.. Как-никак, а я в районе высшее начальство, хозяин. Приеду из района в Вильнюс — и в столице кое-что значу. Конечно, на сессии Верховного Совета и без меня могут принять то или иное решение, но сам факт, что сидишь в зале рядом с лучшими людьми страны, позволяет испытывать некоторую гордость и чувство самоуважения. Эх, Даниелюс, Даниелюс, говори что хочешь, но от телеги, именуемой властью, отрываться негоже, пока не вышвырнули на обочину.
— Ты свой пост ценишь только потому, что он приносит тебе выгоду,— сказал Даниелюс, стараясь не смотреть на Малдейкиса.— Для тебя главное — власть и привилегии, которые она дает. А где же обязанность коммуниста служить народу? Когда мажешь на хлеб икру или твой знаменитый паштет, то не забывай, что есть люди, в глаза не видевшие этих яств. И если я до сих пор сижу, как ты это
окрестил, в телеге власти, то не потому, что ищу для себя каких-то выгод, а потому, что хочу принести как можно больше пользы. У меня в жизни одна цель, чтобы каждый добился того, чего ему надо, и чтоб в сердце каждого жили правда и любовь к другому. Ты не любишь людей, Аполинарас. Удивляюсь, как ты можешь заниматься такой работой.
— И заниматься неплохо,— весело добавил Малдейкис. Лицо его сияло по-прежнему, глаза улыбались, он снисходительно смотрел на Даниелюса, как на озорного мальчишку.— Ах ты, неисправимый идеалист, когда же ты наконец спустишься с облаков на землю?
Даниелюс только покачал головой, ответив на слова Аполинараса насмешливой улыбкой. Полноте, товарищ Малдейкис!.. Давайте лучше выпьем еще по одной, закусим цыпленочком и не будем портить друг другу кровь бессмысленными словесами, еще раз вспомним сегодняшнее совещание и те проблемы, которые должны одинаково заботить и тех, кто ходит по земле, и тех, кто парит в облаках.
Попрощались они по-дружески, хотя оба чувствовали, что играют: один — желая удачи в новом районе, другой — советуя хорошенько подумать и не спешить с разводом.
Даниелюс уже почти жалел, что черт дернул его за язык и он наговорил лишнего. Разве нельзя развестись тихо, мирно, без посредников? Без советов и консультаций? По-мужски! Одним ударом разрубить узел, и все. Свободен!
После того как он познакомился с Юргитой, Даниелюс все чаще стал подумывать о такой возможности, но не осмеливался об этом мечтать, не желая растравлять душу пустыми надеждами. И уж раз он сообщил о своем намерении Аполинарасу, то должен был тщательно продумать все последствия. Может, потому он и решился сказать Малдейкису о разводе как о деле, якобы не вызывающем сомнения, хотя признание было для него самого неожиданностью. Так или иначе, но впервые он понял, что развод — это поступок, который никто другой за него не совершит, этот шаг надо сделать самому. А сделав, приготовиться к суду, дележу детей, имущества... И конечно же к тому, чтобы выслушать несметное количество наветов и бредней. Фима сделает все, чтобы он сухим из воды не вышел. Имеет ли он, Даниелюс Гиринис, который должен быть примером, право рисковать своим авторитетом ответработника, пасть в чужих глазах? Вот что главное, а не паштет из какой-то печенки...
Однако, поразмыслив хорошенько, он поймал себя на том, что не так уж равнодущен к тому, что о его вызывающем поступке скажут там, наверху, и какие из этого будут сделаны выводы. Эта двойственность даже покоробила его («Неужто и я похож на Аполинараса?»). Он ничуть не, сомневался, что это чувство не покинет его и при благоприятных обстоятельствах прорвется наружу.
IV
Охота прошла прекрасно. Правда, Даниелюс умаялся изрядно, увязая в снежной жиже и продираясь сквозь кустарники; промок до нитки, оцарапал лицо, натер пятку, но не зря: ухлопал кабана и пару зайцев. Царская добыча, всех братьев-охотников обошел. Вечером у костра разделил кабанину на восемь частей — столько было охотников,— зайца сунул знакомому в сумку (он в тот день ничего не добыл), а потом все, согревшись и отдохнув, отправились к Аполинарасу Малдейкису для дальнейшего обмена охотничьими впечатлениями. Стол ломился от яств, были тут и импортные напитки, и литовские водки «Ужуовея» и «Паланга», и горячие блюда, приготовленные расторопной хозяйкой, и норвежская селедка в баночках, и икра, и крабы — деликатесы, в магазинах их днем с огнем не сыщешь. Все гости ели и пили умеренно, не теряя достоинства, приличествующего их положению. Посыпались, чего греха таить, и остроты, и анекдотцы, вызывающие дружные смешки, только не было песни.
