Не пойму, что женщины в нем находят — он же такой увалень.
Юргита была готова поклясться, что ее с Даниелюсом ничего, кроме дружбы, не связывает и ничего связывать не будет, но последние слова Гиринене подействовали на нее, как пощечина.
— Вы зря обижаете своего мужа, никакой он не увалень! Он прекрасный человек!— воскликнула Юргита.
Гиринене подняла голову и посмотрела на Юргиту влажными, покрасневшими глазами.
— Прекрасный! Чужие мужья всегда хороши. А что касается Даниила, то... Эх, ничего вы в жизни не смыслите. Ничего! Мало с мужчиной переспать, чтобы узнать его; надо пожить с ним под одной крышей. Поживешь и вдруг обнаружишь, что он свинья не меньшая, а может, и большая, чем другие. Пока мы им нужны в постели...
— Извините, но меня не интересуют ваши будуарные дела,— перебила ее Юргита.— Ведь и в вашей жизни, надо думать, было время, когда вы вашего мужа считали самым лучшим на свете?
— Наверное, было, не помню.
— Не помните... Значит, вы его просто не любили. Значит, развенчали своего принца еще до коронации.
— Принц... господи!— простонала Фима.— Ну и лексикон! Я была обыкновенная женщина, хотела выйти замуж, а он был обыкновенный мужчина...
— По-моему, он мог быть обыкновенным мужчиной для других, но только не для вас,— не уступила Юргита.— Для вас он должен был быть единственным, тем, о ком мечтаешь и кого ждешь.
— А вы, вы разве долго ждете? Хватаетесь за чужого мужа, а потом читаете его жене нравоучения.
Юргита побледнела, некоторое время молчала, пытаясь совладать с нахлынувшей злостью.
— Да, другого такого нет и никогда не будет. Никогда! Вы можете, если вам так нравится, называть его подлецом, увальнем, недотепой, деспотом, развратником, лить на него помои, а для меня он все равно останется самым лучшим, единственным.
Фима захохотала:
— Ну и загнули! Артистка! Думаете, я так вам и поверила, что вы к нему... из любви? Такая молодая и неустроенная к такому солидному, с положением... Ой, мамочка, можно помереть со смеху! Ну знаете, ну знаете...
— Вы уж, пожалуйста, не умирайте,— сказала Юргита, подождав, пока Фима успокоится.— С вами нельзя быть искренной, с вами надо говорить только на вашем языке. Поэтому вернусь к началу: чем могу быть полезна?
— Я уже говорила: не посягайте на чужой очаг.
— Что вы, никогда в жизни! Поверьте! Только разрешите спросить: он, ваш муж, и впрямь такой... недотепа, как вы говорили?.. Словом, бремя для вас?..
— О, да! — воскликнула Гиринене — Женщине нужен не такой муж. Бегите от него, товарищ Юргита, как можно" дальше и без оглядки».
— Вы это всерьез?—Юргита присела на подоконник.— ' Но как же я смогу вам помочь, если вы и дальше останетесь со своим недотепой? А не лучше ли сделать так: вы от него бегите, а я его догоню. Этого увальня, этого недотепу, этого деспота. И тем самым спасу вас, товарищ Гиринене, можете не сомневаться.
Фима попятилась вместе со стулом.
— Я никому не позволю над собой издеваться!— закричала она.— Есть кому заступиться за несчастную женщину, не все такие бессердечные. Смотрите, как бы вы не Цожалели. Да, да, как бы не пожалели. Стоит мне зайти к редактору и выложить ему все, как вы тут же вылетите из газеты, как... О, вы еще меня не знаете! Я не позволю, чтобы какая-нибудь потаскуха подрывала устои нашей морали... На моей стороне общественность, закон, авторитеты. И вам несдобровать! Обоим!
