко спать! Чтоб всегда у нас было кого запрячь в телегу — да здравствуют гнедые! Чтоб всегда вертелись колеса, был полон воз — да здравствуют корма! Чтобы, забираясь на воз, было что в карман сунуть — да здравствует эта сладкая, горькая, благословенная. Что-
бы никогда никакая злая рука не свергла тебя с этого тарахтящего трона, с которого белый свет кажется таким добрым и милым! Ура!!!
Парень с девкой миловался,
муж с женою баловался,
с кошкой кот у норки мышки —
и пошли у них детишки...
Ой, делишки, ой, дела,
так семья росла, росла!
— Так что, Стирта, и снова весел? Поешь?
— А, это вы, председатель? А я-то думал, чего это лошади встали? Уперлись, как в стену, гады, я чуть себе язык не откусил. Пою, председатель. Весело. А чего плакать, если мочи и без слез полно? Надо быть веселым, председатель. Ведь вся наша жизнь на оптимизме держится. Опля!
— Погоди, погоди! — Андрюс Стропус хватает вожжи, придерживая лошадей.
Стирта сникает, беспокойно глядит на председателя, почуяв что-то неладное. Пирсдягис, развернувший на уборке корнеплодов широкую деятельность, грозил ему, но Пранюс на его угрозы только рукой махнул. А теперь этот старик словно из-под земли вырос, прячется за спиной председателя и рожи строит. Неужто вместе со Стропусом примчался на его машине, которая во дворе Моркуса вся грязью заляпанная стоит? Барин! Конец света, и только, если и Пирсдягис барином стал!
— А, и ты здесь, Еронимас? — храбрясь, процедил Стирта.
— Не хотел я, но так надо,— отрубил Пирсдягис — Слезай, я буду корма развозить.
— Ты? — Стирта с минуту смотрит на конские хвосты, шмыгает своим сизым носом и постукивает огрубевшим мизинцем по виску.— Никогда у тебя там винтики на месте не стояли, а теперь и вовсе разболтались.
Андрюс Стропус широко улыбается. Недоброй, злорадной улыбкой, хоть бери и в рожу ему плюнь.
— Слезай, слезай, Пранюс,— умасливает его, явно издеваясь.— Спустись со своих высот на грешную землю. Поедем на поля: там твоего оптимизма чертовски не хватает, не убрать нам без него корнеплоды.
Стирта откидывается, пятится назад, словно его пытаются за ноги с воза стащить.
— О-о-о,— стонет он, разевая рот, как рыба, выброшенная на берег, и обеими руками тычет то в воз, то в лошадей, то себя в грудь, пока, наконец, обретя дар речи, не выдавли-
вает: — 0-о-о-ох! Эту ответственную работу будет делать Пирсдягис?! Этот сморчок?! Опомнись, старик! Ведь ты задыхаешься, когда в штаны влезаешь. А чтоб вилами махать, мужик нужен. Богатырь! А ты кто? Муравьишка! Мускулов треба. Коняги-то какие! Как понесут тебя. Не удержишь и ни за грош, что называется, пропадешь... В могилу до срока захотел, старик. Ладно, слезаю, председатель, но Пирсдягису гроб заказывай. Вы только подумайте, пятнадцать возов за день! Это вам не пятнадцать рюмок...
— Пяти и то не наберется, Пранюс, так что десять отними,— тем же слащавым голосом произносит Стропус.
— Пусть будет пять, председатель, спорить не стану, пусть будет пять. Но зато какие! Пока съездишь, воз хоть выжимай. Гребешь, гребешь, пока подденешь вилами. А уж когда подденешь, то легче камни поднимать, прямо-таки потроха выворачивает, председатель...
— Это все потому, Пранюс, что ты у каждого двора простаиваешь. Двадцать минут езды, а ты копаешься два-три часа.