Песня грянула, когда компания перебралась в финскую баню. Правда, грянула не сразу, а после того, как гости хорошенько пропотели в «газовой камере», как кто-то назвал тесную парилку, и посидели в светелке за уставленным яствами столом, не менее щедрым, чем в доме Аполинараса Малдейкиса. Время летело быстро и весело, кто блистал остроумием, кто мусолил серьезную проблему, кто рассыпался в комплиментах хозяину. «Товарищ Аполинарас — ого-го! Не отмахивайтесь, милый Аполинарас, нечего скромничать, хотя скромность и украшает человека. Давайте лучше вспомним, каким был ваш Лаукувский район при прежних хозяевах. Средний надой молока от коровы не превышал двух тысяч литров за год. Урожайность — двенадцать-тринадцать центнеров с гектара. Мясо, яйца опять же... Словом, стыдно было жителю Лаукувы, получившему газету, в сводку заглядывать. По заготовкам, по севу, по уборке урожая — последнее место в республике... А сегодня? Нет, нет, не качайте головой, товарищ Аполинарас... Да, да, это не только ваша заслуга, согласны: народ, наши
Г трудолюбивые пахари. Но те же пахари пахали здесь и семь лет назад, а результат, сами знаете... Массы, конечно, это сила, но без мудрого руководства они похожи на парализованного исполина. Вы сумели зажечь их энтузиазмом, вдохновить, направить, так сказать, исполина к цели...»
Товарищ Аполинарас скромно улыбался, краснел, пожимал плечами, защищаясь от потока похвал и лести, но, к великому удовольствию, отмечал про себя, что не зря гости сорят превосходными степенями: район из года в год занимает первое место, о нем постоянно пишут столичные газеты, работники сельского хозяйства удостаиваются высоких правительственных наград, орденов и медалей, есть даже пара Героев Труда, а колхоз «Передовик», долгое время ходивший в середнячках, в последние годы попал в первую десятку в республике.
Даниелюс Гиринис иронически улыбался, борясь с обуревавшим его искушением. «Передовик»... Ого, крупная рыбина, кто о нем не знает... Недавно им руководил товарищ, занимающий нынче весьма высокий пост в Вильнюсе. Смешно принимать на веру каждый слушок, но Даниелюс не раз слышал из очень достоверных источников... В конце концов, сами колхозники, сами «передовики» на каждом шагу выхваляются: у нас всего полно — чего только душа ' желает — и удобрений, и стройматериалов, и новейшей техники. Вот и разберись, коли такой умник, кого славой венчать за то, что «Передовик» попал в первую десятку: многоуважаемого Юлюса Багдонаса, бывшего председателя колхоза, нынешнего его покровителя, или нашего любезного Аполинараса Малдейкиса?
Даниелюс едва сдержался: еще минута, и он все выложит. Но напротив него сидел тот из Вильнюса, бывший, ну, словом, Юлюс Багдонас. Так не лучше ли усмехнуться (пусть гость подумает, что Гиринис сам над собой...) и предложить тост за процветание сельского хозяйства.
— Самое главное — перелом. В одну или в другую сторону. Тогда можно с уверенностью сказать: цель на девяносто процентов достигнута,— разглагольствовал Аполинарас Малдейкис, по-хозяйски расположившись в торце стола.
Да, да, закивали гости. И Юлюс Багдонас покачал своей крупной кудрявой головой, хотя по его лицу — одутловатому, с отвисшей челюстью — не поймешь, какие мысли одолевают его.
— Перелом! Ясно как день: самое главное — перелом. Но давайте вспомним, когда и с чего он начался? Кто дал толчок? Те, кто сегодня пожинает чужие лавры, или те, кто, сделав свое, были изгнаны со сцены, как шекспировский мавр,— в хор похвал диссонансом ворвался голос хватившего лишку Юочки.
— Ешь кабанину,— попытался спасти положение Аполинарас— Подайте, товарищи, нашему уважаемому Юоч-ке минеральную воду.
— Это директор мельницы,— услышал Даниелюс громкий шепот справа: кто-то из соседей Гириниса просвещал столичного гостя.— Мука высшего сорта. На экспорт. Удивительный человек. Если понадобится, последнюю рубашку отдаст. Никто, если так можно выразиться, имени его не знает. Для всех он: Юочка,— Юочкяле,— Юочкюкас. Это от полноты чувств. Личность, что и говорить, занятная: и подпольщик, и на фронте кровь проливал, и работник, каких мало. Патриот. А вот язык за зубами держать не умеет. Говорят, сразу же после войны в Вильнюсе на ответ-работе был, потом турнули в район председателем исполкома, а теперь вот на мельнице... Мука высшего сорта. На экспорт. Но, простите за выражение, мельница есть мельница, а Совет Министров — Совет Министров...
Сосед справа — столичный гость, которого все уважительно величали товарищем Клигасом (только Аполинарас Малдейкис изредка позволял себе обращаться к нему по имени) и которому кто-то тоже отдал своего подстреленного зайца, а услужливый хозяин «организовал» »в дорогу колбасу из кабанины,— был высоким моложавым мужчиной с хитроватыми глазами, с залысинами на открытом лбу. Каждый, кто сталкивался с ним, тут же проникался к нему симпатией, но быть до конца откровенным никто не рисковал.
