Гитлер всех тогда подмял под себя, уж, верно, задница у него была страх какая здоровенная. Да и у генералов его и маршалов, что были у него вроде епископов, зады были таких же размеров — они тоже помогали ему мир под себя подминать. Взять хотя бы Геринга: у того зад был и впрямь страшно большой, а уж брюхо — и того больше. Он мог где угодно улечься на изрытую землю — потом она вся оказалась изрытой и искровененной, даже в Германии,— лежать на земле и высматривать в небе эту свою «люфтвафе». А вот доктор Геббельс — так тот знай разглагольствовал: он был страшно махонький, а такие — должно быть, оттого, что господь бог не дал им здоровенного зада — страшно любят болтать и страх до чего верткие. В заду у них вертушка, и как начнет она раскручиваться, из глотки у них так и хлещет, так и хлещет. А обыкновенные люди, бедолаги, гибнут и гибнут! Немцам хотелось все подмять под себя — но вот под Сталинградом здоровенная задница стала вдруг со страшной силой ужиматься. Гитлер исхудал, даже сна лишился; он специально носил щегольскую фуражку и поминутно стягивал ее на глаза, чтобы его генералы и маршалы не заметили, что они у него замутились. Еще бы: он весь мир замутил и напустил везде смраду как нельзя более! Чему же удивляться, что его солдаты так страшились кошек, особенно их воплей и мяуканья. Немного погодя у них уже все визжало и мяучило, в животе и в башке, везде и всюду, но домой они страшились про это писать. Как писать, о чем писать? Ведь тогда в Германии была страшно строгая цензура. Надо ли еще семье чинить неприятности? Да и потом, откуда им знать, убийцы ли они или самоубийцы. Можно ли об этом писать? Отчизна редко ведь когда говорит: «Ну ступай, убийца, убей и дай убить себя!» Обычно она говорит: «Ступай, родной мой сыночек! Иди защищать меня! Покажи, какой ты герой!» Если бы человек сказал, что он об этом думает, он наверняка получил бы по морде. Со сколькими людьми именно так и случилось! И сколько немцев поплатилось за это! А ведь что получается! Не напишешь об этом немедля, годы спустя люди уже с трудом поверят тебе, что и среди тех самых немцев было много несчастных,— они убивали, но при этом от отчаяния кричали или от отчаяния смеялись. Что об этом сказать? Что написать? Что на это скажут те, другие? А что сказали бы те, над которыми уже трава шелестит?
Но одно ясно: есть на свете люди, которые не спят по ночам, потому что их все еще преследуют кошки.
Но мы немного забежали вперед, пусть любезный читатель нам уж простит!
Откуда ни возьмись — в городе гарда! До сей поры было просто ополчение. Черт знает, почему это ополчение переименовали в гарду. И все-таки что-то творится! Мужчины ни с того ни с сего форму на себя не напялят. И до чего ж у них у всех сапоги сверкают!
— Ей-ей, Филка, вступлю-ка и я в эту гарду.
— Совсем сбрендил! А зачем! Чего ты там будешь делать?
— То же, что и другие. Орать и маршировать небось умею.
— Вот и маршируй дома.
— Но если я буду в гарде, и олово мое будет весить больше.
— Твое слово будет столько же весить, как и до сих пор.
— Попробовать все же можно. Увижу, что дело плевое, запросто с ними распрощаюсь. По крайней мере, у кого-нибудь сапоги свистну.
ГлинкоВская гарда — фашистская военизированная организация в Словакии, основана клеро-фашистской «людовой» партией, лидер которой был А. Глинка. В гарде были сосредоточены наиболее экстремистские силы, способствовавшие установлению в стране профашистской диктатуры. Постепенно были ликвидированы все политические партии, военные и спортивные организации (в том числе и ополченские части).
Яно пошел поразведать, как обстоят дела с этой самой гардой, но воротился разочарованный.
— Это тоже г.... собачье. Да и они меня к себе не берут. Их чуть ли не обидело, что я к ним напрашиваюсь. Ружье все равно мне бы не дали, а сапоги, дескать, у каждого свои. Плевал я на такую гарду. Тут же все и выложил. И еще посмеялся над ними.
— А что ты им сказал? — допытывалась Фила.
— Что я им мог сказать? Сказал, что я и не хочу к ним 7 идти, что просто так их прощупываю. Зло взяло из-за этого ружья. И из-за сапог тоже. Но про сапоги я им не сказал. На кой шут такая гарда, коли сапог не дает? Сказал им, что это одно г...., а никакая не организация. Начхать на такую гарду! Уж лучше добровольная пожарная команда.
— Не мели вздора! Неужели так и сказал?
— Именно так.
— А они?
— Согласились, куда денешься. Согласились, а потом двинули меня под зад. Да я-то заприметил, кто двинул. И запомню. Я им еще с улицы крикнул: «Вот погодите, пентюхи вонючие! Я-то этот сапог знаю, знаю, кто умеет так лягать, но когда-нибудь я ему это припомню, всем припомню, только тогда вам.