— Копаюсь... Почему копаюсь? Всякое бывает, председатель... Вы что думаете, этот вот не будет копаться? Нашли мне экспресс, председатель. Неужто Еронимаса Пир-сдягиса не знаете?
— Пирштдягиса, почтеннейший,— поправляет Стропус.
— Нет, Пирсдягиса,— возражает Стирта.— Кто же его иначе называет?
Тут Стропус перебивает, их торг ему давно надоел.
—" Ну хватит вам, хватит,— говорит он Пранюсу, который вжался в клевер так, словно пули над ним свистят, только ступни белеют.— Слезай-ка, пусть на ферму едет дядя Пирштдягис. А мы с тобой в машину и на поля... Сам видишь, какая осень. Старики, дети и те трудятся, учеников из Епушотаса привезли, а ты, такой могучий мужик, с утра до вечера баклуши бьешь. Стыдно, товарищ Стирта.
— Вот так! — как бы ставит под словами председателя печать Пирсдягис.
— Хорошо, я слезу, председатель. Слезу,— наконец уступает Стирта.— А на мое место пусть хоть сто тысяч чертей!.. Сей момент, сей момент... Только дайте привести себя в порядок. Имею право: каждый, изгнанный из дому, имеет право вещички свои прихватить.
— Ись дом себе на возу устроил! — шипит внизу Пирсдягис— Лоботряс! И такой до сих пор корма возил! Цудо просто, цто весь скот в колхозе не подох.
Стирта ложится на спину. Господи, какое грязное небо! Каплет и каплет, как будто невыжатое белье развесили. Эх, кабы так бутылки наполнялись, как лужицы на полях... Но куда там! Сколько было на дне, столько и осталось. Пранюс поворачивается на бок, высасывает последние капли портвейна, потом мочится в бутылку, закрывает ее наглухо и ставит вверх горлышком в клевер. Отличный цвет, хи-хи... Как из магазина за рубль с копейками. То-то обрадуется Пирсдягис, когда найдет чем горло смочить... Пранюс скатывается с воза, похихикивая, и, даже не взглянув на мужиков, чешет в деревню.
— Эй, эй, Стирта, опомнись! — кричит ему вдогонку Стропус— Со мной шутки плохи.
— И я такой же,— отрезает Пранюс, расхрабрившись' от выпитого портвейна.
У котяры есть подруга, а у мужа есть супруга, а у парня, коли смелый, есть всегда бутылка белой.
— Ладно, иди, иди. Но смотри, как бы ты свои сотки не пропел! — зло бросает Стропус и, не дождавшись, пока Пирсдягис взберется на воз, направляется к машине.
А Стирта чешет прямо через деревню, но на сей раз не сворачивает ни в один двор. По идее, надо вроде бы в более приличную одежду влезть, но настоящего труженика по чему узнаешь? Может, по галстуку или по белым рученькам? Нет! Ежели им и впрямь рабочие нужны — а их никогда на фабрике не было в избытке,— то и такого, ненаду-шенного, примут. И без всяких разговоров, шутка сказать, такую махину строят! Экскаватор на экскаваторе, кран на кране и еще всякая там другая техника. Вот где простор для человека, действуй, это тебе не грязевые ванны Стропу-са на уборке сахарной свеклы!..
— Кто тут у вас самый главный?
Самого главногонет — занят очень. Тот, кто пониже чином, тоже занят, а тот, кто пониже того, кто пониже,— свободен, но ничего не может: строго-настрого приказано случайных людей из колхоза не брать. Напрасно Стирта пальцами показывает: примите, мол, не пожалеете, ответ один — нет и нет. На другой день та же катавасия. Правда, пробился он к самому главному, чуть ли не руки ему целовал, умолял: дайте работу, но должен был несолоно хлебавши воротиться домой, поджав хвост.