— Поступайте, как вам совесть велит.— Юргита усмехнулась.— Что верно, то верно, на вашей стороне стена. Крепка, но, увы, только стена. А на моей стороне — любовь. Каким, скажите, видом оружия вы собираетесь ее одолеть?
— Вы... жестоки...— прошептала Фима, уткнувшись лицом в ладони.
— Я всего лишь женщина. В конце концов я, может, и пожертвовала бы собой, если бы видела смысл в такой жертве.
Фима негромко всхлипывала, обхватив спинку стула, но когда она подняла глаза, они были почти сухими. Юргиту поразил ее взгляд — смиренный, почти заклинающий.
— Смысл такой: почти двадцать лет он мой муж. А я его жена, мать его детей. Может, вы и правы — любовь и все прочее... Состарилась, надоела... Мужчину к себе не привяжешь, не телок. Любовь так любовь. Что ж, любите друг друга, что ж. Мало ли таких семей? У мужчины другая женщина, но ему и на законную супругу не наплевать. Живет, как принято в обществе, выполняет свой супружеский и отцовский долг. Никакого шума, никаких разводов. Так вот я и думаю...
— Думаете?— Юргита соскользнула с подоконника.— Что вы думаете? Что удобнее всего делить мужа. На двоих?— Она широко распахнула двери: — Будьте здоровы.— И, гордо повернувшись, вернулась к окну.
— Ладно, ты еще пожалеешь, нашлась.,, фифа принципиальная!..— прошипела Фима, шагнув к Юргите. Но в последний момент сдержалась и бросилась к дверям,— Еще пожалеешь... ой, пожалеешь!— неслось из коридора под стук каблуков.
Так вот она какая, жена Даниелюса. И столько лет он с такой женщиной...
В самый разгар лета, Юргита взяла отпуск и вместе с подругой пустилась на байдарке по удивительным рекам Дзукии. Они то и дело останавливались, чтобы полюбоваться на редкостный пейзаж и поплескаться в воде, потому что дни выдались жаркие, солнце пекло нещадно. Подруга фотографировала, а Юргита писала этюды. Всю дорогу ее преследовало странное видение: где-то впереди буйствует водопад, течение подхватывает их байдарку, и пенистые волны швыряют ее вниз. Водопад приснился, ей в первый же день их путешествия. Потом ей привиделся во сне обрыв, такой высокий, что росшие на нем сосны снизу казались тонкими спичками. Белая песчаная стежка петляет вверх. Юргита поднимается по ней легко, словно на крыльях, и ей несказанно хорошо. До чего же они удивились с подругой, когда на другой день и вправду увидели точно такой обрыв, как во сне, хотя путешествовали по этим местам впервые. Подруга отправилась с фотоаппаратом по берегу речушки в противоположную сторону, а Юргита вскарабкалась вверх по склону.
Там маячила рассеченная надвое родниковой речушкой деревня. Покинутая, опустевшая, вымершая дзукийская деревня.
У Юргиты сжалось сердце. Она выбрала место поудобнее и открыла папку. Изба без дверей. Изба без окон. Фундамент. И вот там тоже только фундамент. Груды слежавшейся глины. И деревни умирают, как люди. Как любовь. Как цветные сны. Миллиарды смертей на свете. И вот на этом листе будет запечатлена еще одна... Еще одна Трагедия, еще один Миг Исчезновения, еще одна Случайность. Юргите казалось, что вот-вот что-то должно случиться. Что-то неожиданное и роковое. Однако она не подумала, что здесь, в этой деревне-кладбище, Случайность взглянет на нее глазами Даниелюса, возьмет за руки и скажет: «Идем!» И на сей раз уже навсегда. Потому что тебя послала мне сама судьба. Так оно и есть, как ты говорила:
если Любовь настоящая, такая, которая пишется с большой буквы, то она меня и на краю света найдет. Идем!