Но еще когда Яно, демобилизовавшись, возвращался домой, в поезде он познакомился с Марикой. Женщина эта, по его словам, была хороша собой, и Яно тоже пришелся ей по сердцу. Да неужто так и впрямь было? Выходит, было — она и адрес ему дала. И Яно, поскольку дома теперь делать было нечего, написал Марике письмо. Собственно, писала его Фила, Яно только диктовал. Однако одобрил и то, что Фила от себя в письме добавила.
Письмо они вместе отнесли на почту, а потом ждали, ответит ли Марика.
Ответила. И как влюбленно! Называла Яна Яничком. И чего только не сулила в письме: и разные мятные конфетки, и малину с клубникой. Яно это прельстило.
— Право слово, поеду к ней!
— Ну и шалопут! Аж в Нитру? Ты ведь женатый! И денег у нас ни гроша, чего ты там не видал?
— Чего, чего! Не съем же ее. Проведаю! И от тебя привет передам.
— Сходил бы лучше на богомолье! Там святой Сво- рад бывал. А еще до него являлись в матушку Нитру святые Кирилл и Мефодий . Всем словакам и славянам азбуку принесли.
— Вот видишь! А я там ни разу не был. Навещу Сворадко и этих двух писателей. А уж коль там буду, наведаюсь и к архиепископу. Архиепископа я еще в глаза не видал.
— Дуралей! И ты думаешь, тебя к нему пустят?
— А почему бы и нет? А не захотят пускать, скажу, что я родня архиепископу. А то пойду у него работу попрошу.
— Думаешь, у него для таких Янов-болванов работа найдется? Ведь у него для работы есть всякие преподобные каноники.
— Ну и что? Так и я скажу, что я каноник. Ведь служил же я канониром.
— Недоумок несчастный, над такими святыми и божьими делами насмешничаешь?
— Почему ж насмешничаю?! Просто хочу все знать. Сперва навещу Марику, затем святого Сворадко, чтоб потом тебе о нем рассказать, а когда соображу что к чему, заверну и к архиепископу.
— Яно, это же благочестивый человек!
— А бог его знает! Если уж он такой благочестивый, может, чего-нибудь и подкинет. Глядишь, хотя бы дорогу мне оплатит.
— Охальник, безбожник! Иные люди сами на церковь дают, а ты попрошайничать вздумал, да ен^е у самого архиепископа!
— А я что — не церковь? Пусть архиепископ увидит, какие у него овечки. Я тоже овечка. С архиепископом я еще никогда не беседовал. Не бойся, как-нибудь уж не оплошаю, А надо будет, может, перед ним и слезы пролью. А потом во всем покаюсь. За него, за архиепископа, вместе с тобой потом и помолимся.
Неделю его не было. Фила злобилась на него, готовилась задать ему звону, криком его приветить, но когда наконец он явился, то был такой веселый и оживленный, что она, почитай, совсем про свою злобу и забыла.
— Знаешь, какой Нитра красивый город! — восхищался он. — Твой Сворад что! Чепуха! Жил в горах, в пещере, постился там и спал в этой пещере. Только таких святых было — пруд пруди! Мало ли на свете сирых и убогих! Сколько детей, а то и взрослых помирают от голода-холода, да еще от всяких хворей, только некому святыми их объявить. Может, кто и скажет, что это все нехристи, басурмане. Но разве некрещеный должен больше страдать? Легко быть святым, когда тысяча других голодает и еще бог весть какие лишения терпит! Святой потому только и святой, что после смерти кто-то устроил ему протекцию и выдал на его имя справку или удостоверение. А другим кто выдаст? Почему еще при жизни не дают людям такого удостоверения? У Сворада в горах был хотя бы чистый воздух. А какая там тишь и благодать, ему и браниться было не с кем. Может, он только с чертом перебранивался, но это дело нехитрое: когда человек один, и это обыкновенный человек, а черт его искушает, достаточно сказать: «Черт, не искушай, а валяй-ка на мое место, потому что я, если захочу, и сам могу чертом стать!» В конце концов на набожного человека и самый что ни на есть сатана посягнуть не посмеет. А и посмеет — так что? Ведь такой сознательный отшельник или мученик все равно уже одной ногой на небе. Если люди или черти его и обидят, господь бог только быстрей призовет его к престолу своему. А вот меня туда никто не тащит! Хотя вокруг меня и полно чертей. Мефодий с Кириллом были по другой части. Это епископы, а такой епископ значит в церкви ничуть не меньше, чем генерал в армии. А кроме того, они еще и письмена придумали. По крайней мере, детям есть что учить. А ведь у кого хороший
почерк, кто может даже письмена выдумать, тот и сам свое имя прославит, сам себе выдаст удостоверение и оставит его людям.
Фила Сдернула его.
— Ладно тебе балаболить! Городишь ересь похуже какого безбожника!
— Какое там безбожник! Лучше-ка выслушай меня! Был я там, чтоб убедиться во всем и проверить.
— Говорил, что едешь к Марике и потом, мол, к архиепископу наведаешься.
— А я к нему и наведался. Десять крон мне дал.
— Десять крон? Не болтай! А за что? И ты их взял?
— А почему же не взять?
— Боже правый, и тебе не стыдно было?