Бируте без запинки выпалила: просадишь свой огород. Стирта ощетинился: не бойся, не посмеет и ара тронуть, как ни крути, многодетная семья. Но, оставшись один, Пранюс подумал: может, и вправду со Стропусом шутки плохи, он тертый калач, что-то Пранюс не слыхивал, чтобы кто-нибудь его вокруг пальца обвел... Иные подтрунивали над Стиртой, подначивали: смотри, Пранюс, как бы тебе иждивенцем супруги не стать. Иждивенцем? Вы что — рехнулись? Тогда баба его совсем со свету сживет. Попробуй сорганизуй при ней бутылочку. Чем так, лучше петлю на шею — и под балку.
И вот Пранюс Стирта топает по размякшему картофельному полю с корзиной в руке. Поначалу он подался на сахарную свеклу, к старику Сартокасу — противная работа, но все-таки более или менее чистая,— но Стропус погнал его на картошку. Там, где плуг прошел, где клубни наверх выворочены, там уже и вода сочится. Сапоги засасывает, едва ноги переставляешь, весь по колено в глине. А тут еще корзину с картошкой тащи, и не только с картошкой — землищи столько прилипло! Мало того, ссыпай ее в мешки, а потом эти мешки, тоже грязные, насквозь промокшие, грузи на платформу, прицепленную к трактору. Уж Унте куда лучше: сидит себе за рулем — и пи-пи-пи... Конечно, и он весь день с мешками возится: то грузит на платформу, то помогает ссыпать картошку на складе, но все равно его работа не то что у Стирты — серьезная, подобающая мужику... А тут копошись, копайся в грязной жиже, пока какую-нибудь картофелину нашаришь, порой но ошибке камень выудишь, аж в глазах зелено. С утра до вечера спину не разгибаешь, поясницу так и ломит. К чертовой матери такое золотоискательство! Был бы ты на поле один, собрал бы то, что наверху лежит, что глаз видит, и — полный вперед, даже корзину на землю не ставил бы. Но нокруг люди, видят, следят, к тому же каждый из себя начальника строит, контролирует: то бригадир, то руководитель подотдела, то сам Стропус, готовый из-за паршивой картофелины горло перегрызть.
— Товарищ Стирта, смотри у меня! Слишком много оставляете,— остерегает Стропус, носком сапога порывшись в земле.
— Оставляю? Как не оставишь, председатель, ежели очки дома забыл! Зрение, председатель, хромает.
— Дело твое,— не очень сердится Стропус— С борозды два мешка. Такова норма. А при желании можно и три собрать. Правление решило: все, что сверх нормы,— работающим на уборке.
Стирта не рвач, но тут же прикидывает, сколько буты-
лок «чернил» можно купить за мешок картошки. Черт с ней, с этой сверхнормой! Хотя кое-кто так целую тонну заработал...
Отдав распоряжения, одного поругав, другого похвалив, Андрюс Стропус сворачивает на полевую дорогу. Не магистральную, но посыпанную гравием, с канавами для стока воды. Нынче везде на колхозных полях такие дороги. Ухлопали на них немало, но через год-другой денежки окупятся, хотя вряд ли подсчитаешь, сколько техники было сломано, сколько топлива перерасходовано, сколько нервов испорчено, пока вязли в грязи.
— Так рано! —- удивляется Габриеле.
— А разве не пора уже обедать?
— Пора, но я думала...
— Ты думала... Нет, голубок, в колхозной столовке пусть холостяки питаются, а отцу двоих детей негоже,— шутит Стропус, стаскивая в прихожей грязные сапоги.— Как наш наследник?
— Крикун,— тихо произносит Габриеле.— Тебе повезло, он только что заснул...
Пока Стропус переодевается в сухую одежду, умывается, причесывается, опрыскивает себя одеколоном, Габриеле небрежно накрывает на стол, и вот уже по дому плывут такие запахи, что слюнки текут. Но счастливому отцу не до запахов, он входит в спальню и застывает возле коляски, покрытой нарядным голубым покрывалом. В ней на белой пуховой подушке спит, запеленутыи, как гусеница, его отпрыск. Стропус наклоняется и внимательно разглядывает розовое личико. Смотрит так долго, что ребенок, как бы почувствовав ласковый взгляд, расплывается в счастливой улыбке, и на его щечках появляются две симпатичные ямочки.