II
В восемь часов утра начинает бешено крутиться колесо времени. Душ, завтрак. Несколько минут перед зеркалом. Скромная дань материнской ласки своему мальчику. Поехали! Внизу, у дверей, ждет всегда вежливый, приятно улыбающийся Люткус. Юргита — в редакцию, Дание-люс — в райком. В полдень, если, конечно, повестка дня не изменится, снова повторят тот же маршрут, только в обратную сторону. Скорей ешь, орудуй ножом и вилкой, жуй — кончается обеденный перерыв. Конечно, редактор и слова не скажет, если опоздаешь, как-никак супруга самого хозяина района... Но как раз поэтому и негоже опаздывать.
Даниелюс благодарно улыбается, чутье подсказывает ему, о чем она думает. Он поднимается из-за стола. Она поднимается из-за стола. И оба снова уезжают: груда немытой посуды, неубранный стол, любимое дитя, для которого родители только гости в доме,— все передоверено Алюте. А что делают те, у кого нет никакой Алюте? Те, у кого двое, трое детей... А еще стояние в очередях в магазинах, на комбинате бытового обслуживания... В тех семьях уже с шести, с семи утра начинается бешеная гонка за временем, бегство от своих чад, от очагового тепла...
Да, хорошо, когда есть Алюте и машина, которая тебя увозит и привозит, и вылизанная квартира, и мальчик, соскучившийся по тебе, бросающийся тебе на шею, как только распахнешь дверь. Отлично, о'кей! Но разве в этом настоящее счастье? Не каждый же день они уезжают вместе на работу, а по вечерам возвращаются домой — пленумы, собрания, совещания, частые поездки по району, в Вильнюс... Недели не пройдет, чтобы два-три вечера не ухлопать, а порой и день-два насмарку. Ничего не попишешь... Для руководства времени столько, сколько надо, а для нее, Юргиты, как говорится, остаток. Крохи... И она ему — только крохи. Как и малышу своему. «Все трое довольствуемся крохами...» И только когда они друг от друга далеко, они спохватываются: какое это счастье быть вместе.
Почти всю прошлую неделю Даниелюс провел «на колесах»: три дня в Москве, два в Вильнюсе. А сегодняшний начался с совещания актива. Послезавтра на весь день он отправляется в Гедваиняй на стройку. Даниелюс медленно жует поджаренные, еще теплые, тосты и ласково поглядывает на Юргиту — великолепный вечер: рядом с тобой твоя женщина, ты можешь протянуть через стол шершавую пятерню и погладить ее руку...
— Ты что-то хотел сказать, дорогой?
— Мне очень хорошо с тобой, Юргита. Очень. Она благодарно улыбается и молчит. Но через минуту-другую нерешительно говорит:
— Я должна была сказать тебе сразу, но не хотела портить настроение. Знаешь, вчера мне из Вильнюса вернули статью. И с довольно сердитой припиской. Оказывается, проблемы, которые я в ней поднимаю, не заслуживают никакого внимания.
— Этого следовало ожидать...
— Я о своем бывшем редакторе была лучшего мнения.
— Что я тебе говорил? Нечего зря надеяться.— Даниелюс почти доволен, что его пророчество сбылось.— В каждом из нас живут два существа: чинуша и человек — кто. сильней, тот и перетягивает. Твой бывший редактор, видать, скорее чинуша. Уж в этом случае — точно.
— А ты? Ты разве поддержал мою статью?— хмурится Юргита.
— И я чинодрал,— неохотно соглашается Даниелюс — Но пойми, есть вопросы, которые надо решать, руководствуясь здравым смыслом.
— Вы с моим редактором пара — оба в полном здравии,— ехидно замечает Юргита.— Но правы ли вы? Ведь кроме здравого смысла есть еще сердце. Умом и я понимаю, что могу со своей статьей наткнуться на стену. И даже шишку набить. Я ее уже и набила. Но мне очень хотелось тебе помочь и поэтому, не считаясь с последствиями...