— А ему не стыдно? Ведь десять крон мог дать и капеллан или любой из его каноников. Видать, плохо я плакал.
— Балда! А как ты туда попал? Правда, плакал?
— Плакал. Не зазря же я эти десять крон получил.
— А еще, говоришь, не стыдно! Должно, плохо плакал.
— А может, наоборот перехватил. Видишь ли, я не знал, что к архиепископу так просто попасть. Я начал плакать уже перед каноником, а то, глядишь, он меня бы туда и не пустил, дело-то известное, чем меньше чин, тем трудней к нему подступиться. Но плач есть плач, когда плачешь, объяснять много людям не надо. Каноник отвел меня к архиепископу, но я все плакал и не мог уже остановиться.
— Ну а дальше?
— А ты не понукай! Архиепископ предложил мне стул и, знаешь, какой! По-моему, сверху шелк был.
— Шелк? Вполне мог быть.
— Но и у него такой же был. Я сидел на епископском, а он на архиепископском. Как перестать плакать? Он говорит мне: «Успокойтесь! Скажите, сын мой, что с вами, за чем пожаловали, что с вами случилось?!» А я просто захлебываюсь от рыданий. Говорю ему: «Преподобный отец, отец наш святой, отец, отец, отец преподобный наш, преподобнейший и наисвятейший, я... я... к святому Свораду и к нашим славным отцам, ну... ну, ну...» А дальше не могу, и все тут. Ведь еще посейчас слезы у меня на глазах.
— Ты вроде и вправду с ума сходишь! Чего хнычешь, фарисей, ведь теперь ты небось не у архиепископа?!
— Филка, я и правда... Мне так жалко стало.
— Чего тебе жалко стало?
— Он спросил, спросил...
— О чем спросил?
— Откуда я...
— А ты?
— Ну сказал.
— А теперь какого рожна плачешь? Дальше-то что было?
— Потом он дал мне десять крон.
— Надо же! Раскусил тебя! Яно, я знаю, почему ты плачешь. Ты небось с этой Марикой связался? Что это за женщина?
— Женщина как женщина.
— Какая она?
— Ну женщина.
— И она с тобой была?
— Была. А в общем-то нет, не была. Ты чего выпытываешь? — озлился вдруг Яно. — Ждала меня неподалеку от замка.
— А потом? —- продолжала Филка выспрашивать.
— А что потом? Вместе помолиться пошли.
— Не ври!
— Пошли помолиться. Правда. И за этого архиепископа.
— А потом где вы были? Где ты был всю неделю?
— Где был! Знаешь ведь, где был! Ходил по Нитре. Какой же это город, Филка! Наверняка и тебе бы понравился. Может, еще когда-нибудь туда наведаюсь.
— Посмей только!
— А почему нет? Ведь это красивый город и чего там только нет. И замок, и архиепископ, и Зобор и миссионеры, и, знаешь, какой там оркестр. Ни один военный оркестр с ним не сравнится. В таком городе надо бывать. Я когда-нибудь туда обязательно еще разок заскочу.
Через два дня он снова поехал в Нитру. На сей раз задержался там еще дольше. Фила злобилась, но не знала, что делать: поехать за ним или пусть все идет, как идет? Каждый день ладилась и ему, и этой бесстыжей Марике написать, да забыла ее адрес, а он, должно быть, нарочно его не оставил. Наверно, все наперед рассчитал: опасался, как бы Фила не накрыла его. Ба! Вот бы удивился, кабы она туда и впрямь в гости пожаловала.
Он воротился, но уже совсем другим; приехал взять чистое белье и кой-какое барахлишко. Большого гардероба у него не было.
Филины слова вообще были для него что звук пустой. Он опять без умолку тараторил о том, какой Нитра красивый город и что, мол, кроме замка, голгофы, монастырей и костелов, там есть еще и магазины, много магазинов, и большие мельницы, большой рынок и река, а за рекой аэродром; есть там и фабрика, и он, дескать, на той фабрике и на тех мельницах подыскал для себя работу.
Фила ему не верила. Подозрительным казалось главным образом то, что о Марике он и словом не обмолвился. Все больше говорил о работе. Его восторги вконец огорчили ее.
— На что тебе работа? Ты же не умеешь работать!
— У меня там даже две службы. Одна лучше другой. Не знаю еще, которую выбрать. На обоих местах меня уже ждут. Увидишь, сколько денег тебе пришлю.
— Пришлешь? Кто тебе поверит? Ты в дом еще ни гроша не дал. А если и давал что, всякий раз на другой же день все проматывал.
— Потерпи чуток. Этак через недельку-другую приеду домой, увидишь, отпразднуем такое воскресенье, какое тебе и не снилось. Может, гуся домой привезу. Знаешь, сколько там гусей на базаре? Для чего же у нас этот противень? Надо ж его в дело пустить. А вот глянь-ка! Ну! — Он раскинул перед ней цветастое платье.— Я нарочно не сразу тебе его показал. Видишь, какого качества? Пощупай! На, примерь, это твое платье!
— Не хочу платья. Даже не дотронусь до него. Ведь оно и не новое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16