— Габи, эй, Габи! — шепотом зовет Стропус жену и манит ее пальцем.— Иди сюда. Скорее!
— Красивый будет хлопец,— говорит Габриеле, и улыбка застывает у нее на губах.
— Мы его назовем Аудрюсом. Небольшая замена букв в моем имени, а какой эффект! Хорошо придумано, не так ли?
— Я бы дала ему другое имя.
— Какое?
— Еще не знаю, но другое.
— Если хочешь, можно и другое.— Стропус послушен как никогда.— Потом разве важно, как мы его назовем? Самое важное, что у нас сын! А я, признаться, уже отчаялся, думал, не дождемся наследника. Я человек не старорежимный, не суеверный, но как-то приятно знать, что фамилия Стропус не исчезнет.
За столом разговор заходит о колхозных делах. Габриеле рассеянно слушает мужа, изредка вставляя словечко. На лице у нее знакомое выражение скуки, но прежней враждебности нет, ее вытеснили странное сияние глаз, скрытая насмешка, время от времени проступающая на полураскрытых губах, отчего они в ту минуту кажутся такими чужими и отрешенными. Еще задолго до родов Габриеле очень изменилась, однако к тому, чем жил Стропус, все равно осталась безразлична. Сидит с ним и ругает проклятую осень, жалеет, что урожай вовремя не сняли, опоздали на целый месяц, но видит она не потери, причиненные непогодой, не беду, а только неудобства для себя: никуда, мол, в такую слякоть носа не высунешь, а выйдешь — и прощай туфельки.
Андрюс Стропус, тот все время себя подбадривает: все-таки все винтики крутятся быстрее, чем он надеялся. Люди-то оказались не такими, как он о них думал, а куда лучше. Задвигались, зашевелились. Раньше, до того, как разбушевалась стихия, каждого упрашивай, на каждом шагу агитируй, а теперь слово сказал — и мигом делают. Пенсионеры п те вышли на поля, чтобы хлеб от погибели спасти. Многие предложили свои избы и бани для просушки зерна, потому что колхозная сушилка с такой сумасшедшей нагрузкой не справится, такого еще не бывало, чтобы почти каждый колосок надо было у дождя отвоевывать. Если одними косами и жатками, то пол-урожая в поле останется. Но Антанас Гиринис, спасибо ему, молотилку усовершенствовал, очистку зерна ускорил... Казалось, никому не нужное ископаемое, музейный экспонат, а надо же — голова на плечах. И про свои прямые обязанности не забыл... Бывает же так, думаешь о человеке одно, а он совсем другой. Был для тебя вчера хламом последним, а сегодня, глядишь, —мужик, каких мало, хоть к награде представляй.
— Унте?!
— Да, он. Чего вытаращилась?
— Ничего...
— Как ничего? В зеркало посмотрись.
Андрюс Стропус отодвигается от стола. От его испепеляющего взгляда жена еще более пунцовеет. Красные пятна даже на груди, под распахнутым халатом.
— Не понимаю, чего пристаешь...— чуть не плачет.
— Не пристаю. Я просто вспомнил, что у вас с Гирини-сом Унте хорошо дуэтом получалось.
— Ну и дурак же! — Габриеле подскакивает, задевает тарелку, та летит под стол.— С кем меня... Интеллигентку, учительницу!
У Андрюса Стропуса отлегло от сердца.
— Ну, ну. Подойди, поцелую...
III
Навстречу, грохоча, прет трактор с прицепом, до половины нагруженный мешками с картошкой.
Андрюс Стропус не замечает, как сворачивает на обочину и выключает мотор машины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72