— Прости. Я тебе в самом деле благодарен за то, что ты в своей статье указала на некоторые недостатки, которые тормозят строительство фабрики. Тем самым ты отчасти как бы оправдала меня и сняла определенную долю ответственности со всего нашего штаба.
— Что из того, если мои же благие намерения остались в моей же рукописи? Правда, столичный редактор и, может быть, кто-нибудь из его сотрудников познакомились с истинным положением дел. Но о том же самом ты уже не раз докладывал наверху. А результаты?
— Ну, улучшилось снабжение стройматериалами и еще кое-что.
— А рабочая сила? Прислали дополнительно, но разве на таких можно положиться? На перековку...
— Вот это ты и не должна была акцентировать в свое статье. Зачем идти против течения?
— Мне кажется, главное — создать такие условия, что бы человек не попал в тюрьму. А ты что — веришь, что за решеткой можно перевоспитать того, кто вконец испорчен?
— Кое-кто там, конечно, исправляется.
— Не ты ли говорил, что тюрьма — это как бы курсы усовершенствования преступников, а не учреждение для их перевоспитания?
— М-дааа... Но это не значит, что человека можно списать вместе с приговором,— Даниелюс пытается отстоять свои начальственные бастионы,— Даже если из ста исправится один, все равно... Иногда стоит создать правило ради исключения...
«Иногда стоит...» Еще одна попытка отмежеваться от самого себя...
Она долго смотрит на Даниелюса, разочарованная, несчастная, и он, сообразив, в чем дело, начинает краснеть и бледнеть. Раньше Юргита так болезненно не относилась к его двойственности, заключавшейся в том, что одно его «я» не ограничивалось никакими казенными рамками, а другое — руководителя — порой вынужденно опровергалось тем, что первое «я» только что утверждало. Смириться с этим мирным сосуществованием двух «я» Юргита не могла, хотя и понимала, что такая двойственность неизбежна: личность, призванная выполнять высшую волю, должна подчиниться продиктованным этой волей принципам, которые, к сожалению, не всегда и не во всем совпадают с ее убеждениями. И чем человек сложнее, тем его первое «я» более оторвано от второго «я» — руководителя, исполнителя высшей воли, тем острее конфликт между ними. Даниелюс никогда не снизойдет до того, чтобы каждое слово, продиктованное сверху, принять как совершенство, ибо, признавая авторитеты, он отнюдь не гнет перед ними шею и не теряет своего достоинства. Вместе с тем — даже если придется покривить душой — он сделает все для того, чтобы оправдать их ошибки, потому что признание таковых унизило бы его самого. Правда, иногда, избавившись от этого своего второго «я», он как бы раскрывался полностью. Откровенно возмущался, сомневался, искал выхода из тупика. Беспомощный ребенок, растерявшийся на перепутьях жизни!
Почему бы тебе всегда не быть таким?— говорит она, глубоко вздыхая.
— Каким?
— Настоящим. Отстаивающим только то, с чем ты сам согласен.
Даниелюс молчит. Пристыженный, огорченный, полный сомнений. Долго ли еще вилять, выкручиваться? «Ясно! Понятно! Хорошо! Очень хорошо!..» М-даа, Юргита права — зачем притворяться? Но и не лучше делать то, во что сам не веришь. Не веришь, а все-таки... Мол, такие указания, постановления, рекомендации... мол, состою... принадлежу... мой долг подчиниться... Дисциплина и тому подобное... Конечно, есть у тебя, Гиринпс, и свое мнение, право высказаться «за» или «против». Но только до тех пор, пока оно совпадает с мнением коллектива, выражающего высшую волю. Может быть, у тебя отрицательное мнение, что же, отрицай, не соглашайся с принятым решением, пожалуйста, но свое мнение на свет божий не вытаскивай, храни его, как какую-нибудь древность, которую изредка снимают с запыленной полки, чтобы показать же-' не, близким и польстить своему самолюбию;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72