— Да, да, да,— зачастил товарищ Клигас, отвечая своему соседу.— Я немного знаю товарища Юочку — Юочкяле — Юочкюкаса. И не считаю, что для таких, достойных всяческого уважения, людей работа на мельнице — позор.
— Достойных уважения?— побагровел сосед.
— Да, да, всяческого уважения.
— Очень приятно... бесконечно рад, товарищ... Вот я и говорю: Юочка такой человек, что последнюю рубашку отдаст...
Между тем директор мельницы, оттолкнув кабанятину, которую к нему подвинул Малдейкис, и разбавив минеральной водой коньяк в рюмке, продолжал:
— Перелом, говорите? Разве сегодня мы бы говорили об этом, если б не добавочный рубль, который колхозник получает за килограмм привеса, за молоко? Если б не твердые цены на зерно? А кто и когда, вспомните, пожалуйста, добавил этот рубль? Раньше как было? За каждое плодовое дерево — плодоносит оно или не плодоносит — платили налог. Вот ведь до какого абсурда докатились!
— Вы говорите-говорите, да не заговаривайтесь!
— Никто и не заговаривается, товарищ Юлюс,— возразил Клигас, сверкая своими хитрыми карими глазами.—Когда я работал инструктором райкома, то знал одного инженера, который ничем другим не интересовался, только своей специальностью. В кино не ходил, газет не читал, художественной литературы в руки не брал. Зачем? Все искусства, все газеты, дескать, вранье, придумки, вульгарная пародия на правду. На кой черт серьезному человеку патентованная ложь, если он сам неплохо петрит? И жизнь назубок знает?
Кто-то сдержанно улыбнулся, недоумевая: говорит Клигас всерьез или в шутку? А Юочка — Юочкяле — Юочкюкас высосал из рюмки весь коньяк и как ни в чем не бывало продолжал:
— Полагаю, нет надобности читать газету, чтобы удостовериться., летают ли космические корабли. Об этом можно смело судить по ценам, рост которых вполне успешно соперничает с темпами развития техники.
Багдонас насупился, понурил воловью голову, однако, заметив, что товарищ Клигас смеется, ожил, крякнул и даже изобразил на своем лице улыбку.
Накалившаяся было атмосфера остыла. Все повеселели, то и дело чокались, время от времени понукали Юочку, обхватившего одной рукой спинку соседнего стула, а другой — свою мудрую голову, заросшую жесткими седыми волосами и, казалось, не очень крепко державшуюся на тонкой, почти девичьей шее. Само собой разумеется, каждый должен согласиться с тем (ежели у него в голове мозги, а не опилки), что рост цен зависит не столько от расширяющегося с каждым днем наступления на космос, сколько от растущей гонки вооружений, утверждал председатель Лаукувского райисполкома Юргис Папечкис, и директор мельницы согласно кивал. Представить себе невозможно, какие горы благ свалились бы на человека, если бы, хоть на год, удалось остановить это безумное производство оружия. Само собой разумеется, каждый должен с этим согласиться (ежели у него в голове мозги, а не опилки), и снова согласно кивала седая голова Юочки, державшаяся на тонкой, почти девичьей шее, хотя в душе директор мельницы восставал против такой точки зрения, не хотел, упрямец, признавать, что завоевание космоса и производство атомных ракет — две разные вещи. В наш век кибернетики война, наверное, должна быть совсем другой, не такой, как тридцать с лишним лет назад. Ежели раньше человеку было тесно на трех континентах, то сегодня ему весь земной шар тесен, да что там земной шар, вся окружающая нас атмосфера... Вот он и рвется на Луну, на Марс, озирается из космического корабля на другие планеты... Ищет новые территории для того, чтобы построить площадки для атомных ракет...
Товарищ Юлюс Багдонас возмутился. Человек! Человек! Человек! Что это — политическая близорукость или издевательство над дорогим нам понятием? Уж если говорить о человеке, то не о каком-нибудь, а о нашем, социалистическом, советском, не о какой-то туманной личности, борце за абстракцию, глупо именуемую идеей, а о борце за мир, защитнике покоя на белом свете. Вы что, товарищ Юочка, думаете: мы, значит, должны не покладая рук работать, создавать горы благ, как здесь весьма банально выразился товарищ Папечкис, а что до оружия, то зачем оно, мол, нам? Не нужно, путь его капиталисты делают, мы же эти блага голыми руками защитим. Ну, знаете... Старый коммунист, подпольщик... Да и вы, товарищ Папечкис, хороши... Не понимаю: крайний оппортунизм или... в детство впали, что ли?
Здесь вмешался товарищ Клигас (махнул рукой через стол Багдонасу, словно остановил мчащуюся машину) и попытался, шутя и балагуря, смягчить впечатление от его тирады. Мы, мол, не на заседании бюро, не на торжественном собрании, сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72